Война: ускоренная жизнь Константин Константинович Сомов Книга эта начиналась тридцать лет назад, когда мальчишка Костя Сомов услышал на рыбалке от старика историю о том, как жили на войне. Не воевали — жили. Это в кино на войне всегда стреляют. На самом деле боевые действия занимают на войне не так уж много времени. В своей книге Константин Сомов приводит слова нашего земляка, бийчанина Героя Советского Союза Сергея Баканова: «После войны подсчитал: наступал, то есть по-настоящему воевал, восемьдесят восемь суток, в госпиталях валялся, то есть бездельничал — 315 суток, в обороне был 256 суток, учился на командира под Сталинградом 50 суток. И до того, как попал на фронт, околачивался во Владивостоке — 350». Хотя все это тоже была война, но в каждом из этих состояний она была разная. Про это и книжка. В книге 600 страниц. Сравнительно немного, а вышла целая энциклопедия. Но не холодная и безжизненная, какими обычно бывают энциклопедии, а трогательная и человечная. Всех жаль — и русских, и немцев, и обобранных командиром Попеску качающихся от недоедания румын. Константин Сомов упоминает сотни разных людей, и о каждом хочется узнать — дожил ли он до Победы? Прочитал, например, про то, как попавшие в окружение бойцы 364-й дивизии стащили у комдива Филиппа Соловьева жеребца — последнюю уцелевшую лошадь. Комдив не стал искать виноватых, подосадовал лишь: «Думаете, мне есть не хочется? Жалко было дураку… Надо было съесть»… Долго искал в разных книжках, выяснил — выжил Филипп Соловьев после окружения и даже командовал потом корпусом. О многом из того, что написано Сомовым, до него так подробно не писал никто — например, кому, за что и сколько на войне платили денег. Оказывается, еще в августе 1941 года приказом Верховного главнокомандующего для летчиков была введена денежная награда за каждый сбитый немецкий самолет — тысяча рублей. (Логика есть: войну ведь называют работой, а за работу надо платить). В большинстве же книг, написанных в последние годы, именно заряд любви и сострадания просто не предусмотрен. Авторы придумывают детективный сюжет, помещают в военный антураж любовный, авантюристический или шпионский роман. Возможно, они полагают, что правда о войне — слишком горькая таблетка, надо подсластить или чем-то отвлечь внимание читателя. А скорее всего — так проще: не надо ходить по архивам, не надо слушать стариков. Да их ведь еще найти надо — ветеранов. Вместо этого одни авторы своими книжками воюют с другими: напишет кто-то про Великую Отечественную войну одну книжку, а ему в ответ — десять. А годы идут, и тех, кто помнит войну, остается все меньше. Очень скоро о Великой Отечественной не останется у нас ничего, кроме памяти, заключенной в книжные переплеты. Война становится далекой, перестает быть страшной, а если она не страшна, то чего бы не повоевать вновь? И от того, какими будут книги о войне, зависит, каким будет наше будущее и будущее наших детей… Константин Сомов Война: ускоренная жизнь Тем, кто это пережил «Жизнь на войне, как детская рубашка — коротка и обгажена»      Фронтовая поговорка «С того момента, когда русскому народу стали ясны намерения Гитлера, немецкой силе была противопоставлена сила русского народа. С этого момента был ясен также исход: русские были сильнее… прежде всего потому, что для них решался вопрос жизни и смерти».      Себастиан Хаффнер, видный немецкий историк и публицист От автора Герой Советского Союза морской пехотинец бийчанин Сергей Баканов вспоминал: «После войны подсчитал: наступал, то есть по-настоящему воевал, восемьдесят восемь суток, в госпиталях валялся, то есть бездельничал, — 315 суток, в обороне был 256 суток, учился на командира под Сталинградом — 50 суток. И до того, как попал на фронт, околачивался во Владивостоке — 350». Хочется добавить, что все это — и «воевал», и «учился», и «валялся», и «околачивался» — была война, та самая, которой герой романа Константина Симонова генерал-майор Кузьмич, чьим прототипом стал погибший 23 апреля 1945 года Герой Советского Союза генерал-лейтенант Максим Евсеевич Козырь, дал следующее определение: «Война есть ускоренная жизнь и ничего более». Выпавшие на долю людей по обе стороны фронта тяжкие лишения растянулись на несколько лет, превратившись из экстремальной ситуации в экстремальное время, в которое, несмотря на ближнюю или дальнюю стрельбу, требуется чем-то питаться, как-то одеваться, где-то жить, а чуть отодвинулась смертельная опасность — вспоминать и о любви во всех ее направлениях. «Война — она серенькая, — написал, в чем-то вторя Сергею Баканову, в книге воспоминаний «В плену» Борис Соколов. — И деятельного в ней, то есть чистой войны, для каждого, прошедшего ее всю, ничтожно мало. Остальные 99 % времени — это формирования, переезды, жизнь на спокойных участках фронтов, лагеря, лазареты и прочие будни войны. В общем, серое существование, и для большинства еще более бедное, чем обычная наша жизнь. Но все же бесцветными назвать все эти годы нельзя. И именно поэтому о них и сохранилась память». К этой-то памяти и хотелось бы вернуться сегодня, рассказав с помощью воспоминаний очевидцев и участников событий, архивных и личных документов о быте людей в военные годы. Не зря же написал в своем военном дневнике «Разные дни войны» Константин Симонов: «Уже третий год люди живут в крайнем напряжении. И, как ни странно, помогают быт, житейские привычки. Если все время думать и помнить о войне, человек не выдержал бы на ней не только года, но и двух недель». По нормам военного времени Путь солдата на войне и вблизи ее обычно катился по замкнутому кругу: запасной полк, передовая, госпиталь, опять запасной полк и передовая — и так до конца всемирного побоища. Для этих этапов приказом народного комиссара обороны № 312 от 22 сентября 1941 года было предусмотрено несколько категорий питания. Самой нелюбимой из них была рассчитанная для красноармейцев и командиров строевых и запасных частей, не входящих в состав действующей армии, Третья категория «Прямо скажу, из запасного полка-школы «особого назначения», который готовил радистов-разведчиков, звало на фронт не только чувство патриотизма, желание скорей сразиться с проклятым врагом, соединенное в большой мере с мальчишеской отвагой и любопытством, но и не проходящее чувство голода», — вспоминал спустя десятилетия после войны ставший в мирной жизни журналистом Владимир Виноградов. О том, что в запасных полках и военных училищах, на офицерских и разнообразных специальных курсах кормили не в пример хуже, чем на фронте, писали и рассказывали многие, да и сами нормы питания по третьей категории (даже в задуманном, но далеко не полностью выдаваемом объеме) подтверждают эти воспоминания весьма убедительно. Хлеба там бойцу полагалось зимой 750 г, а летом — 650 г в день, мяса — 100 г, рыбы — 120, картофеля — 600, масла — 20 г и т. д. Еще до выхода в свет приказа № 312 боец формировавшейся в Славгороде 312-й стрелковой дивизии Максим Маношин писал домой 18 августа 1941 года: «После свободной жизни здесь очень трудно, но ничего не поделаешь, помаленьку нужно привыкать… Утром на завтрак чай с сахаром, иногда каша, иногда рыба, масло. В обед суп. Ужин — вермишель, или, по-нашему, лапша из белой муки, только без воды и очень густая. Утром и вечером дают белый хлеб, а в обед серый или комбинированный. Сначала хлеба не хватает, но ничего, помаленьку привыкну». Это только самое начало войны, и уже в декабре 41-го призванный в ту же 312-ю стрелковую дивизию Федор Слепченко о своей жизни на формировке рассказывал в 90-е годы так: «Питание было следующее: 600 граммов хлеба, супчик жиденький гороховый и ложки по три-четыре пшенной каши на брата. Ни тарелок, ни мисок не было. Тазик, с каким в баню ходят, и в него на четверых человек суп давали, а потом немного каши. Кто пошустрее был, тому больше и доставалось. Село наше Васильчуки было не так далеко, в Ключевском районе, и ко мне два раза сестренка повидаться приезжала, привозила продукты из дома. И другим моим товарищам тоже, случалось, их привозили. Делились мы друг с другом, как в армии заведено, приварок к пайку был хороший». Действительно хорошо, когда село твое «не так далеко», но так бывало нечасто, а война все продолжалась, набирала ход, и с продуктами в стране становилось все труднее. Фашисты захватили хлеборобную Украину, дочиста выгребались довоенные запасы на свободной от гитлеровцев территории. В подписанном 28 августа 1942 года Сталиным знаменитом приказе № 227 («Ни шагу назад») вождь перечислял колоссальные потери страны: «Более 70 миллионов населения, более 80 миллионов пудов хлеба в год» и резюмировал: «У нас нет уже теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба». Но еще до того, в январе 1942 года, по воспоминаниям Владимира Пыльцына, курсантов 2-го Владивостокского военно-пехотного училища, среди которых в то время находился и он, кормили так, что «досыта удавалось наесться только тем, кому выпадало счастье идти в наряд по кухне. Может быть, именно поэтому тех, кто получал наказание в виде наряда вне очереди, на кухню не назначали (для этого были в основном солдатские нужники, мытье полов в казарме после отбоя да расчистка строевого плаца от снежных заносов). Перед ужином каждый вечер по 1–2 часа мы занимались строевой или лыжной подготовкой. К счастью, лыжный маршрут проходил невдалеке от какого-то магазинчика. В нем, правда, не было ничего, кроме баночек с крабовыми консервами. Это был наш «доппаек», который мы либо съедали сразу по возвращению в казармы, либо сберегали до завтрака, чтобы сдобрить этим деликатесом, стоившим тогда 50 копеек, свою утреннюю порцию перловой или овсяной каши». Подробный рассказ о том, как кормили в запасном полку осенью 1944 года, удалось услышать от уроженца Донбасса, барнаульца Дмитрия Каланчина: «Давали нам по третьей категории 700 граммов хлеба на день, и был он такой: половина — кукуруза, овес, жмых, половина — зерно. В целом обычный рацион выглядел следующим образом. Утром — 200 граммов хлеба, жиденькая пшенка с каплей комбижира, чай с сахаром. Сахар в чайник добавляли, и очень мало его там было, прямо скажем. Обед — щи все из той же выращенной нашими предшественниками мерзлой капусты, которую брали из лежащей на улице громадной кучи. Кроме воды, капусты и капли комбижира в щах этих ничего не было. В сутки в запасном полку солдату полагалось 75 граммов мяса с костями, со всем. Так что бульон был иногда маленько похож на мясной, но самого мяса в чистом виде мы никогда не видели. Второе — каша, кукурузная или овсяная, и опять малость комбижира в банку брызнуто. Чай уже не давали. Ужин — та же самая каша плюс кусочек селедки. В общем, чувство голода присутствовало постоянно, казалось, даже во сне. Лыжной подготовкой мы занимались на бывшем капустном поле, и я как-то раз ткнул палкой во что-то мягкое. Разрыл снег, вижу — полкачана капусты. Быстро спрятал его в противогазную сумку и стал ждать момента, когда можно будет с ним расправиться. Ведь если бы кто-нибудь из сержантов увидел, как я его ем, наряд вне очереди, считай, обеспечен. После отбоя дождался, пока все утихло, и только начал качан этот грызть, как что-то меня спугнуло. Спрятал его опять в сумку, стал ждать спокойного момента и уснул. Просыпаюсь в страхе, руку за капустой — нет ее. Прислушался — через нары от меня хрустит. Кинулся я туда, отбил свою добычу, съел. По сей день ту капусту помню». Вспоминал про свою военную капусту и уроженец села Знаменка Славгородского района, бывший курсант 1-го Томского артиллерийского училища Иван Новохацкий: «Особенно мы любили топографию. Обычно маршрут был за городом, где располагались огородные плантации, и маршрут у нас обязательно проходил по полю, где еще не убрана была капуста (остальные овощи к этому времени были уже собраны). К концу занятий у каждого курсанта в сумке противогаза уже был кочан капусты. Его требовалось уничтожить до возвращения в училище, иначе наказание было обеспечено». Однако военное училище — не запасной стрелковый полк, а заведение рангом повыше, в котором готовят будущих командиров Красной армии, а потому не чурались в них не только банальных нарядов, но и более серьезной «воспитательной работы». Родившийся в селе Лебяжьем Ново-Егорьевского района нашего края и начавший свой путь по Великой Отечественной с курсанта Асиновского военно-пехотного училища Семен Соболев вспоминал, как прохаживался во время обеда между столами их старшина: «Будущим офицерам неприлично так усердно скрести ложкой по миске», — басил он. «Но что делать, что-то там хоть самое малое не хотелось нам оставлять, — написал уже в начале нынешнего века в книге воспоминаний Семен Никитович. — А некоторые, чтобы получилось психологическое насыщение от вида полной чашки, валили в нее все сразу: и суп, и кашу, и компот. Блюдо получалось поросячье, но зато много». К слову сказать, такое «блюдо» было популярным на первом году службы и у некоторых из армейских товарищей автора этих материалов, только уже в начале 80-х годов прошлого века. Преемственность поколений, а может быть, и все та же элементарная «нехватка». «Также делили хлеб, — продолжает Соболев. — Разрезав булку по числу едоков, заставляли одного отвернуться и, показывая на кусок, кричали: «Кому? Кому? Кому?», а отвернувшийся называл фамилии. Это чтобы не было кому-то обидно, если кусок покажется маловатым, — тут уж все по судьбе. Резали, примериваясь на глаз. Не на аптечных же весах было его развешивать. Но наше отделение, сидевшее за одним столом, не опустилось, слава богу, до этого «Кому? Кому?». Такой способ дележки продуктов у наших бойцов был почти везде, и на переднем крае, заслышав из наших окопов это самое «Кому?», немцы порой издевательски кричали по-русски: «Политруку!» и хохотали. Не без юмора вспоминает о своем столе в офицерской столовой запасного полка под Уфой командир роты офицерского штрафного батальона Александр Пыльцын: «Меню наших блюд там состояло в основном из щей, сваренных из квашеной капусты, наверное, позапрошлогоднего засола, а на второе или на ужин, как правило, та же капуста, но уже тушеная на воде. Мясных блюд почти не было, не считая котлет, в которых основным содержимым был хлеб, но чаще всего «мясным блюдом» была ржавая селедка, тоже наверняка очень давнего улова. Тогда, видимо, и родился анекдот о том, что работники военторга купили на свои деньги для фронта самолет. Но летчики будто бы наотрез отказывались вылетать на нем на боевые задания, так как, увидев бортовую надпись «Военторг», свои же собьют». «….600 граммов ржаного хлеба на весь день. Утром в жидкую похлебку крошили ломтик и, казалось, больше варева, сытнее. К чаю пару квадратиков сахара. Масла не припоминаю. В обед разносили щи на костном бульоне, не на одной же воде, что подтверждали мясные паутинки — два бачка на шестнадцать ртов. И полбачка каши из пшеничной крупы-сечки, «бронебойной», поверху жалкой кучкой — по пол-ложки на рыло тушенка», — весьма эмоционально завершает свое повествование о пребывании в запасном полку Владимир Виноградов. — На десерт в полное распоряжение титан с кипятком. Ужин — полное повторение завтрака. Миски можно было не мыть, вылизывали до блеска. Жрать хотелось дико и постоянно. А на фронте, рассказывали, не только гонят на убой, но и кормят на убой. Особенно разведчиков, для которых было, рассказывали, много всяческих привилегий и льгот. Не отличавшийся примерной учебой в средней школе, здесь я был отличником и окончил школу на месяц раньше. Соответственно и на фронт отбыл с первой группой, и не жалел». * * * Дорога на фронт была не такой близкой и проходила порой не так уж гладко. Так, в приказе заместителя народного комиссара обороны маршала Василевского за № 0347 от 25 октября 1944 года «О случае безобразной отправки на фронт из Златоустовского пулеметного училища группы молодых офицеров-выпускников и их обеспечения в пути» говорится о том, что направленные в распоряжение командующего 3-м Белорусским фронтом 250 молодых офицеров за 23 дня пребывания в пути имели горячую пищу только три дня. По дороге офицеры продавали обмундирование (есть-то охота. — Авт.), в частности, было продано 106 шинелей, 78 пар сапог, все офицеры остались без второй пары нижнего белья. Было указано, что: «начальник эшелона капитан Соколов и его заместитель по политической части лейтенант Колясов не только не проявляли никакой заботы о наводнении порядка и организованности в пути следования, но сами продавали хлеб и пьянствовали в пути. Эти исключительно безобразные факты могли иметь место в результате слабой воспитательной работы с курсантами училища, низкого уровня дисциплины в училище, безответственности, халатности и бездушного отношения к людям со стороны начальника Златоустовского пулеметного училища полковника Михайлова, начальника эшелона капитана Соколова и его заместителя по политической части лейтенанта Колосова». В итоге полковник Михайлов был смещен с поста начальника училища и назначен на должность с понижением, а капитан Соколов и лейтенант Колосов пошли под трибунал. «Капитанов соколовых» и «лейтенантов колосовых» в Красной армии, что греха таить, хватало, но по счастью хватало в ней и командиров (в том числе и интендантов), заботящихся о солдатском желудке, ну если не совсем как о своем собственном, то близко к этому. Механик-водитель тяжелого самоходного орудия Электрон Приклонский на переформировке за войну побывал не единожды и вспоминал, как на пути от передовой к месту нового формирования в мае 1944 года снабженцы их части еще в Молдавии запаслись несколькими коровами и здоровенными кабанами, мукою, крупами и постным маслом, воспользовавшись тем, что в то время за Бугом все было крайне дешево. За два-три перегона до станции назначения дошлые хозяйственники оперативно сгрузили скот, и добровольцы пастухи из солдат на рысях угнали животных в лес подальше от бдительных глаз. Получавшие затем весьма неплохое питание бойцы высоко оценили «военную хитрость» полковых кормильцев. В общем, бывало и так, и эдак, и, как понятно из приказа, не всегда голодать нашим солдатам и офицерам приходилось по вине Сталина, но и по независящим от Верховного главнокомандующего причинам. На переднем крае Как в окопах сытно кормит Старшина — легко понять: Получил паек на двести, А в живых осталось пять.      Фронтовая частушка Питание на передовой (если таковое имелось) было, как правило, два раза в сутки: утром до рассвета, когда темно и противник не видит, и вечером, когда наступает темнота. Посмотрим на наименование и количество продуктов в нормах суточного довольствия для личного состава боевых частей действующей армии. Хлеба из ржаной и обычной муки полагалось 800 900 граммов на день (в зависимости от времени года), мяса — 150, рыбы — 100, масла — 20, сала — 30, овощей разнообразных — 820, крупы — 140 г. Плюс к этому разная мелочь в виде перца, горчичного порошка или уксуса. Личному составу войск первой линии Карельского фронта приказом № 312 НКО СССР в декабре-феврале полагалось выдавать по 25 г сала в сутки на человека дополнительно. В общем, когда все было нормально (если такое слово вообще применимо для войны. — Авт.), кормили бойцов и командиров Красной армии довольно неплохо. В письме с фронта, датированном 29 апреля 1942 года, заместитель политрука Ю.И. Каминский рассказывает матери: «Получаем утром суп с мясом, крупой (или макаронами, или галушками), картошкой. Супу много, почти полный котелок. По утрам же привозят хлеб — 800–900 граммов в день, сахар, махорку или табак и водку сто граммов ежедневно. В обед снова появляется суп, бывает и каша. Ужин обычно состоит из хлеба, поджаренного на печке и посыпанного сахаром. Иногда к этому прибавляется колбаса 100 граммов в обед и 30 — утром. В годовщину Красной армии у нас были и замечательная селедка, и колбаса, и пряники, и т. д. Теперь ждем Первого мая». По воспоминаниям выпускника Барнаульского пехотного училища Юрия Стрехнина, прибывшего на Северо-Западный фронт в начале 1943 года, самых слабых новобранцев сразу же после призыва, по заключению врачей, направляли в особые команды, вроде команд выздоравливающих. Там их подкармливали усиленным пайком и во время занятий давали не очень большую нагрузку, и только после того, как они набирались силенок, направляли в части. «Но все равно эти недавние заморыши еще не похожи на взрослых бойцов, — сетует в своих записках о войне Юрий Федорович. — Да и как им быть похожими — по закону о военной службе, введенному во время войны, призывают тех, которым исполнилось семнадцать лет и восемь месяцев. Когда началась война, этим ребятам было лет по пятнадцать — самое время взросления организма, когда недоедание особенно сказывается. Нам с этими ребятами хлопотно. Кое-кто из них не выдерживает солдатской нагрузки, которая ложится на их полудетские плечи. Таких слабосильных рискованно определять в роту противотанковых ружей, в пулеметную или в минометную роты: там тяжелое оружие, его приходится таскать на себе да еще совершать с ним длительные марши. В эти роты мы направили из пополнения тех, кто покрепче. А мальчишек-недоростков — в стрелки, в автоматчики». Заботиться о своем пропитании этим мальчишкам (по крайней мере, в теории) с этого момента не требовалось. Для того чтобы и у них, и во всех окопах с едой было примерно так, как в апреле 1942 года у политрука Каминского, трудилось огромное количество людей, в просторечии именуемое Чмошники Есть в солдатском лексиконе такое грубое слово — чмо, чмошник, обозначающее человека никчемного и попросту опустившегося. Живет это слово, наверное, и в нынешней армии (по крайне мере, в начале 80-х, когда автор служил в Советской армии, было весьма в ходу), а родилось на войне. К примеру, в повести писателя-фронтовика Виктора Курочкина «На войне как на войне» механик-водитель Шербак говорит: «Чтоб два раза не ходить, я выпросил у чмошников коробку». Происхождение этого малоприятного слова очень простое. ЧМО означает не что иное, как «часть материально-технического обеспечения». Испытывая вместе с бойцами первого эшелона все ужасы бомбежек и артобстрелов, бойцы и командиры таких подразделений в атаку все же не ходили, разве что когда пехоту выбивали практически подчистую и из ближайших тылов «гребли» в траншеи всех, кто мог держать в руках оружие. Так было у нас, точно так же было и у немцев. Потому хоть числились чмошники солдатами, да солдатами как бы второсортными — смерть видавшими пореже, а котелок с кашей — почаще. Фронтовики-окопники — и наши, и немцы — относились к ним со снисходительностью и даже презрением, зачастую излишним. В любой сражающейся армии на каждого бойца передовой линии приходится несколько тыловиков. К примеру, в 5-й гвардейской армии кроме боевых частей имелись 92 подразделения тыловых служб: автогужевые, транспортные подразделения, санитарные, ветеринарные, продовольственные, военно-технические и т. д. В то время передвижного холодильного оборудования еще не было, и за частями армии двигалось огромное стадо, именуемое на военном языке «45-м армейским гуртом продовольственного скота». Бесперебойное обеспечение находящихся на переднем крае солдат и командиров всем необходимым трудов стоило немалых, и легли они во многом на женские плечи. «Я не стреляла… Кашу солдатам варила, — рассказывала писательнице Светлане Алексиевич спустя многие годы после войны рядовая, повар Александра Масаковская. За это дали медаль. Я о ней и не вспоминаю: разве я воевала? Кашу варила, солдатский суп. Тягала котлы, баки. Тяжелые-тяжелые. Командир, помню, сердился: «Я бы пострелял эти баки. Как рожать после войны будешь?» Однажды взяли все баки пострелял. Пришлось в каком-то поселке искать баки поменьше. Придут солдатики с передовой, отдых им дадут. Бедненькие, все грязные, измученные, ноги, руки — все обмороженное. Особенно боялись морозов узбеки, таджики. У них же солнце всегда, тепло, а тут за тридцать-сорок градусов мороза. Не может отогреться, кормишь его. Он сам ложки не поднесет ко рту» Мария Кулакова, рядовая, пекарь: «В военкомате собрали нас, так и так, мол, требуются женщины для фронтовых хлебопекарен. Труд этот очень тяжелый. У нас было восемь железных печей. Приезжаем в разрушенный поселок или город, ставим их. Поставили печи, надо дрова, двадцать-тридцать ведер воды, пять мешков муки. Восемнадцатилетние девчонки, мы таскали мешки с мукой по семьдесят килограммов. Ухватимся вдвоем и несем. Или сорок булок хлеба на носилки положат. Я, например, не могла поднять. День и ночь у печи, день и ночь. Одни корыта замесили, другие уже надо. Бомбят, а мы хлеб печем» * * * «Голодный боец злой первые минуты. Потом он начинает вянуть, морщиться, сникать, как не политый под солнцем цветок, или замерзать при небольшом холодке. Ты можешь обложить его боеприпасами, а он скажет про себя: «Лучше бы ты мне харчишки подвез». А накорми — он сам лишний патрон раздобудет. Сытую жизнь защищать. На войне любовь, дружба, жизнь и смерть приобрели воистину шекспировское звучание, но реальность держалась на густом пшенном супе, крутой каше и табачной закрутке», — писал, вспоминая боевую молодость, бывший артиллерист-разведчик Владимир Виноградов. И надо сказать, что к упоминаемому им пшенному супу солдаты действительно относились с большим трепетом. В своих дневниковых записях «Разные дни войны» Константин Симонов приводит рассказ коллеги Бориса Смирнова о том, как тот сидел на пункте наведения авиации вместе с несколькими солдатами-артиллеристами. Им только что подвезли суп, и они ели его из котелков. В это время начался немецкий артналет. Когда снаряды свистели и рвались далеко сзади, солдаты, усмехаясь, говорили про них: «Это не наш, это генеральский пошел. И это генеральский. А вот это наш». Солдат, сорвав с головы пилотку, прежде чем лечь, накрывал ею котелок с супом. Снарядов много бывает за день, а суп один, никто другой порции не привезет, да и первую единственную на позицию зачастую приходилось доставлять ползком, под огнем врага. «С нетерпением ждали мы на переднем крае прихода с обедом из тыла нашего повара или старшину, — вспоминал в своей книге «Звезды на винтовке» знаменитый на Ленинградском фронте снайпер Евгений Николаев. — Они всегда появлялись с двумя термосами, наполненными горячей пищей. Приходили два раза в сутки и только с наступлением темноты — поздно вечером и перед утром. В остальное время приход к нам был заказан. Когда один из них отправлялся в свой опасный путь с термосами, пристегнутыми широкими ремнями к спине, другой на кухне готовил пищу на завтра. Не за свою жизнь боялись наши кормильцы, пробираясь сквозь огонь на передовую, за термосы, в которые по дороге попадали осколки от мин и разорвавшихся поблизости снарядов. Путь от кухни до роты был недалеким, но опасным. И не раз оставался личный состав без пищи. Иногда вместо жидкого супа нам приносили только гущу. И тогда, если на кухне оставался какой-то резерв, повар или старшина проделывал свой нелегкий путь дважды. Больше всего доставалось старшине Владимиру Дудину: траншеи были мелкими, а он высокий и кланяться пулям не привык. И тогда он приносил термосы, из которых со свистом выливалась жижа. Каждому полагалась половина котелка жидкого, но горячего борща или супа. Некоторые делали из этого два блюда: сначала выпивали с хлебом жижу, а гущу оставляли на второе. В крышку котелка наливался горячий чай. Порой заваркой ему служил пережженный на печурке сухарь». Владимир Виноградов передает рассказ бывшего красноармейца Николая Панкова о том, как тот был представлен к очень уважаемой в солдатской среде медали «За отвагу». Подвиг Панкова заключался в доставке на передовую термоса с горячим борщом. Особенность этой доставки была в том, что на половине своего пути боец попал под прицельный вражеский огонь, и термос пробила пуля. Красноармейцу очень не хотелось оставлять своих товарищей без горячего, и чтобы этого не случилось, он попросту заткнул отверстие собственным пальцем. Боль была страшная, рассказывал Виноградову Николай. Утешало одно — кость не сварится. Так вот, с надежно запечатанным термосом и добрался Панков до наших окопов, где «героический» палец из емкости вывинтили. За редкостную находчивость и самоотверженность товарищи нацедили трофейного шнапса, а командир первым внес его в список награжденных, несмотря на то, что в начавшемся вскоре бою отличившихся хватало. О подобном случае рассказывает в своей книге «Наедине с прошлым» и писатель Борис Бялик. В самом начале войны на Карельском перешейке он побывал в полку, которым командовал будущий Герой Советского Союза полковник Василий Трубачев. Ординарец полковника показался Бялику хвастливым и болтливым парнем, особенно после его рассказа о сбитом им из пулемета немецком самолете и представлении его за этот подвиг к ордену. Писатель рассказал об этом комполка и услышал в ответ: — Боюсь, что вы составили совершенно превратное представление об этом замечательном парне. Он действительно большой болтун, не спорю, но к ордену действительно представлен. Не за самолет, которого не сбивал, а за то, что три ночи подряд пробирался с термосами к отрезанной роте. «Так вот в чем дело! — восклицает Бялик. — Термосы с кашей и супом показались ему слишком прозаическими предметами, чтобы рассказывать о них». * * * Завтрак или обед перед атакой. Вот как вспоминают его фронтовики. Иван Карнаев — в 70-е годы житель Бийска, в августе 1942 года — боец Ленинградского фронта: «Все траншеи заполнены солдатами. Где-то в стороне рвутся мины. Никто ни с кем не разговаривает, что будет дальше — как-то не думается, пока тихо. Последовала негромкая команда — приготовиться к завтраку. Принесли бачки, мешки с хлебом. В котелки накладывали плов, рис со свежей свининой, тут же сладкий чай и свежий хлеб. Это был праздничный обед. Почти год нас кормили не досыта, мучной заваркой, без капельки жиров, а под осень щами, и только из зеленой капусты. Наелись до отвала. Не зная, что произойдет с нами через несколько минут, этот роскошный завтрак можно было бы назвать поминальным обедом самим себе, потому что для большинства из нас это был последний обед в жизни, так как через несколько минут началась кровавая бойня». Семен Соболев, офицер-пехотинец: «Еще до рассвета подъехала наша кухня. Нас накормили. Надо сказать, что у меня перед боем всегда был отменный аппетит, и я удовлетворял его чем только можно. Бой требовал много физических сил, а относительно возможных ранений в живот я думал так: не все ли равно, какое дерьмо будет вываливаться оттуда — сегодняшнее или вчерашнее. Раненый в живот в любом случае уже не жилец». Бывало, однако, и по-другому, особенно когда к атаке готовились солдаты, для которых этот бой был первым. «В траншее, по которой прохожу, тишина. Если разговаривают, то неторопливо, — вспоминал в своих записках о войне Семен Соболев. — Раздают завтрак — где-то позади окопов, в лощинке, остановилась кухня. Пахнет пшенной кашей и разваренным мясом, но аппетита это не возбуждает. Солдаты, отсутствием аппетита обычно не страдающие, безучастно берут котелки, пышущие вкусным паром, лениво ковыряют в них ложками. Иные попросту отставляют в сторону, в окопные ниши или на берму — узкую полоску дернины перед бруствером, не засыпанную землей при его сооружении. На бровке бруствера рядком стоят котелки с нетронутым завтраком, суп подернулся светло-коричневой пленкой, из которой в некоторых котелках торчат ложки, — видно, очень взволнованы были их хозяева, коли забыли столь важный солдатский инструмент. Прислоненные к земляной стенке траншеи стоят аккуратно увязанные шинельные скатки, лежат, сиротливо поникнув лямками, вещевые мешки: в атаку приказано было идти, чтоб ловчее было, только с самыми необходимым. На повозке — шинельные скатки, вещмешки, котелки. Вспоминаю: на рассвете, когда мы проходили траншеей, уже покинутой ушедшей вперед пехотой, там стояли котелки с нетронутым завтраком, лежали скатки. Почему все это старшина везет с передовой, от солдат, а не к ним? Очевидно, поняв мое недоумение, старшина говорит: — Я давно это погрузил, чтоб на новые позиции отвезть, как стемнеет. Повез. Да мало кому осталось свое взять. Вон сколько обратно везу» Не попавшие после атаки ни в «наркомзем», ни в «наркомздрав» (на фронтовом сленге в могилу или госпиталь. — Авт.) солдаты шли дальше на Запад, и порой делали это так быстро, что полевые кухни за ними не поспевали и старшины тоже. Тогда приходилось переходить исключительно на «Бабкин аттестат» Питание за счет местного населения, либо банального мелкого воровства называли еще жизнью на «подножном корме», и «специалисты» по его добыванию имелись в каждой части. Особенно предприимчивой в этом плане приходилось быть матушке-пехоте. Обмоточному Ване частенько жилось на войне потруднее армейской интеллигенции — летчиков, артиллеристов, танкистов, а уж голоднее практически всегда. Стрелкам, автоматчикам, пулеметчикам, особенно в наступлении, нередко приходилось довольствоваться 800 г пайкового хлеба с утра пораньше и до конца дня только ремень потуже подтягивать. Даже разжившись по какому-либо случаю продуктами, пехотинец или такой же пеший путешественник-сапер могли лишь порубать от души да взять в дорогу малость, сколько места в солдатском заплечном мешке — «сидоре» найдется. Танкисты, как правило, имели в боевой машине запас продуктов и порой попросту «нанимали» за них пехотинцев, когда требовалось вырыть укрытие для танка. О летчиках и говорить не приходится. Лучше всех на той войне обихаживали именно их да еще подводников. Специалисты, ничего не попишешь. Герой Советского Союза летчик-истребитель Сергей Горелов вспоминал: «И под Москвой, и где бы мы ни были, питание у летчиков было отличным. Мы, когда попадали в тыл, скорее стремились на фронт, потому что в тылу очень плохо кормили. А там все ели сполна» Окопникам же в бытовом плане приходилось похуже. Так, скажем, как бойцу 154-го отдельного саперного батальона 3-й гвардейской танковой армии Григорию Богушу осенью 1944 года под Шауляем. «Только на тягачах да «тридцатьчетверках» (другая техника застревала намертво) привозили к передовой необходимое: боеприпасы, сухари, гороховый концентрат, чикагскую тушенку в высоких четырехугольных банках и американские консервы «второй фронт» — в небольших круглых банках запрессованные молотые кости. На них мы варили бульон. Выковырнешь штыком в котелок и кипятишь на костре до тех пор, пока на поверхности появятся редкие блестки жира. Пили такой бульон, обжигаясь, чтобы согреться. Вкус у варева, как ныне злословят шутники, был специфический, век бы его не знать». * * * Здесь стоит сказать лишь несколько слов об истории появления иностранных продуктов к нашему солдатскому столу во время той войны. Поставки в СССР продовольствия по ленд-лизу — знаменитой американской тушенки, яичного порошка, жиров, муки и других продуктов — сыграли действительно ощутимую роль в обеспечении питанием сражающейся Красной армии и частично тружеников тыла. 7 октября 1942 года глава советского правительства Иосиф Сталин направляет президенту США Франклину Д. Рузвельту послание, в котором высказывает пожелание о поставке в СССР самолетов-истребителей, алюминия, грузовиков и взрывчатки, а также пишет: «Кроме того, важно обеспечить поставку в течение 12 месяцев 2 миллионов тонн зерна (пшеницы), а также возможное количество жиров, концентратов, мясных консервов. Мы смогли бы значительную часть продовольствия завезти через Владивосток советским флотом, если бы США согласились уступить СССР для пополнения нашего флота хотя бы 2–3 десятка судов». Уже 12 октября Рузвельт сообщает Сталину о предоставлении Советскому Союзу для использования на Тихом океане 20 торговых судов, а 16 октября 1942 года (в дни ожесточенных боев в Сталинграде. — Авт.) глава советского правительства получает следующее послание: Ф. Рузвельт И. Сталину «В ответ на Вашу просьбу я рад сообщить Вам, что предметы, о которых идет речь, могут быть выделены для поставок, как указано ниже: Пшеница 2 миллиона коротких тонн[1 - Короткая тонна, она же судовая, малая, равна 907,2 кг.] в течение оставшегося периода протокольного года приблизительно равными частями ежемесячно. Грузовики 8000-10 000 в месяц Взрывчатые вещества 4000 коротких тонн в ноябре и по 5000 тонн в последующие месяцы. Мясо 15 000 тонн в месяц. Консервированное мясо 10 000 тонн в месяц. Свиное сало 12 000 тонн в месяц. Мыльная основа 5000 тонн в месяц. Растительное масло 10 000 тонн в месяц. В ближайшее время я сообщу Вам о поставках алюминия, которые я еще изучаю. Я отдал распоряжение не щадить никаких усилий в целях полного обеспечения наших маршрутов судами и грузами и в соответствии с Вашими пожеланиями соблюдать приоритет по обязательствам, которые мы дали Вам». Всего по ленд-лизу в военное время в СССР было поставлено 5 млн тонн продовольствия. Был у нас в то трудное время и еще один союзник-помощник. Пусть и далеко не такой мощный, как Североамериканские Соединенные Штаты, но на добро памятливый и бескорыстный. К апрелю 1943 года из небогатой Монголии было направлено в СССР восемь эшелонов с продуктами и обмундированием. В начале победного 45 года пришел состоящий из 128 вагонов эшелон с подарками. Кроме того, монгольское правительство закупило и переправило в Советский Союз 500 тысяч лошадей, о которых фронтовики и после войны вспоминали добрым словом. * * * Но бывали моменты, когда и «специфическое варево» казалось солдату манной небесной, и тогда главным героем на фронтовой «сцене» становился тот самый «бабкин аттестат». Летом 1942 года, когда бои под Старой Руссой приняли затяжной позиционный характер, с продовольствием у бойцов 44-й стрелковой бригады было более чем плоховато. И когда его доставка совсем осложнилась, лучший разведчик бригады Павел Некрасов сотоварищи, отправившись в очередной поиск, вернулись с немецкой стороны не с «языком», но с дойной коровой, которую они конфисковали у «снятого» ими с должности фашистского старосты и провели к своим через минные поля. Живший перед войной в Алтайском крае и ставший на фронте минометчиком Мансур Абдулин вспоминает, как во время Сталинградской битвы по ночам фашистские транспортные самолеты сплошными эшелонами забрасывали в котел военные грузы. «Стреляя из трофейных ракетниц, мы сбивали с толку фашистских штурманов, — пишет Абдулин, — и сыпались сверху «посылки»: хлебные буханки, «эрзац», колбаса, тушенка, шерстяные носки, соломенные боты, сигареты, галеты и тому подобное. Хлеб в целлофановых оболочках, выпеченный, как говорят, в 1933 году. Но солдаты германский хлеб забраковали: вкуснее наших сухарей нет на всем свете» Ивану Карнаеву, для того чтобы подкормиться самому и обеспечить приварок своим боевым товарищам, приходилось во время войны выступать в роли «браконьера» — глушил он в октябре 1943 года рыбу на Ладожском озере: «Загрузили лещами полную лодку и еле остались живы, сначала едва не подорвавшись на собственном заряде, а потом попав под огонь заинтересовавшихся столь шумными рыбаками немецких артиллеристов. Ну к тем какие претензии? Война» Порой для лучшего питания подразделений бойцы и командиры практически в боевых условиях налаживали фронтовые «подсобные хозяйства». В своем повествовании о войне сражавшийся на Волховском фронте офицер 192-го отдельного батальона связи Александр Невский пишет: «Лето 1942 года выдалось сложным для сельского хозяйства, да и с организацией полевых работ были большие проблемы, поэтому в зимний период 1942–43 гг. овощами и картофелем мы почти не питались. Командование учло этот печальный опыт, и весной 1943 г. в войска была завезена рассада капусты и семенной картофель. Службы тыла дивизии и армии организовали выращивание овощей в 25-километровой зоне, прилагающей к линии фронта, откуда население было временно выселено. Для этого использовались все свободные и пригородные для сельского хозяйства участки земли. Урожай картофеля и капусты на этих участках был отменным. Летом мы усиленно заготовляли сено. До созревания овощей употребляли в пищу молодой клевер, люди с охотой ели этот продукт, так как организм требовал витаминов. Разработанная рецептура блюд из клевера была достаточно разнообразной. Мне могут заметить, что я слишком много пишу о питании, но этот вопрос не праздный, особенно если учесть, что когда люди находятся в длительной обороне, то изучение винтовки и телефонного аппарата может быстро набить оскомину, и людей потянет на «подвиги», тогда ЧП не избежать. Однообразная обстановка — болото и лес, однообразная жизнь для молодых и сильных людей были испытанием весьма трудным. Если еще ухудшишь питание — жди беды. Бывали дни, когда в дивизии из продуктов была только американская соевая мука. В таких случаях повар Шеметенко приходил ко мне и жаловался, мол, обед вышел никудышный, ругать его будут. Делать нечего, иду на кухню снимать пробу. Красноармейцы стоят в очереди за обедом, ждут. Шеметенко наливает мне супа, ем с показным удовольствием и нахваливаю: «Хорошо наелся!» Солдаты хохочут, но уже не ругаются. Что делать, раз на раз не приходится». Это точно, и питаться исключительно с помощью «бабкиного аттестата» многим бойцам Красной армии приходилось едва ли не с первых дней войны. И не у всех это сразу получалось. Выручали товарищи. Кто советом, а кто и личным примером. Красноармеец 79-й горнострелковой дивизии Николай Близнюк в своих воспоминаниях «Вам не 41-й!» написал об этом так: «Ребята городские, смелые (недавние тульские студенты. — Авт.) быстро перешли на «бабкин аттестат». Однажды я и спросил: «А как вы питаетесь, где ночуете?» Отвечают: «Ты же знаешь, немцы, едва солнце на закате, заходят в деревню и останавливаются в западной ее части. А мы на выходе в восточной части облюбуем домик, попросимся, хозяйка не откажет, накормит и на ночлег оставит, и всегда спрашивает, когда будет немец и какой он. Отвечаем, что мы рано утром уйдем, а он через час-два придет, вот тогда вы и увидите, какой он, мы сами его близко не видели. Просим пораньше приготовить нам завтрак, а если проспим подъем, разбудить нас. Войдем в первую деревню, смотрим, где идет дымок из трубы и пахнет съестным. Заходи и будешь сыт. Доходим до первой избы, один из туляков шасть в калитку, я за ним, другой меня за рукав — нельзя: один зайдешь — хорошо накормят, два — хуже, а четыре — совсем голодными выйдем. Вон домов много, иди и выбирай». Вот по какому принципу Николай, а вместе с ним и тысячи его товарищей по оружию, и питался. Тем более что кроме традиционного сострадания к ближнему у нашего населения летом и осенью 1941 года еще имелся определенный запас продуктов. Дальше стало труднее — любовь к ближнему не ослабела, но вот с провиантом стало не в пример хуже. Зачастую его прятали и от чужих, и от своих. Вот какой случай, произошедший под Ржевом, описывает в своей книге писательница Елена Ржевская. В пустой деревне, находящейся в прифронтовой полосе отчуждения, красноармейцы обнаружили в палисаднике одного из домов холмик. В него был вбит кол, а к нему прикреплена дощечка: «Здесь похоронен Васильев Николай Васильевич. Мир праху твоему». Смышленые бойцы разрыли холм, вынули из ямы, оказавшейся погребком, засыпанную в нее картошку, насыпали землю обратно и поставили табличку: «Воскрес и пошел на фронт». Владельцу картошки такой оборот дела вряд ли показался смешным и утешить себя он мог, пожалуй, только тем, что трагикомические случаи на войне случались довольно часто. Это ведь тоже была жизнь, только в экстремальных условиях. Вот только два рассказа офицера-артиллериста Ивана Новохацкого — человека, судя по всему, с большим чувством юмора, не утерянного даже в кошмаре войны, о том, как приходилось им жить по «бабушкиному аттестату» во время пути по Западной Украине в 1944 году: «Располагаемся на ночлег. Солдаты голодные, кухни нет, она одна на дивизион, и когда будет — трудно сказать. Подзываю командира отделения разведки, даю ему деньги и посылаю в село купить что-нибудь съедобное. Проходит час, второй, а моих разведчиков с сержантом все еще нет. Стало уже совсем темно, когда они появились, сопровождая огромного вола с метровыми рогами. Другого ничего не нашли и увели вола, лежавшего на улице. Решили вола застрелить и в котелках сварить мясо. Даю пистолет командиру отделения разведки Сотникову. Вола поставили на краю оврага. Командир орудия, здоровенный сержант Доценко, держит скотину за рога, а Сотников целится волу в лоб. Звучит выстрел, после чего вол так мотнул рогами, что Доценко полетел в овраг. Вол задрал хвост и дал стрекача от боли. Сотников успел ухватить его за хвост и помчался за ним. Из пистолета стреляет животному в зад — в ответ струя крови и кала в лицо и на одежду Сотникова, еще выстрел — и снова такой же результат. Вол продолжает бежать в горячке что есть духу. Все это проходило в кромешной тьме, и не видно было, где Сотников с волом и что там происходит. Наконец в темноте нашли мертвое животное, а недалеко от него и Сотникова, который чертыхался и ругался на чем свет стоит. Если бы его в этот момент увидел кто-нибудь посторонний, то наверняка бы перепугался насмерть: облитый кровью, измазанный воловьим калом, вываленный в соломе и грязи — результат поединка с флегматичным на вид волом. Посмеялись, конечно, от души. Солдаты стали обдирать шкуру вола, делить его на части, по котелкам и ведрам, и вскоре запылали костры, и запахло мясом. Часа через два от вола остались шкура, метровые рога да копыта. С трудом отмыли Сотникова. Чтобы добраться до Доценко, пришлось прорубать в овраге просеку в колючем терне, а затем сержанта отправили в санчасть — на нем не было живого места, весь ободран колючками. И потом до самого конца войны нередко балагурили солдаты на эту тему, подговаривая Сотникова на очередную скотину. Как потом выяснилось, Сотников целился волу в лоб, а попал в нижнюю губу. Тот, конечно, отреагировал соответствующим образом». * * * «Голодные, мокрые, смертельно уставшие, зашли в ближайшую хату обогреться и отдохнуть. Мой разведчик Коля Кущенко из Киева особой стеснительностью не страдал и немедленно попросил у хозяйки что-нибудь поесть. Та живо отвечает: «Ничего нэма, всэ нимци забралы». Кущенко: «Ну хоть воды дай попыть». Хозяйка опять скороговоркой: «Нэма, нимци всэ забралы». Кущенко недолго думая расставляет посреди хаты буссоль. Это артиллерийский прибор для ведения разведки и направления орудий на цель при стрельбе с закрытых позиций. Он представляет собой большой компас с магнитной стрелкой, лимбом с делениями угломера и оптический монокуляр сверху. Устанавливается прибор на треногу. Хозяйка стоит рядом и наблюдает за Кущенко. Он освободил магнитную стрелку, и она, покачиваясь из стороны в сторону, одним концом случайно показывает на шкаф у стены. Кущенко говорит хозяйке: «Бачишь, стрелка показуе, что там у тэбэ есть хлиб та сало». Удивленная женщина отвечает: «Та трохы е», достает из шкафа шмат сала на килограмм и булку хлеба. Нас дважды просить не надо было — голодные как волки. Кущенко опять подходит к буссоли, колыхнул стрелку и говорит хозяйке: «Сейчас побачим, шо у тэбэ ще е». Хозяйка поспешила с ответом: «Та е, е». Лезет в погреб, достает оттуда соленые помидоры, огурцы, из печки чугунок вареной картошки, из шкафа кувшин молока. Мы неплохо закусили. Хозяйка сидит с нами рядом за столом, подперла щеку рукой, с жалостью смотрит на нас. Мы же, по сути, почти все были еще пацанами: мне недавно исполнилось двадцать, Кущенко, наверное, не более восемнадцати. Его подобрали наши солдаты где-то возле Днепра, так он и остался в батарее. Остальным солдатам также по девятнадцать-двадцать лет. Потом, когда мы уже расправились со всем, что было на столе, хозяйка сделала вывод: «Ось тэпэр я розумию, чому вы нимця пэрэборолы — у его такой техники нэма». Мы рассмеялись, поблагодарили женщину и двинулись дальше». Правда, для получения какой-то пищи у местного населения часто пользоваться «прибором» разведчика Кущенко не приходилось. И в России, и на Украине, и в Белоруссии люди, как правило, делились с воинами-освободителями последним куском. Призывавшийся в армию из Камня-на-Оби Герой Советского Союза Михаил Борисов: «Помню, в станице Морозовская (под Сталинградом. — Авт.) захватили немецкие армейские склады. И мы, и местные жители вдоволь попользовались их продуктами. Когда шли по улице, жители выхватывали солдат из строя и уводили домой в гости. Ко мне старушка подходит со слезами: «Сынок, у всех гости, а ко мне никто не идет. Пойдем ко мне». Я пошел. В одной комнате чугунки с горячей водой стоят, в другой — корыто, рядом — чистое белье. Она говорит: «Сынок, ты помойся, смени белье, грязное брось в угол, я потом постираю». — «Да не надо белья». — «Нет, переоденься, это белье моего сына, может быть, его там тоже кто-нибудь обогреет». Я помылся, переоделся. Выхожу. На столе уже — сковородка с картошкой и тушенкой. Картошка у них, естественно, своя. А тушенка немецкая. Я первый раз за то время, пока был на фронте, наелся! Я говорю: «Спасибо, спасибо». — «Тебе спасибо, что не побрезговал, зашел». Случалось и нашим бойцам угощать население трофейными продуктами и в итоге порой попросту кормить друг друга. Один такой случай описал Мансур Абдулин: «23 сентября 1943 года вошли в Полтаву. Нас встретили женщины и старики. Исхудалые — кожа да кости. Но радостные. На разрушенной мельнице мы обнаружили приготовленную к эвакуации в Германию муку, которую тут же начали раздавать солдатскими котелками полтавчанам. Не прошло и часа, как нас, освободителей, начали угощать полтавскими галушками». Однако главным приварком к армейскому пайку все долгие военные годы была, конечно же, она — родимая картошечка. Спасались ею мы, спасались немцы, румыны, итальянцы и прочая наползшая на нашу землю нечисть. В своем рассказе «Ода русскому огороду» трижды раненный на той войне русский писатель Виктор Астафьев признался в любви к этому немудреному продукту, и нет сомнения, что под этим признанием подписались бы все фронтовики-окопники Великой Отечественной. «Фронтовые дороги длинные, расхлюпанные, — читаем мы в этом рассказе. — Пушка идет или тащат ее, танк идет, машина идет, конь ковыляет, солдат бредет вперед на запад, поминая к разу кого надо и не надо. А кухня отстала. Все-то она отстает, проклятая, во все времена и войны отстает. Но есть солдату надо хоть раз в сутки! Если три раза, оно тоже ничего, хорошо-то три раза, как положено. Один же раз просто позарез необходимо. Глянул солдат налево — картошка растет! Глянул направо — картошка растет! Лопата при себе. Взял за пыльные космы матушку-кормилицу, лопатой ковырнул, потянул с натугой — и вот полюбуйся, розоватые либо бледно-синие, желтые иль белые, что невестино тело, картохи из земли возникли, рассыпались, лежат, готовые на поддержку тела и души. Дров нету, соломы даже нету?! Не беда! Бурьян везде и всюду на русской земле сыщется. Круши, ломай через колено, пали его! И вот забурлила, забормотала картоха в котелке. Про родное ведь и бормочет, клятая! Про дом, про пашню, про огород, про застолье семейное. Как ребятишки с ладошки на ладошку треснутую картоху бросают, дуя на нее, а потом в соль ее, в соль и — в рот, задохнувшись горячим, сытным паром. И уже нет никакой безнадежности в душе солдата, никакого нытья. Замокрело только малость в глазу, но глаз, как известно, проморгается! Поел картошки солдат, без хлеба поел, иной раз и без соли, но все равно готов и может вперед двигаться, врагу урон наносить. Случалось, воды нет. В костер тогда картошку, в золу, под уголья. Да, затяжное это дело и бдить все время надо, чтоб не обуглилась овощ. А когда бдить-то? В брюхе ноет, глаза на свет белый не глядят от усталости. Значит, находчивость проявляй — в ведро картошек навали, засыпь песочком либо землею, чтоб не просвистывал воздух, и через минуты какие-нибудь кушайте на здоровье продукт первой важности, в собственном пару! А еще проще простого способ есть: насыпь полную артиллерийскую гильзу картох, опрокидывай ее рылом в землю, пистоном вверх, разводи на гильзе огонь, а сам дрыхни без опаски. Сколько бы ты ни спал, сколько бы ни прохлаждался — картофель в гильзе изготовится так, что и шкурку скоблить ножом не надо — сама отлупится!» Впрочем, случалось на войне, и нередко случалось, когда и такие немудреные блюда приготовить у бойцов возможности не было. Даже картошки под рукой не имелось. Тогда шли в ход другие «рецепты», которые порой выходили «поварам» боком, да очень болезненно. «Занесли хозвзводовцы мешок. В мешке брикеты — смесь мякины овсяной с мукой. Колючие, как ежики. «Что ж, — думаю, — кони ели наш хлеб, теперь наша очередь пробовать их корма, — вспоминал о лихом времени Мансур Абдулин. — Положи в котелок с водой, — наставляет меня Смирнов, — вскипяти мякину, а кисель выпей. Можно голод обмануть. Взвалил я на свою горбушку мешок с комбикормом и ходу домой. Сварили мы всей ротой несколько брикетов в котелках и с голодухи съели вместе с мякиной, которая вроде бы обмякла, и мы думали — обойдется. Через двое-трое суток началось непредвиденное. Хочется сходить по тяжелому, а больно! Отставить! Но ведь опять хочется. Начнешь. Боль — режет как когтями. В глазах темнеет. А будь что будет — никуда ведь не денешься!.. Реву, как боров под ножом, на всю передовую. Потом, согнувшись, постанывая, поджав живот, иду «домой» в окоп, как после операции тяжелой — в палату. «Ну, — думаю, — не фрицы меня убьют, так убьет меня моя глупость. Зачем я мякину-то сожрал? Ведь говорено было! И остальные отделались точно так же: слышно то там, то в другом конце кто-то взревет» Иван Новохацкий: «После Северо-Западного фронта с его дремучими хвойными лесами и безбрежными болотами Украина показалась нам раем. Утром, проснувшись в лесу, мы увидели яблони и груши с плодами, и хотя они были дичками, горькими и кислыми, нам показались сладкими и вполне съедобными. Рядом с лесом простиралось большое поле со спелой кукурузой, которой мы быстро воспользовались: варили, сколько можно было вместить в котелки и ведра. Свободные от дежурства разведчики все время тратили, чтобы добыть что-нибудь съестное. Однажды командир отделения разведки принес мешок муки. Заскочил, возбужденный, в наш подвал и с ходу говорит мне: «Лейтенант, снимай нижнюю рубашку, я уже свои кальсоны снял и променял на муку, старик на мельнице пообещал наскрести по углам еще с котелок». Пришлось снимать и менять — голод не тетка. Зато два дня мы «пировали»: на куске железа пекли оладьи, правда, жира никакого у нас не было». Бывший командир стрелковой роты, яровчанин Юрий Соколов: «Подо Ржевом место было гиблое. Немецкие летчики гонялись чуть ли не за каждым человеком, каждой повозкой, а потому с продуктами у нас было плоховато. Ели конину, а то и сухарик один на день. Помню, солдат у нас один пришел с дежурства и говорит: «Эх, есть так хочется, невмоготу, лучше уж убило бы, чем так». Минуты не прошло, шальной пулей его наповал. Вот так намолил себе». Некоторые, опасаясь близкой смерти, старались хотя бы не на голодное брюхо ее принять, и если какой запас еды имелся, съедали его немедленно. — Случалось, разрывавшаяся над окопом шрапнель достигала цели. После одного из таких обстрелов по окопам пронеслось: убило Ахмеджанова — связного батальона. Осколок угодил в голову, — вспоминал воевавший в 42-м на Северо-Западном фронте Николай Старшинов. — Когда обстрел прекратился, мой друг Павлин Малинов, второй номер нашего пулеметного расчета, вылез из окопа, уселся на бруствере, развязал неторопливо свой вещмешок, достал из него кусок хлеба и стал его уплетать — Что ты делаешь?! Лезь в окоп! — крикнул я ему. — Да вот хлеб у меня еще остался, — отвечал он, — надо доесть. Убьют — будет обидно, сам голодный, а хлеб пропадает зря. А то еще фрицы уплетут. Софья Дубнякова, санинструктор: «Побежали по льду Ладожского озера в наступление. Тут же попали под сильный обстрел. Кругом вода, ранят — человек сразу идет ко дну. Я ползаю, перевязываю, подползла к одному, у него ноги перебиты, сознание теряет, но меня отталкивает и в свой «сидор», — мешок, значит, лезет. Свой НЗ ищет. Поесть — хотя бы перед смертью. А мы, когда пошли по льду, получили продукты. Я хочу его перевязать, а он — в мешок лезет и ни в какую: мужчины как-то очень трудно голод переносили. Голод для них был страшнее смерти» Впрочем, даже такие передряги для той войны были еще «цветочками». Имелись у нее и «ягодки», и появлялись они чаще всего, когда бойцы попадали в Окружение Много их было во время Великой Отечественной. Ниже речь пойдет только об одном. Одном, из самых страшных. 4 января 1942 года войска 2-й Ударной армии (УА) прорвали у деревни Мясной Бор немецкую оборону и устремились к блокированному Ленинграду. Они продвинулись на 75 километров к западу, достигнув железнодорожной станции Рогавка, и на 40 километров к северу, не дойдя 6 км до Любани. Приказ наступать все дальше и дальше, невзирая на фланги, привел к образованию Любанской «бутыли» — территории площадью в 3 тысячи кв. км с узкой горловиной в месте прорыва. Этот четырехкилометровый «коридор» — единственный путь, обеспечивающий снабжение наступавших частей, превратился в огнедышащий клапан, который немцы все время пытались захлопнуть, а мы — раскрыть. Наши недаром называли его «Долиной смерти», а фашисты поставили указатель с надписью на немецком языке «Здесь начинается ад». 19 марта немцы ударами с севера и юга перекрыли горловину. Теперь связь окруженной 2-й Ударной армии с базами снабжения осуществлялась только по воздуху. Но много ли могли перевезти двухместные фанерные «уточки» — учебные самолеты У-2, которыми в основном был оснащен Волховский фронт? Один-два мешка сухарей или мешок муки, который порой падал в лесную чащобу или болотную трясину. К тому же и сбивали «уточек» ежедневно. В Центральном архиве Министерства обороны (ЦАМО) сохранилось донесение командующего 2-й УА генерал-лейтенанта Власова (того самого. — Авт.) в штаб Волховского фронта от 21 июня 1942 года. В нем говорится: «Войска армии три недели получают по 50 г сухарей. Последние три дня продовольствия совсем не было. Доедаем последних лошадей. Люди до крайности истощены, наблюдается групповая смертность от голода. Боеприпасов нет». 25 июня немцы окончательно закупорили «горлышко» В попавшую в окружение 2-ю Ударную армию входили и две сформированные в Алтайском крае дивизии: 87-я кавалерийская в Барнауле и 372-я стрелковая в Бийске. Очень многие из бойцов и командиров этих частей навсегда остались в волховских лесах и болотах либо сгибли в плену. Около шести тысяч красноармейцев и командиров вывел тогда из окружения уроженец Залесовского района нашего края, командир 372-й стрелковой дивизии полковник Николай Коркин. Трагическую судьбу других тысяч разделил отец четверых детей рубцовчанин Дмитрий Голубцов. Он попал в плен в Мясном Бору в феврале 1942 года и умер в немецком лагере военнопленных в Польше летом того же 42 года. 9 мая 1989 года у воинского мемориала в селе Мясной Бор были захоронены найденные поисковиками останки 53 погибших в этом окружении воинов. Среди них прах Якова Захарова, колхозника из села Фунтики Топчихинского района (опознан по смертному медальону). О страшном голоде, который стал причиной смерти многих бойцов и командиров, попавших в это окружение, уцелевшие вспоминают на страницах книги «Трагедия Мясного Бора». (Составитель Изольда Иванова.) Вот отрывки из некоторых повествований. И.М. Антюфеев, бывший командир 327-й стрелковой дивизии: «Находясь почти три месяца в окружении, мы съели все, что можно было есть: сначала резали еще живых лошадей, а потом их трупы, вытаявшие из-под снега — все шло на питание. Также от голода спасали березовый сок и хвоя». И.Д. Никонов, бывший командир взвода роты связи в 382-й стрелковой дивизии: «Немцы вывешивали на деревьях буханки хлеба, кричали: «Рус, переходи к нам, хлеб есть!» Но никто из моих бойцов на эту провокацию не поддался. Большое им спасибо за это. Утром пошли в наступление, но немец открыл по нам такой огонь, что сразу прижал к земле. Убило Крупского — пожилого опытного солдата. Рядом со мной лежал солдат из пополнения Пушкин, лет двадцати. Говорит: «Поползу, посмотрю, нет ли у Крупского в мешке что проглотить». Сказал ему: «Не смей!» Он не послушал, пополз, ранило. Пуля угодила в лоб. Вышла в затылок. Жил еще часа три» И.Д. Елховский, бывший комвзвода отдельного артдивизиона: «За счет немцев питались. Бои в обороне были каждодневные. Они атакуют — мы отбиваемся. Горы их набивали. Ночью по жребию на нейтралку ползали — убитых немцев ощупывать, чтобы хоть чем-нибудь поживиться. Потом немцы догадались и стали посылать в бой без ранцев, с одним оружием. Особенно тяжким был июнь месяц. Боеприпасов мало. Хлеба нет. Ели листья, корешки, лягушек. У меня детство было голодное — знал, какие травы съедобные» С.П. Пантелеев, ветфельдшер, бывший боец 50-го отдельного разведбата 92-й стрелковой дивизии: «Снег разроешь — травы нарвешь. Березовые ветки мелко-мелко нарубишь, запаришь, с травой перемешаешь и даешь лошадям. У них от такой еды колики, а что делать? Мы и сами на подножном корму были — что лошади ели, то и мы. Клюквой они, правда, брезговали. Кой-когда сухари получали — по одному на брата. Немцы — в деревнях, в тепле, сытые. Мы — в лесу, на морозе. Кухонь здесь уж вовсе не видывали. Ямку под елкой выроешь, костерок махонький разведешь, снегу в котелке натопишь. Когда конинкой разживешься — поваришь ее сколько-нибудь без соли да полусырую и сжуешь. В разведбат вообще ничего не доставляли — у врага добывайте! Ну и добывали: иной раз просто из-за толстого ранца немца пристрелишь» А.С. Добров, бывший командир батареи 830-го артиллерийского полка 305-й стрелковой дивизии: «Вот обычный суточный рацион нашего питания: одна пачка концентрата пшенной каши — 150–200 г на 10 человек, каждому столовая ложка сухарных крошек и иногда чайная ложка сахарного песку, а соли совсем не было. Если в полку убивали лошадь, то ее делили на все батареи. На каждого доставалось не более 100 г мяса, его варили, макали в сахарный песок и ели. Немало было дней и без сухарных крошек, и без сахара. Как только появился щавель, с передовой выделили двух бойцов в наряд на кухню. Они должны были утром нарвать щавеля, вскипятить с водой, и эту чуть кисловатую жидкость, еле-еле теплую, разнести по окопам. Наступило утро, а бойцы не встают — умерли во время сна от истощения» И.И. Калабин, бывший шофер 839-го гвардейского артполка: «Думал ли я когда-нибудь в свои 23 года, что доведется съесть целую лошадь со всей амуницией, уздечкой и гужами? А ведь пришлось. Кто поедал неумело — помер, кто «по всем правилам» — выжил. Наша находчивость и выносливость поражали фашистов. Ну скажите на милость, какому немцу пришло бы в голову съесть лошадиную амуницию? А мы даже специальный рецепт изобрели. Привожу его полностью: вдруг кому-нибудь еще пригодится? Гужи, хомуты, кирзу, ремни и прочее разрезать на кусочки. Из кусочков кожи удалить грязь. Заложить кусочки в котелок, залить водой, воду слить. Снова залить водой и варить с добавлением веток смородины и березы 20–40 мин. Если запаха чистого дегтя не будет — готово к употреблению. Все, что мы ели, было до чертиков противным. Наши «заменители хлеба» — ольховые шишки и костная мука — в глотку не лезли — душа бастует, не принимает до тошноты. Жить хотелось, а жизни не было. Умереть бы надо, да смерть не шла. Вообще разговоры о смерти были обычными. Я как-то спросил Мишу Патрушева: «Чего бы ты хотел перед смертью?» А он ответил печально: «Помыться в бане, поесть по-человечески — и капут» А ведь у него были жена, мать, дочка, а он о них и не вспомнил. Вот она, голодуха наша, что вытворяла — оставляла нам одни животные желания» Н.И. Кузенина, старший лейтенант медслужбы запаса: «Было у нас несколько банок консервированной крови, непригодной для внутривенного вливания. Хирург мне сказал: «Спроси у раненых, будут ли они ее пить?» Я каждому дала по столовой ложке. Вокруг рта получились красные ободочки. И те ободочки у меня перед глазами до сих пор». Кому — война, кому — мать родна Кому — война, кому — мать родна      Русская пословица В тяжелейших условиях окружения либо в схожих с ним обстоятельствах офицеры и даже генералы (по крайней мере часть из них) ели, как правило, то же, что и их подчиненные. Здесь хочется привести только один случай того, как люди при больших погонах смогли и в тяжелейшее время остаться людьми. Как, к сожалению, бывало далеко не всегда. Произошло это в марте 1942 года под Старой Руссой, когда 364-я стрелковая дивизия, которой в то время командовал генерал-майор Ф.Я. Соловьев, продвинулась далеко вперед и оторвалась от своих баз снабжения на полтораста километров. О дальнейшем — в рассказе воевавшего в составе этой части Максима Коробейникова: «Дивизионный обменный пункт (ДОП, как его сокращенно называли), тот самый, который кормит дивизию, был пуст, как вывернутый карман. Дорога, связывающая его с базами снабжения, была пустынна. Над ней днем и ночью висели немецкие самолеты. Ни одна машина уже десять дней не могла прорваться к нам. Немецкие летчики гонялись и нещадно расстреливали всякого, кто появлялся на дороге. Во всей дивизии одна лошадь осталась — худой, костлявый, еле живой жеребец комдива. Кормить его было нечем, и он целыми днями, рассказывали (я-то сам не видел), как олень, пасся у штаба дивизии — грыз деревья и доставал из-под снега какую-то сгнившую старую зелень, которая еще не успела ожить. Но и жеребец комдива продержался недолго. Однажды генерал подъехал на нем к переднему краю (комдив в то время плохо ходил — тоже недоедал). Слез с жеребца, оставил его в лощинке, укрытой от обстрела, и ушел проверять оборону. Вернулся, а жеребца нет. Только лука от седла осталась металлическая, копыта и грива. Все остальное унесли: не только мясо по кусочкам разобрали, но и кожу седла! Хорошая была кожа, сыромятная. Ее можно было долго варить, неплохой бульон получался. Комдив, конечно, рассвирепел: — Что за славяне дикие?! Разве для них есть что-нибудь святое? Командир пулеметной роты старший лейтенант Рябоконь — прямой был человек и начальников не боялся — вступился за «славян»: — Товарищ генерал, жеребца-то вашего ранило. Он все равно подох бы. Чего же добру пропадать? — Вот ты какой бестолковый! — накричал на него комдив. — Ну ладно, растащили, так хоть кусок мяса генералу бы оставили, бессовестные. Рябоконь согласился с комдивом: — Вот это, товарищ генерал, поступок безобразный. Узнаю, накажу. А комдив был настолько огорчен, что, получалось, даже жаловался нам: — Понимаете, у своего генерала лошадь съели! Вы думаете, мне тоже есть не хочется?! Жалко было, дураку. Надо было съесть. Обратно до штаба дивизии генерал еле дошел, настолько был слаб». Однако причинами возникающей в частях и соединениях Красной армии нехватки продовольствия, а то и попросту голода, далеко не всегда были действия врага, и сохранившиеся по сей день неистребимо живучие «плохие погодные условия». Кроме них существовали, так же созвучные сегодняшнему дню и в то же время традиционные для россиян, бюрократия, чиновничье бездушие и неистребимое никакими карами воровство. О котором, впрочем, рассказ впереди и рассказ отдельный. Больно уж тема обширная. Сейчас же хочется привести только два воспоминания фронтовиков, служащих своеобразной иллюстрацией к старой русской пословице про войну и мать родную. Офицер 192-го отдельного батальона связи Александр Невский: «15 апреля 1942 года мой заместитель по тылу старший лейтенант В.К. Волошин вернулся из дивизионного обменного пункта (ДОП) без продуктов. Оказалось, что месячная норма мяса (консервы) и сахара батальона связи, а также пять буханок хлеба получены начальником штаба полковником Алексеевым». Ни сахара, ни хлеба, ни консервов связисты, несмотря на требования не робкого в отношениях с начальством Невского, от обжиравшего своих же солдат полковника Алексеева так и не получили. Вот как вспоминает о вызове к тыловому начальству бывший санинструктор и снайпер 1083-го стрелкового полка сформированной в Славгороде 312-й стрелковой дивизии Зоя Некрутова-Кутько: «Мы являемся с Тамарой Несиной в землянку, сидят два подполковника, стол накрыт по-царски, бутылки и всякая изысканная снедь. Они галантно приглашают нас за стол. Конечно, сразу подозрительно все это было, можно было сразу развернуться и уйти. Но какой соблазн, мы такого не только не едали, но и не видали. Кормили нас в пехоте незаслуженно плохо. Помнится, как-то по ошибке на походе нас покормили в столовой по летной норме, вот это была еда да. Сейчас я понимаю, что так и нужно было кормить летный состав, а тогда немного зло взяло. Нас-то кормили иначе. Подмороженную картошку, к примеру, чистить не надо, положи в воду, чуть отогреется, разморозится, нажмешь на нее, и она выскакивает из кожуры, как пуля из гильзы. А вареную картошку с пшенкой заправляли лярдом — такой вонючий американский комбинированный жир, пусть бы они его сами жрали. А вот тыловые чины себе позволяли такую не всегда заслуженную роскошь. Ну что ж, пора бы и нам попробовать-то, чем питаются наши «кормильцы». Сели, поели, пить отказались, встали, сказали спасибо и направились к выходу. Я первая, Тамару за руку, нам преградили дорогу: «Так не пойдет, надо расплатиться». Какой стыд! Я говорю, что нам нечем расплачиваться, кроме своей чести, и плохо то, что вы свою офицерскую честь теряете, и я сейчас буду так кричать, что все часовые сбегутся. Нам открыли дверь и чуть не вышвырнули». О деятельности на фронте таких вот подонков-«кормильцев» и их «заботе» об окопниках можно, в частности судить по телефонограмме члена Военного совета Отдельной Приморской группы войск Льва Мехлиса, отправленной им 4 января 1942 года начальнику тыла Красной армии генералу А.В. Хрулеву после проверки положения с обеспечением в 4-й армии: «Положение с продфуражом нетерпимое. На 2-е января, по данным управления тыла, в частях и на складах армии мяса — 0, овощей — 0, консервов — 0, сухарей — 0. Кое-где хлеба выдают по 200 грамм. Что здесь — безрукость или сознательная вражеская работа?» И еще примечательный (и в чем-то созвучный нынешнему дню) документ, который, невзирая на размер, стоит привести почти полностью: «Докладная записка ОО НКВД СТФ в УОО НКВД СССР «О недочетах в существующей системе продовольственного снабжения войск действующей армии» 27 октября 1942 года Зам. народного комиссара внутренних дел СССР комиссару государственной безопасности 3 ранга. Многочисленные сигналы, поступившие от особорганов фронта (Сталинградского. — Авт.) о фактах плохого обеспечения питанием личного состава частей, поставили перед Особым отделом фронта задачу — изучить причины, порождающие срывы и несвоевременное обеспечение питанием военнослужащих передовых частей, главным образом рядового состава (выделено мною — Авт.) Из полученных материалов видно, что существующая система продовольственного снабжения войск действующей армии в ряде случаев является тормозом нормального обеспечения продовольствием частей, что в свою очередь отрицательно отражается на ходе боевых операций. Установленная приказом НКО № 312 система снабжения рассчитана на образцово организованный и налаженный процесс снабжения и его технического оформления (своевременная отчетность, получение и выдача продовольственных аттестатов, прикрепление к определенным складам, столовым и т. п.), что в условиях боевых действий не всегда предоставляется возможным это сделать. Такие части, как отдельные бригады, артиллерийские и минометные полки и даже дивизии, которые в ходе боевых операций перебрасываются с одного участка фронта на другой, часто не могут своевременно оформить прикрепление и открепление на снабжение, а это приводит к тому, что части, выполняющие большие, подчас решающие боевые задачи на определенном участке фронта, по нескольку дней не снабжаются продовольствием (186 и 507 истребительно-противотанковые полки, 1159 артполк, 140 минометный полк и многие другие), а большинство работников продовольственных отделов армий и фронта в первую очередь обращают внимание на формальную сторону дела — на документ и менее всего думают об обеспечении питанием бойцов и командиров, находящихся на передовой линии фронта. В связи с чем в таких случаях нередко красноармейцы переходят на самоснабжение, просят у местного населения кусочки хлеба, собирают в огородах овощи или получают от довольствующих органов не то, что им положено, — муку или зерно. 13 сентября в районе Даргоры (Сталинград), куда был направлен основной удар противника, прибыли на подкрепление артиллерийские части. Бойцы 84-го артполка прямо на передовой, во время отражения огнем наступающего врага, организовали выпечку лепешек из муки на раскаленных жестянках, в исключительно антисанитарных условиях. Такое положение на фронте можно встретить во многих частях. В результате указанного, в ряде мест казенно-бюрократического отношения к делу некоторых работников интендантства, части и соединения часто остаются без продуктов, без питания, что вызывает различного рода отрицательные проявления и настроения среди бойцов и командиров, отражающиеся на боеспособности той или другой части. Например, красноармеец пулеметной роты 1 батальона 1045 сп, 284 сд (62 армия) Агапов в письме к своему отцу 26 сентября писал: «Нахожусь в очень плохом положении. Вот уже 3 дня, как я не кушал. Немец очень сильно бомбит, а я лежу в окопе голодный, на спине пулемет, стрелять нет сил, хочется кушать и кушать». 1 и 2 октября вновь прибывшее пополнение в 15 гв. Сд (57 армия) не было обеспечено питание только потому, что на него не были своевременно получены продукты, так как аттестаты проходили по разным инстанциям несколько дней, в связи с этим бойцы проявляли открыто свое недовольство. Так, красноармеец Кирилов заявил: «Нас здесь не кормят, погибнешь не от пули, а от голода». Красноармеец Мернуц писал своей жене: «Марта! Как я сегодня проживу день — не знаю. Пошел позавтракать, не хватило, и так бывает часто. Как видишь, кормят нас «хорошо». А в АХО такие морды сидят, что орудия на фронте могли бы тягать. Они заведуют — один маслом, другой сахаром, третий спиртом. В военторге еще проще: там вся «своя» компания, все ходят в синих брюках с окантовкой, с блестящими воротниками, умываются туалетным мылом, ходят в носках, а здесь портянок негде достать, все у тебя в дырах и голоден, как волк. После войны работники АХО и военторгов будут жить, а мы, наверное, опять будем получать паек». В группе бойцов 612 ИПТАП (64-я армия), выражая свое недовольство питанием, красноармеец Белоусов говорил: «С питанием у нас дело неважное, все время дают одну пресноту, то кормили галушками, а теперь перешли на сечку. Хозяйственники не заботятся о бойце. Продукты на каждом пункте выдачи «усыхают» и пока дойдут до красноармейца, нормы уже нет». Красноармеец 149 ОСБр (62-я армия) Абросимов пишет своей жене в Мордовскую АССР: «Я нахожусь на волоске от смерти. Сегодня, 15 октября, все кишки перевернуло и сильно рвало. Вся причина в этом — проклятые галушки да каша из пшеницы. Лучше быть голодным, но не есть эту пищу. Вдобавок к этому стали давать муку, вот и представь себе, что мы кушаем» Совершенно не учтены приказом НКО № 12 и такие случаи, как обеспечение продовольствием выводимых из боя остатков частей и подразделений (где зачастую нет никого из командиров), военнослужащих, выходящих из вражеского окружения. Такие факты в условиях Сталинградского фронта многочисленны. Эта категория военнослужащих неделями и более питается тем, что находит на колхозных полях и огородах, или существует за счет подачек местного населения. В штабы армий и фронта, из частей и соединений, находящихся на передовой линии, по различным служебным вопросам ежедневно приезжает значительное количество лиц начальствующего состава, и все эти люди, как правило, не имеют возможности даже пообедать, так как имеющиеся у них талоны на питание действительны только по месту их службы, несмотря на то, что им иногда приходится оставаться на продолжительное время и не получать питания ни здесь, ни по месту своей службы. То же самое получается и с рядовым составом, командируемым по заданиям, — посыльными, дежурными, связными, выделяемыми в другие части. Кроме того, даже те военнослужащие, которые имеют при себе продаттестаты, также не берутся хозяйственниками на довольствие в других частях потому, что по их аттестатам продсклады продуктов не отпускают, так как каждая часть, учреждение получают продовольствие по количеству лиц, находящихся на штатной службе. К изложенным выше недочетам в системе обеспечения продовольствием войск относится и существующая неразбериха и беспорядок в прикреплении частей (армий) к продскладам, которая приводит к тому же, что части и соединения, находящиеся вблизи от продскладов, оказываются прикрепленными не к ним. Особенно остро оказывается это на частях, прибывающих вновь на фронт, которые на марше задерживаются больше срока, чем были получены ими продукты, к тому же такие части передаются из одной армии в другую, еще находясь в пути, и о снабжении их никто не заботится. За срыв снабжения продовольствием личного состава и саботаж отстранены от должностей ряд ответственных командиров и начальников интендантства. Так, по нашей информации, приказом Военного совета фронта № 017 от 24. 09. 42 г. снят с занимаемой должности и отдан под суд начальник продотдела 64-й армии, подполковник интендантской службы Благовещенский, арестован Особым отделом начальник АХО штаба 62-й армии и другие. Об изложенном сообщено Военному совету фронта.      Селивановский». В Приказе НКО СССР от 13 мая 1943 года «О результатах проверки положения дел с питанием красноармейцев» речь идет уже о Калининском фронте, но ситуации во многом схожи: «На Калининском фронте в марте, апреле и в первых числах мая месяца имели место серьезные срывы в питании красноармейцев. Перебои в питании красноармейцев происходили и тогда, когда фронт, армии и соединения Калининского фронта имели достаточную обеспеченность продовольствием. Калининский фронт, к сожалению, не является исключением; такого рода факты питания бойцов имеют место и на других фронтах. В частности, на Воронежском фронте с 27 марта по 1 апреля с. г. в 340-й дивизии 69-й армии красноармейцы получали только по 500 граммов хлеба в сутки; горячая пища 166 и другие продукты не выдавались; в 107-й дивизии той же армии в начале апреля бойцам выдавалось по 400 граммов муки. Состав поваров в значительной своей части является малоквалифицированным. Такой подбор кадров приводит к тому, что пища бойцам дается однообразная и невкусная, произвольно и без особой на то необходимости применяются замена одного продукта другим (например, 100-процентная замена мяса яичным порошком), закладка в котел ржаной муки вместо овощей и т. д. Приказываю: 1. За преступное отношение к вопросам питания красноармейцев генерал-майора Смокачева П.Е. снять с поста члена Военного совета Калининского фронта и начальника тыла фронта и предать его суду военного трибунала. …10. Лиц начальствующего состава, виновных в перебоях в питании бойцов или недодаче продуктов бойцам, решением Военного совета фронта направлять в штрафные батальоны и роты.      Народный комиссар обороны Маршал Советского Союза И. Сталин» В качестве «иллюстрации» к абзацу докладной записки Селивановского, в котором говорится о том, что приезжающее на передовую линию «значительное количество лиц начальствующего состава, как правило не имеет возможности даже пообедать», можно привести еще один небольшой отрывок из воспоминаний Александра Невского об этом периоде войны, свидетельствующий, что жертвами «продовольственной» бюрократии на войне случалось становиться и генералам, правда, далеко не так часто, как их подчиненным: «Осенью 1942 года был получен приказ Ставки Верховного главнокомандования, предписывающий расстреливать всех лиц, совершивших кражу продуктов питания. В этом же приказе было сказано, что кормление с котла посторонних лиц без аттестата также должно расцениваться как кража продуктов питания. Утром этот приказ был зачитан во всех частях, а вечером того же дня к командиру дивизии Лукьянову прибыл генерал-лейтенант, начальник штаба 59-й армии. Он попросил его накормить. Поскольку на всех видах довольствия штаб дивизии стоял в батальоне связи, начальник штаба полковник Крицын обратился ко мне. В ответ я напомнил ему о сегодняшнем приказе Ставки. Сложилась просто-таки трагикомическая ситуация, генералы возмущаются, чехвостят нас с Крицыным в хвост и в гриву, но сделать ничего не могут. Лишь в 2 часа ночи, когда был составлен акт на списание продуктов, мы накормили генералов». Трудно приходилось порой в этом плане и политработникам. Секретный Приказ НКО СССР от 4 декабря 1942 года был так и озаглавлен: «Об установленной проверкой фактах бездушного отношения к материально-бытовым нуждам политработников, находящихся в резерве Глав-ПУРККА (Главного политического управления Красной армии. — Авт.) при военно-политическом училище имени М.В. Фрунзе и наказании виновных». «Питание личного состава организовано из рук вон плохо. Столовая военторга, обслуживающая политработников, представляла собой захудалую харчевню, полную мусора и грязи. Качество приготовляемой пищи низкое. На две с лишним тысячи человек, питающихся в столовой, имелось всего 44 тарелки. В результате создавались неимоверно большие очереди, в которых политработники ежедневно простаивали многие часы, получая завтраки в 15–16 часов, обеды — в 4–5 часов ночи, а на ужин времени не оставалось». Результаты проверки сделали весьма печальной дальнейшую судьбу помощника начальника училища по материально-техническому обеспечению майора Копо-тиенко и начальника обозно-вещевого обеспечения старшего лейтенанта интендантской службы Говтвяница. Оба лишились своих «хлебных» мест и отправились на передовую, в штрафной батальон. Конечно, в обычных обстоятельствах питались генералы и политруководители Красной армии по-другому, и лучшая их кормежка, а также и дополнительное питание простых офицеров предусматривались официально. Для этого существовал Командирский доппаек Восьмой пункт Приказа НКО СССР № 312 от 22 сентября 1941 года «О введении новых норм продовольственного снабжения Красной армии» гласил: «Среднему и вышеначальствующему составу действующей армии, кроме летного и технического, получающего летный паек, отпускать бесплатно паек по нормам №№ 1 и 2 с добавлением в сутки на человека: масла сливочного или сала — 40 г, печенья — 20 г, рыбных консервов — 50 г». В реальной жизни состав командирского «приварка» мог быть разным и зависел и от снабженцев в ДОПе, и от военных обстоятельств. Командир взвода, а затем роты в 8-м офицерском штрафбате 1-го Белорусского фронта (командные должности в таких подразделениях занимали не штрафники, как в современном кино, а обычные офицеры. — Авт.) Александр Пыльцын, вспоминая осень 1944 года в Белорусском Полесье, пишет в своей книге «Правда о штрафбатах»: «Нигде ни раньше, ни позднее не было так здорово организовано питание, включая офицерские «доппайки», иногда даже с американским консервированным, непривычно остро пахнувшим плавленым сыром и рыбными консервами». Это, пожалуй, можно действительно считать образцом организованного питания. А вот коллеге Пыльцына, офицеру постоянного состава 610-й Отдельной штрафной роты Волжской военной флотилии Петру Бараболе «специальный» офицерский паек зимы 1942 года под Сталинградом запомнился «промерзшими консервами и ежедневным гороховым супом (до сих пор испытываю к нему стойкое отвращение)». Нужно отметить, что и на фронте, и в резервных частях доппаек офицерам зачастую выдавался не ежедневно, а, так сказать, по мере накопления. Артиллерист Иван Новохацкий вспоминал, что во время его пребывания в дивизионе резерва офицерского состава командиры питались из обычной походной кухни, и пища эта была самой неприхотливой: суп или щи и каша на второе да чай. Один раз в месяц офицерам выдавали положенный дополнительный паек: «банку консервов (обычно в томатном соусе), пачку печенья, кусок масла или сала грамм 300–400». Офицеры с большими звездами и само собой генералы дополнительный прибавок к своему столу зачастую организовывали сами, без помощи государства. В своей книге «Правда о штрафбатах» Александр Пыльцын пишет о том, что, когда их батальон вел кровопролитнейшие бои на Неревском плацдарме за Вислой (октябрь 1944 года), в которых были убиты и ранены четверо из пятерых бойцов 8-го офицерского штрафбата, командир этого подразделения находился на другом берегу реки и тоже время даром не терял. Ему раздобыли пару дойных коров, которых подполковник Батурин содержал на приличном удалении от переднего края и возил за собой постоянно. «С «барского» стола и нам (постоянным офицерам батальона. — Авт.) иногда доставлялись то «кава» (кофе), то чай с молоком», — вспоминает Пыльцын. Таких случаев можно было бы, пожалуй, привести немало, но хочется ограничиться этим и вспомнить о младшем офицерском составе Красной армии, многие из представителей которого обычно делились положенным им доппайком со своими солдатами. Особенно это было развито в небольших подразделениях — экипажах танков и самоходных орудий, разведвзводах, артиллерийских расчетах и т. д., где командиры проводили с подчиненными практически все время вместе и, как правило, находились с ними в товарищеских отношениях. Вместе дневали и ночевали, в буквальном смысле к плечу плечо шли в смертельный бой. Чувство товарищества младшие офицеры проявляли и тогда, когда речь шла об иных специфических видах положенного военного довольствия, в частности, такого, как выдаваемый перед наступлением, рейдом в тыл противника, глубоким разведпоиском неприкосновенный запас продовольствия, так называемый НЗ, который полагалось не трогать до особого распоряжения. Однако на практике до такого распоряжения НЗ не «доживал», поскольку с ним фронтовики обычно расправлялись сообразно немудреной логике, практический образец которой представлен в замечательной книге писателя-фронтовика, дважды горевшего в самоходке Виктора Курочкина «На войне как на войне». «По уставу не положено, — сказал Саня. Бянкин вынул из кармана нож: — Лейтенант, неравно убьют, так зачем же добру пропадать? — А если не убьют, то на тетушкином аттестате проживем, — заявил Щербак. Саня помолчал, вздохнул и махнул рукой. Возражал он не потому, что был такой уж дотошный хранитель уставных норм, а просто потому, что был командир. И если бы заряжающий с наводчиком не проявили инициативы насчет тушенки, он проявил бы ее сам». Кстати сказать, в качестве НЗ в тот раз экипаж самоходного орудия под командованием младшего лейтенанта Малешкина, состоявший из четырех человек, получил четыре куска сала, четыре банки свиной тушенки и сухари. По фронтовым меркам довольно неплохо. Но самым «крутым» из разнообразных НЗ и «сухпаев» был, пожалуй, предусмотренный пунктом 9 все того же Приказа наркомата обороны № 312 от 12 сентября 1941 года на случай аварий и вынужденных посадок самолетов, «пищевой запас», в котором на одного человека полагалось: — молока сгущенного 3 банки — консервов мясных 3 банки — галет «крекер» 800 граммов — шоколада 300 граммов — сахара 400 граммов или вместо шоколада печенья 800 граммов. Не проводя никаких аналогий, хочется все-таки сказать, что шоколад, «крекеры» и сгущенное молоко пехотный рядовой Ваня имел возможность получить только одним способом, захватив в качестве трофеев продзапасы германского вермахта. Или, что менее вероятно, в госпитале. Впрочем, бывали и редкие исключения из этого правила. В книге «Наедине с прошлым» фронтовой журналист Борис Бялик вспоминает, как в феврале 1942 года на Северо-Западном фронте во время подготовки парашютного десанта на Порхов его участникам перед операцией выдали в качестве доппайка шоколад, но не простой, «а с примесью сухого спирта: по своему действию плитка равнялась дневной норме доппайка». «Я говорил, — вспоминает Бялик, — хочу сохранить штуки две до мирного времени. Буду сидеть в театре, покусывая шоколад, и все мне будет нравится. Но мы не сохранили ни одной плитки даже до начала операции». Александр Пыльцын пишет, что перед рейдом в тыл врага в феврале 1944 года личному составу офицерского штрафбата был выдан сухой «далеко не богатырский паек (консервы, сухари и сахар)». Позже, в Белоруссии, накануне подобной операции штрафников снабдили немного получше. «Наборы сухих продовольственных пайков мало чем отличались от тех, что выдавали нам в феврале. Разве что теперь туда входили небольшие консервные баночки с американским, непривычно остро пахнущим сыром да соленое, немного пожелтевшее, но не потерявшее своей прелести украинское сало. Все это было выдано нам из расчета на 3–5 суток активных боевых действий. Правда, предусматривалось хотя бы раз в сутки горячее питание из наших походных кухонь, если только будет позволять боевая обстановка». Праздники солдатского живота Надо сказать, что когда обстановка позволяла и обстоятельства благоприятствовали, офицеры и солдаты старались хотя бы изредка устраивать себе небольшие праздники. Дабы (пусть и иллюзорно) почувствовать «вкус» мирной жизни, ослабить ненадолго давящий на каждого «столб» фронтовой атмосферы. Наступала минута затишья, удавалось разжиться продуктами и лишней «наркомовской соткой», и сразу же становилось понятно, что такого стечения обстоятельств упускать нельзя. Еще раз судьба может его и не предоставить. «Здравствуйте, папа и мама! Жив и здравствует курилка, — пишет 13 февраля 1943 года своим родителям с Северо-Западного фронта призванный на войну из села Малышев Лог Волчихинского района Геннадий Терещенко. — Живу я пока тихо и спокойно, так как стоим в обороне, но это явление временное. Мы досиделись до того, что выдумали печь блины. Муку и сливочное масло получили и напекли. Получились они, правда, не такие вкусные, как у мамы. Но, учитывая то, что на килограмм муки мы израсходовали около килограмма масла и комбижира, то есть было можно. Я даже сам стряпухой был». Выпускник Барнаульского пехотного училища Юрий Стрехнин вспоминает, что во время затишья в Белоруссии, где в 1944 году (как, впрочем, и всегда) было много грибов, кое-кто из его товарищей успевал не только набрать их, но и засолить скоростным методом и само собой отведать вместе с товарищами. Не упускали возможности солдаты попользоваться и выращенным их братьями-колхозниками урожаем. Вспоминая о пребывании в Молдавии в 1944 году, Иван Новохацкий писал: «Наши позиции находились в большом, видимо, колхозном саду. Гроздья винограда свисали прямо в траншею, но он был еще зеленым и кислым. Но абрикосы поспели, и когда противник вел минометный или артиллерийский обстрел, созревшие плоды падали прямо в траншею, и мы, конечно, лакомились ими. Для нас, сибиряков, этот фрукт был в диковинку, но вылезать из траншеи днем было опасно. По ночам разведчики иногда лазили, собирали осыпавшиеся абрикосы». А вот как описывает празднование дня рождения своего боевого товарища в 1944 году Семен Соболев: «Мы размещались в большой хате, где наловчились соломой топить печь и греть в глиняных горшках чай с мятой. Тут подошел день рождения нашего артиллерийского мастера, лейтенанта Файдыша, которого за мягкость характера лейтенантом звали только рядовые, все же прочие — просто Костей. Решили сделать ему сюрприз. Договорились со старшиной, чтобы он не выдавал нам ежедневные сто грамм в этот день розницей, а передал бы все это оптом. Костю под предлогом проверки состояния орудий начштаба отправил на гаубичную батарею, а я занялся кулинарией. Натопил печь, замесил тесто (конечно, пресное), намешал маку с сахаром (мак, конечно, тоже не растертый), который нашел в кладовке, и соорудил огромный пирог с вензелями и надписью: «Косте Файдышу 40 лет». Когда стали есть, то пирог оказался без соли (я забыл посолить тесто), он безбожно крошился, мак сыпался на пол, но все это было такой мелочью, главное же, как символ уважения, эффект присутствия — уже сыграл свою роль. С тех пор при встрече со мной Костя как-то заговорщически улыбался, глаза его по-отечески влажнели, а рукой он похлопывал меня по плечу, позабыв о субординации, и старался на мгновение притиснуть к себе». По мере продвижения Красной армии на запад, в страны, задетые огнем Второй мировой куда меньше нашей, возрастало и количество приятных минут в солдатской жизни. Несмотря на постоянно присутствующую смертельную опасность, в плане бытовой жизни бойцам и командирам РККА в последний год войны приходилось полегче, чем в ее начале. «Что касается питания, то в этот, последний, год войны жили в основном на трофеях, — вспоминал Евгений Монюшко, — даже хлеб был все время разный: то темный, то белый, то крупного помола, то мелкого в зависимости от того, что оказывалось в наличии на трофейных складах и базах. Случались и сухари, но обычные, а не то дьявольское изобретение, с которым познакомились в тыловых продпунктах, — сухари из теста. Объясняли их появление желанием предотвратить сухарь от крошения и рассыпания в солдатском вещмешке. Свидетельствую: крошек не будет, даже если пронести «сидор» с сухарями сквозь всю Европу. Разломить или разгрызть такой булыжник невозможно. Может быть, можно сосать, но в рот он не влезает. До сих пор хочется узнать — кто автор? Мясо в виде солонины и консервов изрядно надоело. Наши снабженцы и солдаты боевых подразделений добывали брошенный, бесхозный скот. Об овощах весной и речи быть не могло, но зато в оставленных населенных пунктах, откуда местное немецкое население бежало с отступающими войсками, а польское изгонялось немцами, в погребах находились в большом количестве домашние овощные и фруктовые консервы, которые, конечно, шли в дело. В южной Польше в изобилии был в трофейных складах сахар. Мои разведчики приготавливали крепчайший сироп, насыпая полфляги трофейного песка и заливая горячим чаем». (По рассказам многих, побывавших в бюргерских подвалах фронтовиков, особенно тех, кто призывался в армию из сельской местности, весьма сильное впечатление на них произвели закатанные в банки огурцы или яблоки. Такие домашние заготовки стали у нас в стране обыденным делом лишь спустя много лет после войны, а тогда они вызывали у красноармейцев чувство и удивления, и восхищения изобретательностью «хитрого немца». — Авт.) Михаил Борисов: «Когда в Германию пришли, на складах было очень много разной еды. Однажды был такой случай. Солдат подходит к повару: «Сегодня у нас что на обед?» — «Суп с курицей». — «Опять суп с курицей, не могут каких-нибудь пирожков сделать?!» Это о чем говорит? Зажрались! До сорок третьего года любой супец за милую душу пошел бы!» Офицер 192-го отдельного батальона связи Александр Невский о вступлении его части в Восточную Пруссию: «Солдаты поймали оставленную немцами корову, забили ее, стали готовить обед. Один из солдат подоил другую корову, молоко, которого не видели несколько лет, всем очень понравилось. Кто-то в подвале обнаружил разное варенье, все лакомились, я выбрал себе земляничное. Во многих домах в кладовках стояли мешки с белой мукой, с рисом и сахаром, нашлись ящики с мясными консервами. Следует сказать, что консервы были американскими, на банках — Нью-Йорк, Чикаго. Эти торгаши, видимо, снабжали не только нас, своих союзников, но и врагов. Мы знали, что в Западной Германии население голодает, а почему же в Пруссии изобилие продуктов? На этот вопрос никто не смог ответить, лишь слышались хлесткие определения вроде «продажные души» и прочие эпитеты в адрес союзников». Случалось, что на брошенные немецкими крестьянами хутора набредали отступающие солдаты вермахта, и тогда события, как правило, разворачивались примерно по такому же сценарию. «Фермерский дом, в котором мы остановились, был покинут жителями, — пишет Армин Шейдербауер, повествуя об отступлении немецких войск в Восточной Пруссии в конце января 1945-го. — Они бежали на запад, но припасы остались. Два солдата, которые умели это делать, быстро забили свинью. Были нарезаны необходимые порции, все прочее было оставлено. Я подумал, что теперь иваны тоже смогут приготовить из этого мяса хорошее блюдо, если только оно не испортится ко времени их прихода. В огромной сковороде, которую жена фермера, наверное, использовала по праздникам и во время уборки урожая, куски мяса издавали такой запах, что у нас просто текли слюни. Снаружи все было тихо, и нам повезло, что мы успели поесть как следует». Автор книги «Женщина и война» Алэн Польц вспоминает, как ей впервые в жизни пришлось печь блины, когда зимой 1945 года в их городок в Венгрии пришла Красная армия: «Они (солдаты. — Авт.) достали муки, жиру — вполне достаточно, чтобы печь блины. У нас ничего не было, ни сахара, ни соли. Зато как все были счастливы! Солдаты выстроились в очередь, а мы с Рожикой все пекли и пекли блины с утра до самого вечера. Мы уже с ног валились, уже видеть этих блинов не могли, а солдаты все шумели, как обычно в очередях, толкались, поторапливали друг друга, требовали свою порцию. Рожика разозлилась, схватила тарелку, на которую мы накладывали блины, швырнула ее на землю и разразилась бранью. Материлась она по-русски, да и по-венгерски не стеснялась в выражениях. Результат: Рожику успокоили, подбодрили, подобрали осколки тарелки, принесли другую и снова стали в очередь — тихо, не произнося ни звука. Тарелку всегда держал первый по очереди, мы опрокидывали с нее блин со сковородки, солдат еще горячим отправлял его в рот и передавал тарелку следующему». Госпиталь Необходимо отметить, что госпитальный паек находящихся на излечении бойцов Красной армии был значительно разнообразнее и по отдельным пунктам весомее, чем даже на передовой. Основу его составляли: хлеб — 600 г (пополам ржаной и пшеничный), мясо — 120, рыба — 50, масло коровье — 40, овощи — 735 г. В нормы суточного довольствия по госпитальному пайку входили также невиданные на фронте: молоко — 200 г, сметана-50, творог — 25, фруктовый сок — 100 г. Для выздоравливающих бойцов и командиров суточная норма хлеба увеличивалась до 800 г: ржаного — 400 и пшеничного из муки первого сорта — 400. И в тыловых госпиталях раненых обычно кормили действительно близко к норме, хотя по военному времени недостаточно. «Воскресенье тянется мучительно долго, возможно, потому, что я зверски голоден, — записал в своем военном дневнике 1943 года находившийся на излечении в одном из госпиталей Армении красноармеец Владимир Иванов. — Основное — хлеб. Мне его не хватает. В этом корень всех зол, хотя перед другими солдатами у меня есть преимущество — я не курю. Около нашей проволочной ограды идет бойкая торговля. Желудок мой, доставляющий много хлопот, заставляет вмешиваться в дела «коммерсантов». Обменяв пачку махорки или кусок мыла на «булочку весом в 120 грамм», Владимир горько сетует: «Мы с приятелем всего по два раза откусили от нее, и на том она прекратила свое существование. Мы жевали эту безвкусную булку и мечтали о том времени, когда сможем купить по двадцать пять булочек сразу». В прифронтовых госпиталях положение с едой было порой для раненых еще более печальным. Булочек взять было негде, да и хлеба хватало не всем. Только военной цензурой Южного фронта и только с 10 по 20 декабря 1942 года было отмечено 42 письма с жалобами раненых бойцов, и чаще всего жалобы эти касались плохого питания в госпиталях, где они находились на излечении. «Хлеб дают не полностью, что положено, вместо 200 г 150–180, не более. Обращались к начальнику госпиталя, но он не хочет разговаривать. Обращение его нечеловеческое к бойцам» (П. Субботин, госпиталь 1538). «Ежедневное недоедание. Пока здесь лежу, сильно ослаб и кружится голова. Дают 600 г хлеба 3 раза в день, по кусочку, т. е. по 200 г. Обед примерно такой: половничек постного жидкого супу и 2 ложки каши или картофельного пюре, ну а на завтрак и ужин бывает то же самое, только из одного блюда, в общем, не ешь, а облизываешься» «Здравствуйте, дорогие отец и мать!.. В этом госпитале беспорядок невообразимый. Кормят плохо. Вот, например, сегодня кушать дали в 7 часов утра, сейчас уже второй час и больше ничего нет, и черт знает, когда будет обед. Хлеба дают 600 г. Меняю сахар на хлеб. Здесь же кормят одной водой да пшеницей. За 10 дней проклял все на свете. Не знаю, когда отсюда вырвусь». (Стоит, пожалуй, отметить, что при всей скудности питания в этих госпиталях хлеб в них все же выдавали по положенной норме или близко к ней. Вероятно, именно за него с интендантов спрашивали особенно строго как за традиционно главную в армии часть пайка. — Авт.) Еще один раненный, но, несмотря на это, по-фронтовому решительный боец пишет домой уже в феврале 1943 года: «Лежу в эвакогоспитале № 3262. Кормят очень плохо и на скорое выздоровление располагать не приходится. Лежишь голодный, а если станешь просить добавки, то словами не выпросишь. Тогда я беру в руки костыль и этим только добиваюсь лишнюю ложку какой-то бурды» Кроме «бурды» и хлеба в прифронтовых, а порой и тыловых госпиталях не хватало медикаментов, для спасения огромного количества раненых, вливания в них животворной силы требовалась в больших объемах донорская кровь. Распоряжением Совета народных комиссаров СССР от 25 декабря 1942 года разрешалось выдавать продукты донорам, военнослужащим и вольнонаемному составу частей и учреждений Красной армии. Донорам, сдавшим от 400 до 500 куб. см крови: масла сливочного — 0,5 кг, сахара — 0,5, мяса — 0,5, крупы — 0,6 кг. За 200–250 куб. см крови все то же, только по 0,3 кг. В военные годы только доноры Москвы сдали 500 тыс. литров крови. О том, как ей приходилось сдавать кровь, снайпер Юлия Жукова вспоминала так: «Однажды к нам, находившимся в запасном полку, обратилось командование: на фронте шли ожесточенные бои, для раненых требовалась кровь. Многие сразу же пошли сдавать кровь, я, конечно, тоже. Пришла. Одели меня во все белое, даже на ноги пришлось натягивать какие-то белые тряпичные чулки. Уложили на высокую кушетку. Но что-то ручейком потекло на пол. Сестра нервничала, никак не могла снова попасть в вену, а кровь все вытекала. Я тогда много крови потеряла, встала с кушетки, как пьяная. Потом всех доноров отвели в столовую, напоили водкой, накормили вкусным обедом. Я шла в казарму сытая, весьма довольная и очень веселая. Веселилась я еще долго и шумно, пока не уснула на нарах прямо в одежде». Мемориальные доски, сообщавшие о том, что в годы войны в этом здании помещался эвакогоспиталь №., можно увидеть в очень многих, больших и совсем не великих городах России: много было их на Урале и в Сибири. И все равно порой не хватало. Раненный в августе 1942 года на подступах к Сталинграду бийчанин Александр Макаров вспоминал: «Везет поезд нас на восток. Уфа, Омск — нигде раненых не принимают, все забито, везде из-под Сталинграда бойцы. Едем в Новосибирск» В родном городе Макарова Бийске в военные годы тоже было несколько эвакогоспиталей. О плохом питании в них воспоминаний фронтовиков встречать не приходилось, может быть, потому, что защитников Родины (как, впрочем, и в других уголках страны), как могли поддерживали местные жители. «С первых же дней бийчане окружили нас радушием и вниманием, — рассказывал находившийся на излечении в одном из госпиталей города сапер Б.В. Цховребов. — Приносили целебные ягоды и фрукты, устраивали вечера отдыха. Врач бывшего эвакогоспиталя № 1235 Клеопатра Денисова вспоминала, какую большую заботу и помощь оказывали раненым бойцам женщины-бийчанки, они приносили для них из дома продукты. А ведь отрывать их приходилось от далеко не богатого тылового пайка, если он вообще был, конечно. С продуктами у бийчан было в то время туговато, как и почти у всех, кто жил тогда в нашей стране. В тылу «Все для фронта, все для победы!» Этот лозунг военной поры памятен всем, кто ее пережил, да и многим из их детей и внуков — тоже. «Все для фронта», а что же тылу? Да, по остаточному принципу, и то в основном тем, кто этому фронту как-то полезен, — железнодорожникам, работникам оборонных предприятий и т. д. А уж остальным опять что останется, и чем ближе к фронту, тем меньше. Выпускник Барнаульского пехотного училища 1943 года Юрий Стрехнин прибыл на фронт под Орел в канун Курской битвы. Перед началом боев часть их стояла в небольшой деревне Березовке. «Самое страшное перетерпели, — говорила молоденькому лейтенанту хозяйка дома. — Сейчас вот забота — до первой травы дожить. Щавель пойдет, крапива — все будет из чего похлебку варить. Картохи-то у меня самая малость осталась, что в яме сумела схоронить, хлеб. Сам видишь, какой у меня хлеб. Какой хлеб у моей хозяйки — я вижу: вместе с другими женщинами она ходит в степь, где они в старых ометах вручную, цепами перемолачивают солому, а умолот перевеивают на ручных решетах. Но что это за зерно? Больше семян сорняков. Но есть там зерно, драгоценное зерно. Его размалывают по хатам на ручных мельничках того образца, который был создан еще на заре человечества, — плоский камень с привязанной к нему ручкой, вращаемый в деревянной посудине, а то и попросту толкут в ступах, выдолбленных из обрезка бревна, — чуть ли не в каменный век приходится возвращаться березовским жителям после вражеского нашествия. Я видел, какая у Ефросиньи Ивановны получается мука — серовато-землистого цвета, пахнущая прелью. К этой муке примешивают кто что может — картошку, мякину. — Вот погляди, какой хлеб печем, — в первый же день, как я поселился у своей хозяйки, показала она. — Совсем неподъемный. Хлеб действительно «неподъемный» — низкий, плотный, тяжелый, землистого цвета, да и на вкус отдает землей. Но и этого хлеба не досыта. А мы на батальонной кухне получаем суп со «вторым фронтом» — американской колбасой, сдобренную жиром кашу из родной пшенки или гречки и полновесную долю хорошего хлеба, испеченного на полевом хлебозаводе. Каждый раз, когда вечером прихожу на свою квартиру, у меня сердце сжимается, если вижу, каким ужином кормит моя хозяйка своих девчушек: пустая похлебка бог весть из чего, крохотный кусочек «неподъемного» хлеба или вместо него одна-две вареные картофелены с кожурой. Ни капельки жира, ни песчинки сахара: о нем младшая, Катенька, и понятия не имела: когда я, в первый же день, принес пару кусочков сахара из своего пайка и предложил Катюше, она с недоумением повертела кусочек в пальцах, не зная, что с ним делать. Во время отступления войска Красной армии и местные власти имели приказ оставлять после себя выжженную землю, дабы врагу не осталось ничего ценного, в том числе и продовольствия. Таким образом, его лишались и все те, кто оставался «под немцами». Проживавшая во время отступления наших войск к Ленинграду в деревне Большие Березлицы Л.В. Мокеева-Щелканова вспоминала: «В деревне остались только старики и женщины с детьми. Власти отдали приказ сжечь колхозный урожай, чтобы не достался врагу. Но старики срочно организовали уборку: сжали вручную серпами, обмолотили, как в старину, цепами, и раздали зерно людям, распределив по числу едоков. Благодаря этому мы и выжили». В других послевоенных воспоминаниях, носящих характерное название «Мы жили на линии фронта» (Ленинградского. — Авт.) бывший житель деревни Нестерково А.П. Гусев пишет: «Весь март шли беспрерывные бои. Наши отошли к Порожку, но бои продолжались и там. В Нестеркове не осталось ни скота, ни картошки, и начался настоящий голод. Питались, чем придется: корой деревьев, костями павших лошадей. У нас сохранилась сыромятная кожа и липовые заготовки для каблуков: до войны отец сдавал их на обувную фабрику «Скороход». Теперь мы мололи эти липовые брусочки на мясорубке, варили и ели». У поселившейся после войны в селе Табуны Алтайского края Елены Банниковой детство прошло на хуторе Соловьевский, тогда Сталинградской, а ныне Волгоградской области. Фронт до их мест не дошел совсем немного. Жилось, понятное дело, несладко, да к тому же в те годы Елене Ильиничне довелось испытать не только острое чувство голода, но и горькое — несправедливости. «После того как скашивались зерновые, нас, ребятишек, вывозили собирать колоски. Норма на каждого — один килограмм. Ходили мы босыми по скошенной стерне, разрезая голые пятки до крови, старались выполнить задание. Но старшие дети часто обижали нас, отбирая собранные нами колоски. За килограмм собранных колосков полагался литр семечек. Но я не помню случая, чтобы наш бригадир поступал по справедливости. И за выполненную норму никогда не получали положенного вознаграждения. Я больше всех страдала от чувства несправедливости, но была еще настолько мала, что не могла постоять за себя», — вспоминала она. Но еще труднее, чем жителям области, пришлось сталинградцам-горожанам, которым и колоски собирать было негде, и пайков они в абсолютном большинстве своем не получали. До самого последнего момента перед вторжением оккупантов в город его руководство опасалось обвинений в распространении паники и даже не ставило вопрос о массовой эвакуации, очевидно, ориентируясь на слова Сталина «солдаты пустых городов не защищают». В августе 1942 года Сталинград отнюдь не был пустым: несмотря на то, что до начала бомбардировок город покинули около 100 тысяч человек, его население было пополнено десятками тысяч эвакуированных, в том числе и из Ленинграда. По разным данным, к началу боев в Сталинграде находилось от 500 тысяч до 1 миллиона человек, фактически предоставленных самим себе. Многим из них довелось оказаться непосредственно на линии огня. Упоминания о них можно встретить в произведениях побывавших в Сталинграде во время боев советских писателей Константина Симонова и Василия Гроссмана. «С троими детьми в подвал залезла и сидит, — докладывает своему командиру боец переправившегося в середине октября через Волгу батальона в повести Симонова «Дни и ночи». — У нее там всего — картошки, морковки и прочего, чтоб с голоду не помереть». На уговоры нашего офицера эвакуироваться с переднего края за Волгу женщина отвечает: «Не пойду. С ними? — указала женщина рукой на детей. — Одна бы пошла, с ними не пойду. Сама жива буду, а их поморю, помрут там, за Волгой. Помрут, — убежденно повторила женщина. — А здесь? — Не знаю. Снесла сюда все, что было. Может, на месяц, может, на два хватит, а там, может, вы немца отобьете» Василий Гроссман, роман «Жизнь и судьба»: «Накануне Климов, разведчик державшего оборону в одном из сталинградских домов подразделения, оставил старухе, жившей в погребе с внучкой и козой, пару грязного белья, портянки и обещал назавтра прийти за постиранным бельем. Климов прополз среди развалин по одному ему ведомым тропинкам, но на месте, где находилась землянка, ночной бомбардировщик положил тяжелую бомбу — не стало ни бабушки, ни внучки, ни козы, ни климовских рубах и подштанников» Ко дню освобождения захваченной фашистами части Сталинграда из оказавшихся в нем к началу боев мирных жителей осталось в живых 32 181 человек. Голод, а вместе с ним снаряды и бомбы, свое дело сделали. Ленинградская доля О трагедии охваченного блокадным кольцом Ленинграда написано много книг, сняты документальные и художественные фильмы, с большей или меньшей степенью достоверности повествующие о 900-дневной жизни жителей города во вражеском кольце. Те, что выходят в последние годы, подаются порой как наконец-то открывающие «настоящую правду» о том времени, хотя показанные в них «красивости» и «ужасти», как правило, опровергаются еще живыми представителями тех, кто все это пережил. Одним из свидетелей был журналист Павел Лукницкий, опубликовавший в 1976 году весьма объемную (в трех томах) книгу «Ленинград действует». Это подробные дневниковые записки журналиста о том, что ему удалось увидеть в 1941–44 годах в Ленинграде и его окрестностях. Немало там сказано и о нашей безалаберности, воровстве, о том, как порой по-разному переживали блокаду попавшие в нее люди. Строки из приведенной выше докладной записки Особого отдела НКВД Сталинградского фронта «система снабжения рассчитана на образцово организованный и налаженный процесс. В условиях боевых действий не всегда предоставляется возможным это сделать», вполне применимы и к фронту Ленинградскому. В Котоно-Кареджском и Осиновском портах на Ладожском озере, где сосредотачивали для отправки в Ленинград огромные запасы продовольствия, боевых действий не велось, но бардак тем не менее был изрядный. Вот как описывает его Павел Лукницкий: «Десятки тысяч тонн продовольствия оставались на восточном берегу в ожидании погрузки на баржи. Громадными штабелями на земле, прикрытой досками, высились мешки с мукой, крупой, солью, сахаром; ящики со сливочным маслом, мясными и фруктовыми консервами нагромождались рядом с боеприпасами. Их немилосердно жгло солнце, их поливали дожди. В сильный ветер озерные волны докатывались до нижнего ряда сложенных мешков и ящиков. Охраны не хватало, редко где стоявший красноармеец, затерявшись в высоких штабелях продуктов, не мог охватить взглядом охраняемый им участок склада. Начались хищения. Тысячи различных опустевших банок валялись на берегу, доски от разломанных ящиков с маслом плавали вдоль берега». Эвакуированный из Ленинграда на «Большую землю» и проехавший по ней до деревни Старо-Ажинка Солтонского района Алтайского края Евгений Монюшко о первой (и самой страшной для горожан) блокадной зиме вспоминал так: «Наиболее тяжелый период в снабжении хлебом был уже после первого повышения норм на хлеб, которое состоялось 25 декабря 1941 года. В первой половине января, в силу причин, связанных не с нехваткой муки, а с недостатком топлива для выпечки и с нарушением водоснабжения, несколько дней хлеб поступал в магазины с большими перебоями, его не хватало, и длинные очереди стояли на морозе, не расходясь даже при близких взрывах снарядов, — люди только падали и прижимались к стенам домов. Можно было говорить, что люди не стояли, а лежали в очереди. Ушедший из очереди по любой причине, терял право на возвращение в нее, и никакие просьбы и уговоры не помогали». В своей книге «Разговор с другом (страницы пережитого)» ленинградский писатель Александр Розен (его мать жила во время эвакуации в Тальменке. — Авт.) пишет об этом периоде блокады: «Ленинград погибал. Продовольствие поступало к нам со всех концов России, уже на контрольно-пропускных пунктах считали не на килограммы, а на тонны, но двадцать седьмого января перестал работать городской водопровод, встали хлебозаводы». С установлением блокады, когда прекратилось железнодорожное сообщение города со страной, товарные ресурсы настолько снизились, что не обеспечивали снабжения населения основными видами продовольствия по установленным нормам. В связи с этим в сентябре 1941 года были приняты жесткие меры экономии продовольственных товаров, в частности, снижены нормы выдачи хлеба рабочим и инженерно-техническим работникам с 800 г в сентябре до 250 г в ноябре 1941 года служащим соответственно с 600 до 125 г, иждивенцам — с 400 до 125, детям до 12 лет — с 400 до 125 г. Такое же максимальное снижение норм выдачи в указанные месяцы произошло по крупам, мясу, кондитерским изделиям. А с декабря из-за отсутствия ресурсов по рыбе норма ее выдачи не объявлялась ни по одной из групп населения. Кроме того в декабре 1941 года жители города недополучили, по сравнению с нормой, сахар и кондитерские изделия. В сложной обстановке недостатка продовольственных ресурсов промышленность Ленинграда изыскивала возможность создания пищевых заменителей, организовывала новые предприятия по их выработке. Заменители были использованы в хлебной, мясной, молочной, кондитерской, консервной промышленности, а также в общественном питании, о чем говорилось в справке секретаря горкома ВКП(б) Я.Ф. Капустина на имя первого секретаря Ленинградского горкома и обкома ВКП(б) А.А. Жданова. В хлебопекарной промышленности пищевая целлюлоза как примесь к хлебу применялась в СССР впервые. Производство ее было организовано на шести предприятиях. Одним из показателей мобилизации внутренних ресурсов в хлебопекарной промышленности явилось повышение припека хлеба до 71 %. За счет повышения припека было получено дополнительной продукции 2230 т. В качестве компонентов при выработке мясной продукции были использованы кишки, соевая мука, технический альбумин (его получали из яичного белка, плазмы крови животных, молочной сыворотки). В результате было произведено дополнительно 1360 т мясопродуктов, в том числе студня 730 т, столовой колбасы — 380, альбуминовой колбасы — 170 и хлебца растительно-кровяного — 80 т. В молочной промышленности было переработано сои 320 т и хлопкового жмыха 25 т, что дало дополнительно продукции 2617 т, в том числе: соевого молока 1360 т, соевых молоко-продуктов (простокваша, творог, сырники и др.) — 942 т. В общественном питании широко использовалось желе, приготовленное из растительного молока, соков, глицерина и желатина. В ноябре такой продукции было реализовано 380 т. Отходы после помола овса использовались для изготовления овсяных киселей, ягодное пюре получали из клюквенных отходов. Группа ученых Лесотехнической академии и ВНИИ сульфитно-спиртовой промышленности под руководством М.Я. Калюжного разработала технологию производства пищевых дрожжей из древесины. Из 1 т сухой древесины получали около 250 кг дрожжей. Их посылали на фронт, часть использовалась в городе на фабриках-кухнях. 23 ноября 1941 года горисполком постановил организовать изготовление дрожжей во всех районах города. Об использовании этого продукта Александр Розен пишет так: «Был так называемый дрожжевой суп, который не все могли есть, у некоторых он вызывал тяжелые желудочные колики. Одно время его «не рекомендовали», затем он стал неслыханной роскошью. Мама не могла его есть. Ни в декабре, ни даже в январе. А я ел с наслаждением. Горячий и что-то в нем плавает. Что там плавало, я и по сей день не знаю» Во второй половине января 1942 года в связи с полным восстановлением железнодорожного участка Тихвин-Войбокало и улучшением работы Ладожской ледовой трассы увеличился завоз продовольствия в Ленинград и были повышены нормы на хлеб всем группам населения. По сравнению с январем 1942 года, в феврале нормы выросли на 100 г у рабочих, ИТР и служащих и на 50 г — у иждивенцев и детей до 12 лет. С января была восстановлена прежняя месячная норма снабжения по жирам: рабочим и ИТР — 800 г, служащим — 400, иждивенцам — 200 и детям до 12 лет — 400 г. С февраля были введены также прежние нормы на крупу и макароны: рабочим и ИТР — 2 кг, служащим — 1,5, иждивенцам — 1 кг. Во второй половине февраля и в начале марта установленные нормы всех видов продовольствия стали отовариваться полностью. В этих условиях многие ленинградцы погибли из-за того, что не могли правильно распределить получаемые продукты на весь срок до следующей выдачи и, съев все в первые же дни, оставались совсем без пищи. Ослабевший организм этого не выдерживал. Также, как и многие другие блокадники, Монюшко вспоминает о том, как ленинградцы употребляли в пищу столярный клей в плитках (предварительно запаривался в воде около суток, а затем варился до растворения плитки — одна плитка на два-три литра воды). Чтобы отбить специфический запах, в это варево добавляли сохранившиеся у многих хозяек с довоенных времен специи — лавровый лист, перец. Используя не только мясо, но и жир, соскобленный со шкурки, ели кошек и собак. После введения карточек некоторое время в магазинах можно было приобрести пачки суррогатного кофе, а иногда даже натуральный кофе в зернах, а также разные специи, в том числе горчичный порошок, сообщает Евгений Монюшко в «блокадной» части своих записок. Делались попытки печь лепешки из горчицы или кофейной гущи — замешивалась кашица, и слепленные из нее «оладьи» жарили прямо на горячей «буржуйке» или на сухой сковородке. Страшно горько, но некоторые ощущение сытости остается. Приглашенный в качестве почетного гостя 1 мая 1942 года на Кировский завод прямо с позиций снайпер Евгений Николаев так вспоминал об этом событии: «Подошедшему к столу знаменитому мастеру-орденоносцу под бурные аплодисменты сидящих в зале вручили два ордера на получение с заводского склада полкилограмма олифы и килограмма столярного клея. На мой недоуменный взгляд сосед сказал: — Не удивляйтесь. Это для нас сейчас самая дорогая премия. Из столярного клея можно ведро холодца сварить — на несколько дней с семьей кормиться хватит. А на олифе можно что-нибудь поджаривать» Яровчанин Василий Кононов, в дни блокады учащийся ремесленного училища имени Кагановича, затем солдат, участник снятия блокады: «Какими бы мы голодными ни были, крыс все равно не могли есть, выворачивало. Кошек и собак, каких сумели поймать, съели всех, а с крысами пришлось на хитрости пускаться. Поймаем крысу, забьем, сварим и товарищу, какого с нами не было, говорим: «Кошку сварили, твоя доля». Он, конечно, догадывается, что мы его обманываем, но ест. Так проходило. «Суп» из обоев варили. Их мучным клейстером раньше на стены клеили, так что какой-то съедобный навар получался». Как могли, подкармливали блокадников фронтовики-ленинградцы, которым помогали и их боевые товарищи. Александр Розен пишет, что каждый раз, возвращаясь с фронта зимой 41-го, он «привозил в Ленинград фунтики, бутылочки и склянки. У многих фронтовиков семьи оставались в Ленинграде. И эти фронтовики копили хлеб, отламывая ежедневно по кусочку, отсыпали в кулечки свой сахар, в пузырьки сливали водку, а некоторые ухитрялись экономить сухой паек: банка консервов шла за два обеда. Был издан приказ, запрещающий экономить свой паек, но приказывать в таком деле невозможно». В январе-июле 1942 года организацией снабжения осажденного города и эвакуацией его населения занимался будущий премьер-министр Советского Союза А.Н. Косыгин. В связи с массовой смертностью учащихся ремесленных училищ он лично проверил положение с питанием в одном из них. Сохранилось письмо А.Н. Косыгина первому секретарю Ленинградского горкома партии А.А. Жданову о результатах проверки ремесленного училища № 33 от 16 февраля 1942 года. Учащиеся жаловались на то, что в столовой вместо супа выдавалась жидкая бурда, котлеты весили 35 г вместо положенных 50, сахар воровали, а жиры в течение 4 дней вообще не отпускались. Контроль администрации училища за столовой отсутствовал, что открывало возможность неограниченного воровства продуктов. В результате ученики оказались на голодном пайке, их состояние ухудшалось. Косыгин потребовал установить обязательный контроль за питанием ремесленников со стороны администрации училища, а закладку продуктов в котел производить при обязательном присутствии администрации училища и представителя учащихся. Материалы проверки училища № 33 были направлены А.Н. Косыгиным городскому прокурору. По решению суда директор столовой училища был приговорен к одному году исправительных работ, повар — к двум годам лишения свободы. По решению горисполкома с января 1942 года один за другим открываются новые детские дома. За 5 месяцев в Ленинграде было организовано 85 детских домов, приютивших 30 тыс. осиротевших детей. (Многие ленинградские сироты, будучи эвакуированными из блокадного города, нашли приют в детских домах Алтайского края, например, в Косихе. — Авт.) Руководство города и командование Ленинградского фронта стремились обеспечить детские дома необходимым питанием. Постановлением Военного совета фронта от 7 февраля 1942 года утверждались следующие месячные нормы снабжения детских домов на одного ребенка: мясо — 1,5 кг, жиры — 1 кг, яйцо — 15 штук, сахар — 1,5 кг, чай — 10 г, кофе — 30 г, крупа и макароны — 2,2 кг, хлеб пшеничный — 9 кг, мука пшеничная — 0,5 кг, сухофрукты — 0,2 кг, мука картофельная — 0,15 кг. Запись в дневнике журналиста Павла Лукницкого от 13 июля 1942 года. Обед в доме Союза писателей Ленинграда — кадров, судя по всему, для обороны города и страны в целом ценных: «В столовой Союза писателей чисто, на столах скатерти, девушки-официантки чисто одеты, никаких очередей нет. Обед — с трех до пяти дня. Все члены Союза получают «бесталонный обед», то есть без вырезки талонов из продовольственной карточки. Все имеют продкарточку первой нормы. Литфонд за городом имеет огороды, свое хозяйство. Овощи обеспечены. Писатели неоднократно получали подарки. Я несколько раз обедал здесь. Это всегда полная тарелка вкусного и хорошего супа-овсянки, щей; большая порция каши; на третье либо кусок глюкозы, либо шоколадная конфета, раз дали три квадратика шоколадной плитки. Считаю, что по нынешним временам это вполне достаточное питание». Попутно отмечу: командиры, живущие в городе, получают питание в тех столовых, к которым прикреплены, по обычным суровым воинским нормам. Первая линия — 800 граммов хлеба, вторая — 600 граммов. Масла в пище — 36 граммов, отдельно — 40 граммов, итого 76 граммов. Сахар по первой категории — 35 граммов, по второй — 25 граммов. Получают и другие продукты. Моряки имеют повышенную норму сахару, например, 50 граммов. Столовых много. Квалифицированные рабочие сыты тоже. Стационаров зимнего типа теперь нет или очень мало. Есть дома отдыха, дома улучшенного питания и т. п. На неизменный вопрос о самочувствии следуют чаще всего ответы: «Спасибо, теперь-то хорошо, сыты. Вот как зимой будет!» Обстрелов никто не боится, но зимы все страшатся». Да, зима — это не только возможный голод, это еще и та самая, пожалуй, не менее страшная, чем безхлебица, цинга. У мамы и бабушки Людмилы Поляковой первой блокадной зимой от цинги выпали все зубы, вскоре бабушка умерла, еще до этого умер брат Людмилы Степановны Володя. В марте 42-го девочку и ее маму перевезли через Ладогу и эвакуировали сначала в Краснодарский край, а затем на Алтай в Первомайский район. К тому времени лед на озере стал совсем слабым и уже с трудом выдерживал идущие в Питер машины с продовольствием. «20 апреля поверх льда на озере разлилась вода. — Пишет Павел Лукницкий. — .Машины шли, поднимая колесами белые буруны. Шоферы умудрялись выискивать и огибать невидимые промывины и полыньи. 23-го много машин утонуло, на следующий день ледовая трасса была закрыта. Но и в тот, и в следующий дни сотни людей, шагая по воде, пронесли последний груз на своих спинах. Этот груз — шестьдесят пять тонн драгоценного лука — был подарком населению Ленинграда к Первому мая». Людей спасали от цинги. Переправляющиеся через Ладогу для дальнейшей отправки в глубь страны люди получали по 500 граммов хлеба, 100 граммов шоколада, 205 граммов сгущенного молока, 250 — печенья, 200 — сыра». А летом 1943 года в Неве уже ловили окуней, и хоть по реке плыли трупы, рыба на рынке продавалась по баснословной цене, поскольку даже по самым «литерно-блатным» пайкам ее не полагалось. По спекулятивным ценам шли и выращенные предприимчивыми горожанами овощи. В феврале 1943 года от общения с «умеющими жить» ленинградцами пострадал приехавший в город с фронта на побывку к матери Герой Советского Союза летчик Георгий Костылев. Он был приглашен в гости к «большим людям», где его стали потчевать изысканными яствами и коллекционными винами. Не понаслышке знавший о блокадных мытарствах людей, Костылев в ярости разбил дорогую посуду, избил майора интендантской службы и загремел в штрафной батальон. Сражался рядовым на печально знаменитом Ораниенбаумском плацдарме, где безвозвратные потери наших войск были просто чудовищными. И выжил. Вновь поднялся в небо. Далеко от войны В тяжелейших условиях начального периода Великой Отечественной с запада страны в ее восточную часть были эвакуированы тысячи промышленных предприятий и порядка 17 миллионов человек. Одна треть из них была расселена в городах, остальные нашли приют в сельской местности. Согнанные войной с давно обжитых ими мест, люди ехали в неведомые края. Неведомые, но не чужие. Эвакуированный во время войны вместе с семьей и заводом электротермического оборудования из Москвы в Бийск начальник механосборочного цеха этого предприятия Дмитрий Макарычев с большим теплом вспоминал, как помогла им на новом месте вдова погибшего на фронте солдата Кожина, в семью которой их поселили. Хозяева выделили москвичам клочок огорода, научили работать с землей, добывая себе дополнительное пропитание. Здесь надо сказать, что в апреле 1942 года советским правительством было издано постановление о развитии огородничества и личных подсобных хозяйств рабочих и служащих, позднее эти хозяйства были освобождены от уплаты сельхозналога. К концу 42-го около одной трети всего городского населения страны было занято в этой деятельности. Развитие огородничества значительно смягчило нехватку продовольствия. В том же Бийске весной 1942 года объявили: «Сажайте и сейте кто что может!». Уговаривать никого не пришлось. Все пустыри и палисадники города засадили овощами и картошкой, засеяли просом. У каждого предприятия появилось свое подсобное хозяйство. К примеру, в 1-й средней школе города посеяли несколько соток проса. Уже следующей зимой из него варили кулеш и подкармливали нуждающихся. Таких хватало, особенно из числа эвакуированных. Действительно, в годы войны люди в тылу жили как одна большая семья, в которой, конечно, не обходилось и без уродов. Уже не раз упоминаемая пословица про войну и мать родну «работала» и там и, пожалуй, посильнее чем на фронте, поскольку разномастные подлецы, общаясь не с вооруженными бойцами, а с их часто беззащитными женами и детьми, чувствовали себя куда более безнаказанно. В книге писателя и краеведа Василия Гришаева заведующая в годы войны общим отделом Бийского горисполкома Анна Липоткина рассказывает среди прочего о своем посещении одной из сильно бедствовавших эвакуированных женщин. «В доме было хоть шаром покати, только мама да голодная восьмилетняя дочка. Последнюю ценную вещь, швейную машинку, жена сражающегося на фронте командира Красной армии отдала соседу-старику за картошку. Обещал он за нее восемь ведер, дал два». Когда деда позвали и Анна Ивановна принялась его стыдить, старик начал хорохориться: «Вы, гражданочка, глотку-то не дерите. У меня, ежели хотите знать, у самого сын на фронте. — Ах, у тебя сын на фронте? А ты не боишься, что он тебе бороду выдерет, когда вернется и узнает, как ты тут на чужой беде наживался? Только мы до тех пор ждать не станем. Немедленно тащи машинку назад! Думала, не послушает. Нет, похромал, смотрю — несет. — Пущай она мне за картошку заплотит. — За картошку она тебе заплатит. Поможем. Только ты еще раз подумай, с кого деньги требуешь. — Они не родня мне — даром их кормить. Ушел и дверью хлопнул. Сходила я домой, насыпала мешочек пшена, картошки с ведро, кринку молока прихватила. — Вот вам, — говорю, — на первый случай. И возьми себя в руки, милая. Нельзя так духом падать. Сама пропадешь и дите загубишь». Чтобы не загубить детей, женщины часто отдавали им свой последний кусок. Та же Анна Липоткина вспоминала о жене фронтовика Марии Прониной, которая будучи эвакуированной в Бийск с четырьмя детьми и почти без вещей — то есть без возможности менять их на продукты, — получала за мужа по аттестату тысячу рублей — на три ведра картошки. А поскольку других продуктов в семье, считай, не было, ведро уходило за день. За одну военную зиму Мария Степановна похудела с восьмидесяти до сорока шести килограммов. Но детей сберегла. Ехали на восток и пережившие первую и самую трудную блокадную зиму ленинградцы. Семья Монюшко нашла приют в деревне Старо-Ажинка Солтонского района нашего края. В своих воспоминаниях Евгений Монюшко о жизни недавних блокадников в сибирской деревне писал так: «Жить нам было нелегко. Например, очень дорогая была соль, и мы, отдавая все, что зарабатывали за продукты, не могли себе позволить покупать и соль по бешеной цене. Поэтому почти всю зиму обходились без соли, даже хлеб пекли несоленый, и так привыкли к пресному вкусу, что первое время армейская пища казалась страшно пересоленной. Привыкли и к тому, что в случае необходимости можно рассчитывать на помощь совсем незнакомых людей и знать, что в беде не бросят. Как-то в начале ноября ходили мы с братом по каким-то делам в Ненинку, за 10 километров от нашей деревни, и были застигнуты бураном. Ткнулись в первую же попавшуюся избу, и нас приютили, обсушили, обогрели, накормили и уложили спать без всяких лишних расспросов. Буран за окном объяснял все. Приходилось знакомиться с жизнью, значительно отличающейся от ленинградской». Москвичка Нина Брюсова была эвакуирована из столицы в небольшой город Сарапул в Удмуртии. Вот как написала она о жизни в приютившем ее городе: «Последнее время в эвакуации я работала в контрольно-учетном бюро города, это такая организация, куда сдавались талоны на проданные за день продукты и промтовары. Все население делилось по категориям снабжения — рабочие, служащие, неработающие и дети до 12 лет. Взрослый человек, рабочий получал 800 граммов хлеба в день, иждивенец — 400. Судить о том, много это или мало, сможешь только тогда, когда сам поживешь по такой норме, да когда в доме при этом — никаких запасов. Потерять карточку — значит остаться голодным на месяц. В КУБе (так для краткости называли контрольно-учетное бюро) было занято 12 контролеров, и мы еле-еле успевали к полуночи принять все сумки с талонами от директоров магазинов. Трудились все, не поднимая головы. Иногда рабочий день заканчивался далеко за полночь. А ночью еще мог позвонить дежурный из отдела госбезопасности. Спросить: все ли в порядке? Контроль за расходованием продуктов был строжайший». К концу 1942 года в важнейших областях оборонной промышленности доля подростков и женщин среди рабочих составляла 59–69 %, а на предприятиях легкой промышленности 82–84 %. Часто возвращались на предприятия ушедшие до войны на пенсию рабочие. Все население страны было разделено на четыре категории — рабочие, служащие, иждивенцы и дети до 12 лет. К первой категории относились рабочие и служащие предприятий оборонной, угольной, нефтяной, химической промышленности. В день им полагалось от 800 г до 1 кг 200 г хлеба. Во вторую категорию входили рабочие и служащие остальных отраслей. Их хлебный паек составлял в основном 500 г. Помимо него промышленным рабочим полагалось ежемесячно 1,8–2,0 кг мяса, 400–600 г жиров, 600 г крупы и макарон. Кроме людей свободных на оборону страны активно работали «простые советские заключенные». Они не только производили значительное количество боеприпасов, обмундирования и обуви, но и выпускали такие необходимые для жизнеобеспечения действующей армии вещи, как котелки, армейские термосы, пищевые котлы, полевые кухни, формы для выпечки хлеба и т. д. Для заключенных ГУЛАГа в 1942 году были установлены новые нормы питания, которые, со всеми введенными для передовиков производства дополнительными пайками, по калорийности были ниже без того не богатых довоенных. О чем было указано в докладе о работе Главного управления исправительно-трудовых лагерей и колоний НКВД СССР за годы Великой Отечественной войны представленном народному комиссару внутренних дел СССР Лаврентию Берия. Зэки попросту голодали. Рядом с официальными заключенными трудились полуофициальные — трудармейцы. Ни в одном из документов времен Великой Отечественной такого наименования, как трудармия, не встречается, однако в народе оно ходило широко (очевидно, по аналогии с Гражданской войной, когда трудармии, точнее, «революционные армии труда», существовали в действительности). Во время же войны 1941–45 годов трудармейцами называли тех, кто был мобилизован для выполнения трудовой повинности. Основным костяком трудармии были депортированные из Поволжья за Урал немцы, однако часто попадали в нее не только они, но и люди других национальностей, в том числе русские, которые не были призваны по тем или иным причинам в Красную армию, но сочтены пригодными для работы на оборону. Немцев же после выхода в свет в 1942 году правительственного Постановления «О порядке использования немцев-переселенцев призывного возраста от 17 до 50 лет» стали брать в нее практически поголовно, мобилизуя через военкоматы. Всего во время войны в трудармии работали порядка полумиллиона российских немцев. Они принимали участие в строительстве новых заводов за Уралом и железных дорог, работали на шахтах, лесоповалах и т. д. Привлекали в трудармию и женщин-немок. Поначалу кроме тех, у кого имелись дети до трех лет, а в 1943 стали призывать и их. О том, как кормили трудармейцев, можно узнать со слов Бориса Раушенбаха, мобилизованного на принудительные работы в марте 1942-го и трудившегося в «Стройотряде № 18–74» ТагилЛАГа НКВД СССР: «Столовая. Там стояли столы, каждый подходил к раздаче и получал порцию баланды или каши — в общем, что полагалось, — в свою посудину. У каждого что-то было, какие-то котелки. У одного была миска, и он этим очень гордился. Минимальная пайка хлеба была 400 г, максимальная — даже 900 г. Но большие пайки выдавались только за крупное перевыполнение норм. ИТР (инженерно-технический работник), который не мог ничего перевыполнять, получал 600–700 граммов. Хлеб был очень мокрый. Но все такой ели, и мы тоже. Мы одно время даже пытались (потом прекратили из-за сильного голода) откладывать пайку на завтра, чтобы хлеб подсох немного и приобрел нормальный вид. Но мы эту затею бросили, съедали сразу. Иногда, когда давали кашу, добавлялся маленький черпачок растительного масла. Странное масло — льняное или еще какое-то. Раз в месяц давали сахар и кофе, но не настоящий, а ячмень поджаренный. Сахара было с полстакана или чуть больше. Мы его ссыпали в кофе, смешивали, получалась такая рыжая, очень сладкая конфета. И мы их сжира-ли. Кофе нам тоже давали мало. Раз в месяц мы могли делать такую штуку. Это было такое пиршество!» Как и в Ленинграде, имелось и в других городах очень небольшое число людей, «умеющих жить» и просто имеющих доступ к обособленным «кормушкам», таким, какие были открыты в ноябре 1941 года в Москве. Тогда секретным решением Московского горсовета в каждом районе города были созданы столовые с контингентом не более 100 человек каждая для питания без карточек. В месяц на каждого питающегося выделялось: 3 кг мяса, 2 — колбасы, 1 — ветчины, 1,5 — свежей осетрины или севрюги, 0,5 — кетовой икры, 1 — сыра, 1 — сливочного масла, 1,5 кг сахара, овощи и сухофрукты. О том, вкусно ли кормили в таких столовых, их посетители тогда особо не распространялись, не говорили они об этом и позже. По крайней мере мне таких воспоминаний обнаружить не удалось. А вот бывшая в то время работницей Бийского оборонного завода № 479 Вера Текутьева о питании на производстве вспоминала кратко: «Питались по талонам в столовой, где в основном варили суп из соевого жмыха, да чуть картошки добавляли. Хлеба выдавали по 800 граммов на человека». Здесь нужно сказать, что и хлеб, и другие продукты люди по карточкам получали не просто так, за них нужно было заплатить по фиксированной госцене, а деньги в то время имелись не у каждого. Жительница Барнаула Мария Чернышова вспоминала, что «на всю нашу большую семью мы получали по карточкам в день булку хлеба. Одну ее часть продавали на вокзале (по цене черного рынка. — Авт.), чтобы выкупить хлеб на следующий день». Валентина Шашкова: «Хлебные карточки берегли как зеницу ока, больше жизни. Да и можно ли было выжить, лишившись этой ценной бумажки? Хорошо помню тот случай, когда домой пришла заплаканная сестра. Ей была поручена покупка хлеба, а в очереди у нее украли карточки. Сестре тогда было семь или восемь лет. Узнав о пропаже, рыдала уже вся семья. Как выжили мы в то время без хлеба, не знаю, но были еще настолько малы, что не понимали настоящего смысла потери и все время просили у мамы хлеба. Случалось, что в магазин долго не привозили хлеб. И снова слезы, мольбы: «Мама, дай нам хлебушка!». А самый младший братишка, захлебываясь слезами, причитал: «Мама, хлеба хочу, дай, пожалуйста! Не дашь хлебушка, на фронт уйду!» Мы, ребятишки, плача, уговаривали его не ходить на войну, и мама плакала вместе с нами» Валентина Горячева в войну была маленькой девочкой и жила со своей семьей в Табунском районе. Мама ее работала на железной дороге и за это получала паек — 500 г хлеба, иждивенцам полагалось 200 г. «Хлеб черный, очень липкий, и в нем «устюки», иголками впивающиеся в десны. При таком рационе главное было не помереть от голода, — вспоминает Валентина Владимировна. — Выживали мы благодаря житейской практичности нашей безграмотной, но очень умной мамы». Вот эта самая житейская практичность да уже выработанная многими еще в 30-х привычка к испытаниям и позволили нашим женщинам не помереть в те годы самим и не дать помереть своим детям. Всем им, как и маме Валентины Горячевой, пришлось тогда досконально изучить «предмет» под названием Наука выживания Дочь погибшего на фронте Николая Торгашева Нина Николаевна рассказывала: «Жили голодно в войну. Спасало то, что был участок земли, на котором выращивали картошку. Участок находился на территории старого аэродрома (в Барнауле. — Авт.) Не выбрасывали даже очистки. Их или жарили на плите и ели, или отдавали тем, кто держал корову. За это давали немного молока. Мама, Лидия Павловна, с работы приносила «поскребыши». Она работала на приготовлении печенья и пончиков. После смены мастер специальной линейкой отмерял на столе участок, с которого работницы могли соскрести муки с сахаром, прилипшие к крышке стола. Эти «поскребушки», как их называли работницы (Барнаульской кондитерской фабрики. — Авт.), приносили домой и добавляли в кашу с лебедой и отрубями». В отличие от горожан, у селян продуктовых карточек не было. Заботу об их пропитании государство на себя не принимало, а вот с крестьян требовало немало. В апреле 1942 года постановлением СНК СССР был увеличен почти в полтора раза установленный минимум трудодней для колхозников, впервые он распространялся на подростков 12–16 лет. Согласно постановлению, необходимо было ежегодно вырабатывать не менее 100–150 трудодней в зависимости от района вместо 60–80 по условиям 1939 г. Для подростков 12–16 лет обязательный минимум составлял не менее 50 трудодней в год. Колхозники, не выработавшие установленную норму, должны были исключаться из сельхозартели и лишаться приусадебного участка. Их следовало предавать суду и наказывать исправительно-трудовыми работами на срок до 6 месяцев. Оценка деятельности колхозников в трудоднях находила свое выражение в дифференцировании работ по сложности (в течение дня человек мог выполнить работу, которая оценивалась от 0,5 до 4 и более трудодней). При этом для оплаты трудодней колхозникам выделялось не более 20 % зерна от валового сбора колхозов. Натуральная оплата трудодня уменьшилась в два-три раза. В пересчете на одного человека приходилось в день примерно 200 г зерна и 100 г картофеля. 1942 год оказался самым тяжелым для крестьянства и по причине самой низкой технической оснащенности деревни за годы войны. В том году сельское хозяйство получило в 100 раз меньше сельхозмашин, чем в 1940. Поголовье лошадей в колхозах по сравнению с 1940 годом уменьшилось почти на 8 млн. Как следствие основной тягловой силой на период посевных работ пришлось стать женщинам, которым приходилось в самом прямом смысле впрягаться в плуги, чтобы вспахать, а затем пробороновать землю. В 1942 году общая посевная площадь сократилась, по сравнению с 1940, на 42 %. Урожайность основных культур упала в 1,5–2 раза. Количество полученного хлеба уменьшилось на 72 %. Работая на износ, не щадя себя, чтобы обеспечить Красную армию продовольствием, сами колхозники в буквальном смысле оставались на голодном пайке. Из воспоминаний партийного работника Новосибирской области Е.Д. Тумашевой: «Самым трудным годом для региона был сорок третий. Приходилось почти все время быть в селах, разговаривать и помогать. Однажды приехала в Мазалово, осведомилась у сторожа, где работают люди. Подъехав к стоянке, расседлала коня, подошла к женщинам. Вид у них усталый, некоторых из них со взмахом косы бросало в сторону. Я долго пробыла с ними, подменяя то одну, то другую. Когда сели обедать, увидела, что женщины принесли с собой в узелках. Только в одном из восемнадцати была краюшка, похожая на хлеб, в остальных — по три-четыре картофелины, а в горшках и туесках — запаренные и забеленные молочком листья (срывались молодые листья капусты, свеклы). Для меня это было не новым: мои трое детей также парили в чугунке то крапиву, то лебеду, пока не вырастали овощи на огороде. Но тут — тяжелый изнурительный труд, косовица вручную — и ни грамма хлеба». Степан Даричев (во время войны малолетний деревенский житель в Нечерноземье): «Край наш, Нечерноземье, — голодный даже по меркам мирного времени. Родились здесь только картошка (слава ей и хвала), лен да рожь. Урожаи всегда были небогатыми. Правда, как бы трудно ни было, мама всегда держала корову и несколько кур. Но все, что они давали, приходилось отдавать за налоги, а за работу в колхозе ставили трудодни, не подкрепленные деньгами или продукцией. Хлеба как такового тоже не было. Вот и приходилось моей бедной матушке в совершенстве освоить науку выживания: печь лепешки из льняных отходов, которые назывались колокольцем, готовить варево из всяких трав. А потом приключилось несчастье: заболела наша коровушка-кормилица, и пришлось ее зарезать. Вот тогда и наступила настоящая голодуха. Хорошо помню, как ждали мы весну. Тогда можно было питаться травой. Крапива не успевала расти, срывали ее под корень. Летом ели какую-то траву с ближайших болот, липовые почки, хвощ. А пойдут ягоды и грибы — это уже счастье! В зимнее время с нетерпением ждали святок. Тогда можно было ходить по домам, колядовать и получать за свое христославие что-нибудь из еды. Сколько себя помню, всегда хотелось есть. В 1944 году пришла в наш дом беда: получили мы похоронку на отца. Я помнил его смутно, а как мама пережила его гибель, трудно даже представить. Она горевала, плакала, но не сдавалась, продолжала работать, ради семьи, ради своего маленького сына. В том году был страшный недород, картошка не уродилась совсем. В колхозе дали только мешок овсяной муки, и с этим надо было перезимовать. Ели кисель из толокна, а не померли от голода только благодаря добрым людям, помогавшим семье погибшего на фронте солдата». Дмитрий Черемнов жил на станции Овчинниково Косихинского района Алтайского края: «Я уже хожу в первый класс и как единственный мужчина в семье должен помогать маме. С вечера занимаю очередь за хлебом, утром меня толпа передает «по головам» к заветному окошку, где по карточкам дадут несколько темных липких ломтей. И вот я бегу вприпрыжку с мамой вдоль железнодорожного полотна. За плечами — холщовый мешочек. Это для семечек. Мама работает в «Живой защите». Это ее руками посажены и ухожены лесополосы от разъезда Косиха до Гордеева. И где-то там у железнодорожного моста, вдали от людских глаз, она вскапывает делянку и сажает подсолнухи. На продажу. Она очень рискует — это дело подсудное. Иногда я хожу с котелком в железнодорожную столовую, где полагается «льготная» пайка супа. Зимой мама подрабатывала конюхом в той же «Живзащите», я ей помогал. Открылась новая организация «Кишпром». Мама устроилась туда на работу. Вот уж мы зажили! Кишки животных — не только ценное сырье. Для меня это стало символом сытой жизни. А еще из них бабушка варила мыло. Правда, «аромат» еще тот, но все же лучше, чем просто щелок на золе. Наступила весна, а с нею — раздолье. Переходим на «подножный корм»: кандык, гусинки, пучки, медунки — не перечислишь всех «вкусностей», что дарит окружающий лес. А там — сорочьи да перепелиные яйца. А то и гнездо куропатки попадает». Сестра погибшего на фронте Виктора Марычева Валентина помнит, как летом собирали ягоды черемухи, сушили их, мололи на ручной мельнице и потом из этой муки пекли лепешки. Здорово выручала пареная тыква, но особенно мама подруги Валентины, работавшая на приеме от населения овечьих шкур. Со шкур этих перед выделкой счищали мездру и жир, потом все это вытапливали, на полученном «продукте» жарили картошку, и Валентине частенько перепадало такое восхитительное по тем временам угощение. Для жителей степных районов главным мясным блюдом в теплое время года служили суслики. «Летом нас спасали суслики, — вспоминает жительница села Табуны Зинаида Сапегина. — Дети вылавливали их из норок, а потом жарили и варили суп. Жили на траве да на этих сусликах». Мария Чернышова во время войны жила на станции Черепаново Новосибирской области и цену хлебу с тех пор знает очень хорошо. Ведь иной раз даже в самом глубоком тылу этот «кирпичик» обходился в человеческую жизнь. «Хлеба привозили мало, чтобы купить его, мы, дети, занимали очередь уже с вечера. Не спали, мерзли, а в итоге все равно всем не хватало. Хлеб продавали в подвале магазина, и когда его привозили, начиналась настоящая битва за желанную булку. Помню, в один из таких дней привезли хлеб, все кубарем бросились вниз по ступенькам, отталкивая друг друга. Среди этого шума и топота вдруг раздался душераздирающий детский крик. Толпа, не обращая на него никакого внимания, продолжала напор на хлебный прилавок. А когда все достигли желанной цели, на ступеньках осталась лежать затоптанная маленькая девочка. Вот до чего доводит голод! И все же большей добросердечности, чем в годы войны, я в своей жизни не встречала. Объединенные одним горем ранее незнакомые люди помогали и поддерживали друг друга. В соседский дом поселили семью военнослужащего — тетю Катю с пятью детьми. Мы видели, как ей тяжело на чужбине. И мама предложила им заготавливать сено для коровы. Вместе готовили скудную еду и по очереди ходили ее есть друг к другу. У нас было девять ложек на всех детей. Так мы и носили их из одного дома в другой». Воплотить свою мечту и наконец-то наесться по-настоящему абсолютному большинству «детей войны» удалось только по ее окончанию, и то не сразу. Мальчишкой получивший медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» яровчанин Иван Логвиненко об этом рассказывал так: «День Победы я встретил в поле. Пахали. Прискакал из деревни верховой, кричит: «Война кончилась!». Порадовались, конечно, и стали дальше пахать. За нас-то делать это некому было. Хорошо запомнил я день 15 декабря 1947 года, когда отменили хлебные карточки. Я уже жил в городе. Занял денег, купил кирпич хлеба, килограмм комбижиру, кило сахару и все это съел. Для меня это был самый настоящий праздник» И еще одно воспоминание человека, ребенком пережившего Великую Отечественную, Нины Санько: «В 1945 году мне семь лет, я первоклассница. В эти годы, живя в Ростове, мы ели лебеду, гнилую свеклу. Бабушка два раза в неделю ходила на овощехранилище на переборку овощей — это было обязательно для каждого неработающего. Вынести из хранилища хотя бы одну хорошую свеклу или картошку каралось тюремным заключением. Однажды я проходила мимо стройки, где военнопленные немцы восстанавливали разрушенный Ростов. За железной оградой я увидела двух немцев. Это были молодые ребята, один играл на губной гармошке, а другой, сидя на кирпичной кладке, болтал ногами. Перед ними на развернутой бумаге лежал кусочек хлеба. Мои руки невольно впились в железную ограду, а глаза неотрывно смотрели на хлеб. Один из немцев увидел эти глаза, разломил хлеб пополам и протянул мне, кивая головой. Я тогда своим детским умом поняла, что он не был фашистом, это был нормальный человек, по национальности немец. Пленный немец своим пайком — 100 граммов черного хлеба — Делился с девочкой, что тайком Надеялась — фашистом он не был. Немецкий солдат позор принимал За нацию свою. И делясь последним, вину искупал, Не свою — фашизма вину! Искупать «вину фашизма» пришлось очень многим немецким солдатам и офицерам, и искуплением этим (для тех, кто остался жив) стал Русский плен «В целом поведение русских солдат мало чем отличалось от поведения наших. — Пишет в книге воспоминаний «Сквозь ад за Гитлера» бывший солдат вермахта, попавший в плен (правда не надолго) зимой 1943 года на Дону Генрих Метельман. — Несколько человек обратились ко мне, причем вполне дружелюбно, и я постарался тоже вежливо ответить им. Потом все расселись за столом, развязали вещмешки и приступили к еде. Один солдат, тот, что подкидывал дрова в печку и кипятил чай, позабыл захлопнуть дверцу. Поскольку я сидел рядом, я закашлялся от дыма и все же прикрыл дверцу. Остальные рассмеялись. Все наперебой подшучивали друг над другом, в том числе и надо мной, я тоже улыбался в ответ. При виде того, как они ели, и у меня разыгрался аппетит. Когда мне предложили краюху черного хлеба, смазанную жиром, я с благодарностью принял. Потом этот же солдат налил мне чаю в свой котелок». Несколько позже, когда советский сержант отвел Метельмана работать на нашей солдатской кухне, женщина повар «с улыбкой выслушала мои заверения, что меня уже накормили в карауле утром (любопытный Генрих на войне самостоятельно и терпеливо учил русский язык и, хоть плоховато, мог на нем изъясняться. — Авт.): — Ничего, лишний раз поесть все равно не помешает, — сказала она». Примерно в то же время, 2 февраля 1943 года (в день капитуляции армии Паулюса в Сталинграде. — Авт.), переводчик 44-й гвардейской стрелковой дивизии Павел Рафес записал в своем дневнике: «Мадьяр (венгр. — Авт.) пробует встать и не может. Наши бойцы дают ему сухарей. Бабы дают пленным куски хлеба, пироги с картошкой. Сами пленные редко поддерживают друг друга, добивают, раздевают. Если в избе пленные разных национальностей, немцев кладут к двери, там холоднее. Немцы в армии вели себя надменно, хозяевами, теперь на них отыгрываются». Советское правительство отыгрываться на попавших в плен немцах особо не собиралось и заботой о пропитании обезоруженных вражеских солдат занялось уже на второй день войны, подтверждением чему может служить следующий документ: «НКС СССР Телеграмма военным советам фронтов север зпт севзапад зпт запад зпт югозап установить суточные нормы довольствия пленных военнослужащих германской армии поступающих АПП следующих размерах двтч хлеб ржаной гр 600 зпт мука 85 проц помола гр 20 зпт крупа разная гр 90 зпт макароны гр 10 зпт мясо гр 40 зпт рыба в том числе сельдь гр 120 зпт масло растительное гр 20 зпт сахар гр 20 зпт махорка 5 пачек месяц зпт чай суррогатный гр полтора зпт картофель прочие овощи гр 600 зпт томат пюре гр 6 зпт перец красный черный 13 сотых гр зпт лист лавровый гр две десятых зпт соль гр 20 зпт мыло хозяйственное гр 200 месяц зпт спички коробок 5 месяц тчк разьяснить командирам бойцам что Красная армия воюет германским империализмом зпт фашистами зпт но не немецкими пролетариями военной форме тчк издевательства над пленными зпт лишением пищи недопустимо тр политически вредно тчк нгш жуков тчк ги      хрулев тчк нр 131 23 июня 41». * * * АПП — это армейский пункт сбора пленных, УПВИ — Управление по делам военнопленных и интернированных лиц НКВД, нгш — телеграфное обозначение «начальник Генерального штаба», ги — «главный интендант». * * * Солдатам и офицерам немецкой армии, сдававшимся в плен добровольно, полагалось дополнительно по 100 граммов хлеба и 10 граммов сахара в день. Правда, уже в июле 41-го после Приказа НКО СССР № 232 «Об объявлении норм продовольственного пайка для военнопленных» эти самые нормы несколько «посуровели». На 100 г стало меньше в пайке военнопленных хлеба, на 100 г — картофеля и других овощей, на 20 г — рыбы. Однако прибавилось в нем крупы и появились упоминания о перце, лавровом листе и уксусе. В июне 1942 года специи из рациона военнопленных воюющих против СССР стран исчезли, а вместе с ними и еще 100 г хлеба. После секретного Приказа НКВД № 001 155 от 5 июня 1942 года военнопленным и интернированным стало полагаться 400 г ржаного хлеба в сутки. Не больно сытно, конечно, но, по военному времени, в голодающей стране, терпимо. Если, конечно, все, что положено, вовремя выдано будет, да потом еще до лагерного котла в целости доберется. В Приказе НКО СССР (подписан заместителем Народного комиссара обороны генерал-полковником интендатской службы Н. Хрулевым) от 2 января 1943 года № 001 «Об упорядочивании работы по эвакуации военнопленных с фронта», в частности, говорилось: «1) Военнопленные подолгу задерживаются в частях Красной армии. С момента пленения до поступления в пункты погрузки военнопленные проходят пешком по 200–300 километров и почти не получают никакой пищи, вследствие чего прибывают резко истощенными и больными. 4) Пункты сосредоточения военнопленных, а также приемные пункты НКВД, которые в соответствии с указаниями Штаба тыла Красной армии и Главного управления продовольственного снабжения Красной армии должны обеспечиваться фронтами продовольствием, вещдовольствием и транспортом, получают их в крайне ограниченных количествах, совершенно не удовлетворяющих минимальные нужды. Это не позволяет обеспечивать военнопленных по установленным нормам довольствия». Здесь необходимо отметить, что Красная армия имела отношение к военнопленным только с момента пленения и до передачи конвою НКВД для конвоирования в тыл, далее пленными занимались органы НКВД. В Германии же наши пленные оставались в введении вермахта (немецкой армии. — Авт.) на все время плена, а органам СС передавались только коммунисты, командиры и политработники (если они не были расстреляны сразу в момент пленения, чего требовала директива верховного главнокомандования германской армии (ОКВ) № 448 22/41), частично командиры (офицеры) Красной армии и красноармейцы, совершившие побег или преступления. Следовательно, за условия содержания наших бойцов в плену отвечало командование немецкой армии. Впрочем, об этом позже. Приказ же НКО СССР от 2 января 1943 года предписывал: «1) Обеспечить немедленную отправку военнопленных войсковыми частями в пункты сосредоточения. Для ускорения отправки использовать все виды транспорта, идущие порожняком с фронта. Обязать командиров воинских частей питать военнопленных в пути до передачи их в приемные пункты НКВД по нормам, утвержденным Постановлением СНК СССР № 18 747 874с. Колоннам военнопленных придавать походные кухни из трофейного имущества и необходимый транспорт для перевозки продуктов. В соответствии с положением о военнопленных, утвержденным Постановлением СНК СССР № 179 878 00с от 1 июля 1941 г., своевременно оказывать все виды медицинской помощи раненым и больным военнопленным. Категорически запретить направление в общем порядке раненых, больных, обмороженных и резко истощенных военнопленных и передачу их в приемные пункты НКВД. Эти группы военнопленных госпитализировать в тыловые спецгоспитали, довольствуя их по нормам, установленным для больных военнопленных. 7) Суточный переход военнопленных ограничить 25–30 километрами. Через каждые 25–30 километров пешего перехода устраивать привалы-ночевки, организовать выдачу военнопленным горячей пищи, кипятка». Мелкие, но немаловажные детали. В случае отсутствия у военнопленного индивидуальной посуды (что для человека в неволе часто означает и неполучение еды) приказ обязывал выдать ее из трофейного имущества либо взять у убитого или умершего солдата или офицера противника. При перевозке по железной дороге требовалось обеспечить пленных не только питанием, но и «организовать безотказное снабжение военнопленных питьевой водой, обеспечить каждый двухосный вагон тремя и четырехосный — пятью ведрами». Ну а дальше, когда дорога в плен для немцев, итальянцев, венгров и представителей других, вторгшихся в Россию захватнических армий, подходила к концу, все зависело от того, в какой лагерь они попадали, какое начальство им руководило и т. д. Сбитый над Каспием стрелок-радист бомбардировщика люфтваффе Клаус Фритцше побывал в разных лагерях и в своей книге «Шесть лет за колючей проволокой» рассказал о понятиях «рай» и «ад» для немецкого военнопленного. По его наблюдениям, физико-психологическое состояние попавшего в плен «покорителя страны большевиков» зависело от шести факторов: — политико-идеологического отношения правительства к пленным; — жизненного уровня населения, проживающего рядом; — нормы пайка; — дисциплины и честности надзирающего персонала; — вида работ, выполняемых пленными; — возможности добывать продукты помимо пайка. В своей книге Фритцше привел и конкретные примеры лагерей обеих категорий. Первый находился в деревне Табалла в дельте Волги, второй — тоже на Волге в городе Красноармейске. Автору пришлось побывать в том и другом, и вот как он об этом вспоминал: «…Что касается лагеря Табалла, то по фактору № 1 — все в порядке, правовые нормы в отношении немецких пленных выполнялись согласно приказам Сталина. По фактору № 2 — население не голодало. Рыболовство и выращивание овощей гарантировало питание для всех, поэтому и не было отрицательного влияния на пленных. По фактору № 3 — положение чудное. Высшее руководство, видимо, решило в обязательном порядке сохранить здоровье 150–200 немцам-сталинградцам, оставшимся в живых. Норма была завышена буквально для всех, как для дистрофиков, хотя таковых уже и не было. По фактору № 4 — главенствовал высокий уровень дисциплины, самодисциплины, соблюдалась законность. Причем это заслуга Мейера (политработника лагеря). Он лично контролировал выдачу и закладку продуктов в кухне. Не допускал воровства питания на сторону или «по блату». Питание, что получали пленные, было очень близко к положенному пайку. Утром полкило каши разных видов круп с подсолнечным маслом и 200 г. хлеба; в обед 3 блюда: 1 литр супа с бараниной или рыбой, полкило каши, 200 г хлеба и компот из сухофруктов, на ужин — опять 1 литр супа и хлеб. По фактору № 5 — условия труда сносные. Слова конвоиров «давай, давай» раздавались просто по привычке. По фактору № 6 — положение в лагере «Табалла» было идеальным. С полей в карманах и сумках приносили овощи и фрукты, а Волга кишела рыбой. Если все упростить и представлять сытость как рай, то да, лагерь в деревне Табалла был раем». И Красноармейск. «О факторе первом здесь только издалека доходили какие-то слухи, к тому же еще есть пословица: «Россия велика, царь далеко». Что касается фактора второго, то местное население голодало, жизненный уровень людей был крайне низким. По фактору третьему — положенному пайку — ни пленные, ни командный состав не имели представления, что это такое. Определить состояние фактора третьего нам было трудно. Узнать удалось только после замены всего состава и, как нас уверяли, перевода его на фронт. Кража продуктов количественно уменьшилась в несколько раз после этой «чистки». Следует подчеркнуть тот факт, что определенные круги немецких и румынских ВП содействовали разбазариванию продовольственных ресурсов, лично имея при этом определенную выгоду. Условия работы были тяжелые, но все еще сносные. По фактору № 6 шансы были ничтожные. Обессиленные люди погибали главным образом от дизентерии и инфекционных заболеваний. Смертность среди военнопленных в лагерях № 108–1 в декабре и январе 1944 г. поднялась на невиданные высоты. Точные цифры до нас, рядовых пленных, не доходили, а по слухам, снижение списочного состава равнялось около одной трети исходного числа от осени 1943 года. У меня все более заметно в нормальной работе отказывали внутренние органы — особенно печень и двигатель крово-оборота — сердце. Отеки появились до того, что снять брюки не удавалось. Надо было лечь ногами вверх; тогда через полчаса отеки перемещались к голове с тем результатом, что лицо принимало оптическое сходство с полной луной. Многие товарищи, в том числе и я, находились на пороге ада. Вопрос уже не стоял, попасть или не попасть, а только — когда. Когда человек решается спускаться в мусорную яму в поисках целой головы рыбы, когда человек готов из такой головы извлечь последние съедобные волокна, когда человек охотится за отходами от механической чистки картофеля, тогда ниже ему падать уже некуда. Признаюсь, что с внутренним видом мусорной ямы я познакомился и остатки кожуры картофеля ел, жаренными в машинном масле». Здесь нужно отметить, что во время пребывания Клауса Фритцше в лагере г. Красноармейска уже действовали (введенные согласно Приказу НКВД 00 683 от 9 апреля 1943 года) новые нормы питания немецких военнопленных, и были они значительно выше прежних. Хлеба им теперь полагалось в полтора раза больше — 600 г, а весь рацион в целом дифференцировался по званиям военнопленных, их здоровью, тяжести выполняемых ими работ. Нормы питания для пленных, занятых на тяжелых работах, увеличивались (кроме хлеба) на четверть. При этом для вырабатывающих до 50 % нормы хлеба полагалось 650 г, от 50 % до 80 % — 750, от 80 % до 100 % нормы — 850 и выше 100 % нормы — 1000 г. Клаус Фритцше работал в ремонтных мастерских, где военнопленные занимались тем, что разбирали на запчасти разбитую гитлеровскую технику, и получал в день как раз тот самый килограмм хлеба (больше, чем сражающийся в то время с фашистами боец Красной армии! — Авт.). И тем не менее голодал. Вот что пишет по этому поводу он сам: «Уважаемый читатель может возразить, что, мол, специалисты рембазы получали в сутки килограмм хлеба. Действительно странно, что ребята не смогли на таком пайке поправиться. Одна из причин: суточную порцию хлеба раздавали утром одним куском, другая причина — кроме хлеба давали только горячую воду. В Красноармейск в начале февраля 1944 года приехала комиссия во главе с генералом. Начальство лагеря об этом предупредили заранее, так как несколько суток до его приезда в лагере шел настоящий аврал. Целые бригады бегали во все уголки лагерной зоны, убирали мусор, чистили уборные, мыли полы во всех корпусах и т. д. Генерал прибыл в обеденное время и рвался на кухню, где русский начальник снабжения пригласил «ревизора» отдегустировать суп, сваренный в котлах. Один из немецких поваров, в какой-то степени владевший русским языком, слышал, что ему ответил генерал. Эти слова стали в лагере крылатыми: «В том, что суп сегодня вкусный и питательный, у меня нет сомнений. А что в котлах было раньше, вижу по состоянию фрицев». Ощущение голода мешало засыпать, а чувство голода у невольника бывает независимо от калорийности пайка. Один только факт, что никакими усилиями ты не сможешь достать дополнительное питание, достаточен для создания ощущения голода». Кроме передовиков производства дополнительное питание полагалось военнопленным вражеским офицерам, раненым и больным. Немецких генералов также кормили по специальной норме (№ 4). «Мы пришли в большой лагерь, расположенный на бывшем бумажном комбинате в городе Слока на берегу Рижского залива, — пишет в своей книге воспоминаний «В смертельном бою» бывший офицер 132-й пехотной дивизии вермахта Готтлиб Бидерман. — Тут мы получили первый скудный паек, в придачу к которому выдавалась дюжина папирос и десять граммов сахара. Нам объяснили, что папиросы и сахарный рацион — такие же, какие полагаются младшему офицерскому составу Советской армии, и мы были удивлены, узнав о таком неравенстве в «армии рабочих и крестьян». В германском вермахте все звания всегда получали один и тот же рацион. Для взвешивания каждого кусочка черного хлеба использовались небольшие весы, а получение сухарей было распределено по сменам, и каждый человек получал по очереди сухари. Мы знали, что сухари содержат больше калорий; отсюда эта порция хлеба высоко ценилась». Официально с апреля 1943 года пленным немецким офицерам полагалось: хлеба — 600 г (добровольно сдавшимся в плен курсантам офицерских училищ эта норма увеличивалась до 700 г. — Авт.), крупа разная — 100, мясо — 75, рыба — 80, масло коровье — 40, картофель — 400, сухофрукты (!) — 10, сахар — 40, жиры растительные — 10 г, и так далее. «Оглядываясь назад, я не могу сказать, что нас систематически морили голодом, — вспоминал попавший в плен в марте 1945 года офицер 252-й пехотной дивизии вермахта Армин Шейдербауер («Жизнь и смерть на Восточном фронте»). — На смену ужасной баланде из брюквенных очисток, которую нам давали в Георгенбурге, пришел суп из капусты. По литру такого супа мы получали два раза в день. Рассчитанная норма выдачи мяса и жиров составляла 12 граммов мяса (неприличное для немецкого офицера лукавство, поскольку эта норма, как уже говорилось выше, для военнопленных немецких офицеров была 75 г мяса в день плюс 10 г жиров. Всегда ли они ее получали — это другой вопрос. — Авт.). И то, и другое перемешивалось с супом. Кроме того полагалась столовая ложка сахара и 600 граммов хлеба в день. Но сахар, тяжелый и влажный, был почти несъедобен. Во всех лагерях было известно, что русские никогда не соблюдают установленные для военнопленных нормы выдачи продовольствия. (Лагерь в Табалле, надо полагать, выдумка Фритцше. — Авт.) Поверхностный слой, единственная пропеченная часть, имел зачастую отвратительный вкус и неприятный запах. Время от времени в тесто примешивалось большое количество овса. Многие не могли переносить этот мокрый, плохо испеченный хлеб, и по этой причине, если рядом была печка, его поджаривали. При этом в воздух подымались клубы пара». Как уже говорилось, улучшенное питание полагалось и для больных и раненых пленных как немецкой, так и других захватнических армий. Выполняя распоряжение руководства НКВД, направленное во все учреждения такого рода в августе 1943 года, в дислоцированном в городе Славгороде Алтайского края спецгоспитале 1512 был изготовлен альбом с отзывами двадцати одного военнопленного, находившихся на излечении в этом госпитале. В большинстве своем это были румыны, венгры, итальянцы. Отзывы немцев представляли редкое исключение. Вот несколько отрывков из бесед с военнопленными. Долинич Михаил Васильевич, мадьяр, из Ужгородской области (Закарпатская Украина): «Мы хорошо кушаем, получаем белый хлеб, в армии не было даже черного, а здесь в плену получаем и масло, и все, что душа пожелает. Кроме приварка получаем 600 г хлеба. Нам так хорошо, как около своей родной матери. Мы получаем компот и мясо, и я никогда не думал, что пленным дают мясо, так как я видел, что у немцев русские пленные получают только чистый суп, без жира, а мы так хорошо все получаем». Джанкарло, итальянец, проживал до службы в армии в городе Магерато: «Я посылаю тебе хорошие вести. Я получаю в день 600 г хлеба, супа и немного мяса» Лев Арох из рабочего батальона, проживал в городе Теге (Закарпатская Украина): «И когда я с другими солдатами попал в плен к русским, я познал жизнь прекрасную. Эту жизнь можно назвать пленным раем, где замученных солдат лечат и прекрасно кормят. Везде, как в лагерях, так и в спецгоспиталях, видна благодарность на лицах военнопленных. В России все морщины на лице от пережитого постепенно сглаживаются — от 600 г белого хлеба, мяса и всего хорошего питания». Интересно, какая же жизнь была до того у Льва Ароха, если пребывание в плену, на больничной койке он считал «прекрасным» и вряд ли большинство из прошедших через советский плен участников «Восточного похода» подписались бы под этим определением. Большинство из них, тех, кто оставил воспоминания об этом времени, до конца дней считали себя «защитниками Европы от большевистских орд», истинными мучениками, прошедшими через «ад сталинских лагерей». Но были, хоть и редко, среди них люди, думающие по-другому. «До сих пор меня гнетет чувство вины за себя и за своих товарищей, по вине которых пострадало столько невинных людей в России, — написал, заканчивая свою книгу «Сквозь ад за Гитлера» Генрих Метельман. — Это тяжкое бремя я не в силах сбросить с плеч. Теперь, когда жизнь близится к концу, я иногда пытаюсь понять, чем она была. Драмой? Трагедией? Преступлением? Комедией? И не могу дать однозначного ответа на этот вопрос. Я мучаюсь от осознания, что причинил страдания ближним своим, но я не в претензии к тем, по чьей вине выпало страдать мне». Нашествие Еще до нападения Германии на СССР 2 мая 1941 года в канцелярии Адольфа Гитлера были разработаны рекомендации для будущего верховного правителя оккупированных восточных областей Альфреда Розенберга. Первый пункт этих рекомендаций гласил: «Войну следует продолжать только в том случае, если на третьем году ее ведения (отсчет от 1 сентября 1939 года, дня нападения Германии на Польшу. — Авт.) весь вермахт будет снабжаться продовольствием из России». Надо сказать, что практику подобного снабжения гитлеровские вояки наработали еще до вторжения в нашу страну, в оккупированной ими Польше. «Военные и гражданские власти создали систему, которая должна выжать из местных жителей все, что только возможно. О питании населения должно заботиться само население. Никакого распределения нет, — пишет в своем «Дневнике немецкого солдата» о пребывании осенью 39-го в польском городе Люблине Пауль Кернер-Шредер. — Зато немецкому «потребкооперативу» каждый житель обязан сдавать хлеб, картофель, яйца, птицу, овощи. Все это идет в дополнение к солдатскому пайку. Солдаты отправляют домой посылки с польскими продуктами. Если продуктов не хватает, воинские штабы связываются с ведомством снабжения, ведомство оповещает полицию и та отправляется на «заготовки». Конфискуют скот, хлеб, драгоценности, мебель, одеяла — все, что подходит гитлеровскому солдату. Жители не всюду мирятся с подобными бесчинствами. А отсюда — жертвы «сельскохозяйственных заготовок». Справедливости ради нужно отметить, что порой во время таких мероприятий доставалось не только полякам, но и натурализовавшимся в Польше немцам — фольксдойче. «В воскресенье в нашу деревню пришли солдаты, — рассказывал один из них служившему санитаром в госпитале Кернер-Шредеру, — угнали на убой скот. Они зашли в мой сарай и выволокли оттуда свиноматку. Это было громадное животное! Она бы не прошла под этим столом, не опрокинув его. Моя старуха молила, упрашивала их, стояла на коленях, целовала им руки, объясняла: «Дорогие мои, она супоросная. Не берите на себя греха. Через пять дней она опоросится». Тогда один из солдат так двинул по зубам моей старухе, что в кровь разбил ей лицо. А его приятели вытащили свинью из сарая и пристрелили. Потом повесили ее на крючок в дверях и начали свежевать. И подумать только, господин солдат: у нее в утробе было девять поросят. Они еще жили. Эти грабители сняли мертвое животное с крючка и бросили в помойную яму. Потом вернулись в сарай, вытащили вторую свинью, последнюю, застрелили ее и погрузили на телегу. Я им показал бумагу, что я фольксдойче. А они сказали: «Фольксдойче ничуть не лучше поляков». Они унесли оба горшка с салом, мед, бочонок растительного масла, отобрали последние куски шпига и яички. Яйца они поделили между собой. Только один из них вернулся и принес свою долю обратно. Он не захотел их взять». И масштаб «сельхоззаготовок» вермахта, и количество их жертв стали неизмеримо большими после вторжения германской армии в СССР, когда с работой немецкого «потребкооператива» вплотную познакомились жители России, Украины и Белоруссии. Поначалу ситуация порой принимала гротесковый характер, когда оккупанты одной рукой давали, а другой отбирали. Вступившие на территорию нашей страны солдаты и офицеры передовых частей вермахта, случалась, не чурались идей гуманизма и кормили оставшееся без продовольственного снабжения местное население из своих походных кухонь, раздавали ему хлеб из военных пекарен. «Можно увидеть выстроившихся в очередь к нашей пекарне за хлебом местных жителей под руководством улыбающегося солдата», — записывает в своем дневнике 20 июля 1941 года погибший на Восточном фронте два года спустя Гельмут Пабст. Однако уже 10 октября 41-го в приказе командующего 6-й немецкой армии генерал-фельдмаршала фон Рейхенау («Поведение войск на Востоке») появляются такие строки: «Снабжение питанием местных жителей и военнопленных, не находящихся на службе в германской армии, из воинских кухонь и раздача папирос и хлеба является ненужной гуманностью. Все, в чем отечество отказывает себе и руководство с большими трудностями посылает на фронт, солдат не должен раздавать врагу, даже и в том случае, если это является трофеями. Они являются необходимой частью нашего снабжения». Кроме больших запасов военного снаряжения к июлю 1941 года немецкой армии действительно удалось захватить на оккупированных территориях нашей страны и запасы продовольствия. На седьмой день войны, 28 июня 41-го, начальник генерального штаба сухопутных войск Германии генерал Франц Гальдер делает в своем «Военном дневнике» такую запись: «В Таурогген (Таураге) обнаружены исключительно большие запасы продовольствия (экспортная организация), например: 40 000 тонн сала лярд, 20 000 тонн сала шпиг, очень большие запасы мяса и жести для консервов. Живые свиньи. Эти запасы передаются в ведение статс-секретаря Баке (министерства продовольственного снабжения. — Авт.). В Каунасе в наши руки попали в полной сохранности большие продовольственные склады и частные перерабатывающие предприятия пищевой промышленности. Они находились под охраной литовских отрядов самообороны». Однако 2 августа 1941 года на совещании у Гальдера в докладе генерал-интенданта Клеберга звучит следующее: «Войска, действующие на Востоке, выступили, имея 20-дневный запас продовольствия. Никакой хорошей русской продовольственной базы нам захватить не удалось. Русские войска снабжаются за счет местных ресурсов и только в небольшой части — за счет военных складов. Последние разрушены. Организация новой продовольственной базы наряду с необходимостью осуществлять текущее снабжение является делом трудным и сверх того — продолжительным. Финляндия: Снабжение финских войск также осуществляется немецким командованием. Мы помогаем финской армии. Кроме того, помощь в снабжении финской армии оказывают Швеция и Дания. Румыния: На складах имеется запас продовольствия для собственно немецких войск на 1,5 месяца. В Румынии накоплены запасы овощей для наших войск, которых хватит на год. Генерал-губернаторство (Польша): Положение с продовольствием очень тяжелое. Мы почти ничего не можем изъять для нужд армии. Положение гражданского населения тоже весьма тяжелое. Цены на продовольственные товары неслыханно высокие. Сербия и Греция: Положение с продовольствием в Сербии хорошее, в Хорватии — очень хорошее. Почти все необходимое для наших войск продовольствие мы можем брать из местных ресурсов. Положение со снабжением продовольствием гражданского населения Греции — трудное. Плохая организация. Закупки осуществляются итальянцами. Франция: Выполнит все поставки для немецкой армии, обещанные нам весной». Но хоть Франция все поставки выполнит, а в Хорватии с продовольствием положение вообще «очень хорошее», русскую «продовольственную программу» надо решать. А поскольку это дело «трудное» и «сверх того — продолжительное», солдаты и офицеры вермахта вопрос с продовольствием зачастую разрешали самостоятельно, взяв его в свои крепкие руки. Не зря же один из нацистских поэтов (сборник стихов которых писатель-фронтовик Владимир Богомолов обнаружил на книжной полке в разбитой берлинской квартире в мае 45-го. — Авт.) писал перед началом вторжения в стихотворении «Nach Osten!» — «На Восток!»: Мы хотим идти в Остланд, в страну Востока. Мы пройдем через русские степи. Мы потопим в крови всякого, Кто встанет на нашем пути… В Остланде мы добудем хорошие дома, И каждый день мы будем есть вдоволь Будем пить вино и пиво — Много вина и много пива». «Поставки продовольствия и снабжение из тыла в войска стали весьма условным понятием, — отмечает в сентябре 1941 года на Украине тогда еще ефрейтор 132-й пехотной дивизии вермахта Готтлиб Бидерман и констатирует: — Поэтому войска учились снабжать себя всем необходимым за счет завоеванной территории и захваченных ресурсов противника». А поскольку с этими самыми «захваченными ресурсами» все обстояло не очень-то гладко — их попросту почти не было, отдуваться приходилось «завоеванной территории». И уж тут «всякого, кто станет на нашем пути». Из письма ефрейтора войск СС Вилли Штенрубе матери (23 июля 1941 года): «Достаем все сами очень просто, без долгих разговоров, но соблюдая немецкую чистоту. Если мы хотим мяса, то берем свинью, теленка или гусей и режем. Если хотим парного молока — доим первую попавшуюся корову. Если хотим меда, достаем его прямо в сотах, да так ловко, что ни одна пчела не укусит. Вот и сейчас меня зовет товарищ, он очистил один улей, и я спешу отведать свежайшего меда. Вы никогда не пробовали натуральный чистый пчелиный мед, и я обязательно вам пришлю в посылке этот божественный нектар. Мы с полным правом считаем, что все это богатство и изобилие принадлежит нам. Если же это кому-то не нравится, то стоит только сунуть в зубы пистолет, и восцаряется тишина». Гельмут Пабст: «Чистая просторная страна с большими домами. Люди смотрят на нас с благоговением. Есть молоко, яйца и много сена. Вереницы гусей расхаживают по жухлой траве. Мы — их погибель, потому что наш рацион не улучшается и пекарня давно потеряла с нами связь. Этим утром мы шли за повозками, очищая от кожуры картошку и ощипывая кур и гусей». Унтер-офицер Альфред Радиус (дневник его был снят с убитого разведчиками нашего 576-го стрелкового полка. Дата последней записи — 27 июля 1941 года — Авт.): «24.7. День отдыха. Лежали до полудня на лугу, спали, читали газеты и целый день ели. Завтрак: молоко, масло, яйца, варили пудинг, в обед зарезали свинью и ели котлеты, на ужин — печеный картофель, зеленый лук и утки. Утки были хороши!» Сегодняшнему пенсионеру Василию Свиридову в 41-м было одиннадцать лет, и жил он тогда в Курской области на хуторе с красивым названием Опушино. В 2000 году Василий Васильевич опубликовал в Славгороде книгу «Судьба детей войны», в которой рассказал и о том времени, что ему довелось провести в оккупации, как тогда говорили — «под немцами». Их приход в его родное Опушино наблюдательный и памятливый (да и не просто, наверное, забыть) автор описывает так: «Готовились к худшему. Копали ямы, прятали туда что получше, в погребах да кладовках оставляли самую малость — наслышаны были от беженцев: немцы не брезгуют ничем и берут все, что им под руку попадется. Но были у нас и такие, не верили: мол, брехня все это. Немцы народ культурный и очень богатый. Был у нас такой старик. Сноха говорит ему: — Тато, зыма идэ, трэба чоботы. — Та нэ журысь, Хымко, он, нимэц идэ, так за ным гамазыны йдуть, усэ е. Но, насколько помню, мало было таких, и поняли они свою ошибку в первый же день прихода немцев. Заходит в хату, кругом головой вертит, а автомат держит наготове. Что-то говорит, а чего говорит — попробуй пойми. Да кажется, так быстро, что слова сливаются. Но понимать мы сразу стали такие слова, как «матка», «яйки», «млеко», «масля», «шпик». Это мы усвоили хорошо. Да только где же набрать этих самых «яик», когда один зашел, второй, а третьему уже нету. А тут еще куры какие-то стали несознательные: не кладут ежедневно по два яйца, а по одному и то через день, а то и два. Говоришь ему: «Ваш пан заходил, забрал». Не верит и ферштэйн не скажет. А если их двое, то один стоит в дверях, а второй начинает шарить по хате. И в печь заглянет, и в подпол, мимо сундука тоже не пройдет, тут уж что ему понравилось, то и берет. Пока одни по хатам шастали в поисках поживы, другие, обнаружив на лугу огромное количество гусей, окружили их по всем статьям военного искусства и начали расстреливать. Сначала стреляли из винтовок, но видимо, от винтовок мало было проку, взялись за автоматы. Тут у них дело пошло, только пух от гусей летел. Нагрузили четыре фуры и как ни в чем не бывало поехали дальше. У нашего соседа заглянули в сарай, а там хороший боров. Откармливали, холодов ждали, чтобы заколоть. Закололи! Выгнали борова из хлева во двор, тетка Настя в слезы. Бросилась к немцу и повисла на руке, не давая стрелять. Сморщился немец, вырывается, а она ни в какую. Другие хохочут, что-то кричат, но не вмешиваются. Наконец, вырвался фриц и что было силы ударил тетку Настю в грудь прикладом винтовки. Не ойкнула женщина, не крикнула, только ртом хватила воздух, да так с раскрытым ртом и упала навзничь на землю. А немец даже не посмотрел на нее, вскинул винтовку и выстрелил в борова. Загнали во двор фуру, погрузили злополучного борова и, не оглянувшись на бедную женщину, пошли дальше. Озираясь, прибежали женщины, кое-как привели в чувство Настасьюшку, отпоили водой, но недолго прожила тетка Настя. Еще одну страницу вписала война на хуторских могилках. В тот день с нашего хутора увели двух бычков и одну молодую корову. Из колхозного амбара забрали семенной ячмень и яровую пшеницу. Спрятать или не успели, или думали «культурный народ», семена не тронут. Как бы не так! Не посмотрели и на таблички, обозначающие сорта и всхожесть семян. Не брали только просо. Лошадки-то просо не едят, так зачем же утруждать себя лишними заботами». Массовый грабеж жителей солдатами вермахта, начавшийся с самых первых дней вторжения фашистов в Советский Союз, зафиксирован даже в немецких штабных документах, и поскольку был этот грабеж неупорядоченным и хаотичным, гитлеровским генералам он не очень нравился. Взятый в плен 9 августа 1942 года под Сталинградом солдат 376-й пехотной дивизии Иоганн Химинский показал на допросе что, германским солдатам в настоящее время строжайше запрещено отбирать какие-либо продукты питания у населения, так как объявлено, что все является «собственностью министерства хозяйства и верховного командования вооруженными силами Германии». Все продукты учитываются, и часть их в организованном порядке отбирается у населения и поступает на снабжение германских войск. Однако ведение грабежа в «организованном порядке» никаким образом не устранило грабеж неорганизованный, и фактов наказания немецких солдат за отобранного у крестьян кабанчика или корову практически не зафиксировано. «Помогала» хорошо питаться немецкому солдату и ранее покоренная Европа. Летом 1942 года перед отправкой в Россию рядовой немецкой армии Ги Сайер получил: «Четыре банки французских сардин, две вегетарианские колбаски в целлофановой упаковке, пачку витаминизированного печенья, две плитки швейцарского шоколада и 200 кускового сахара». (Ги Сайер. «Последний солдат Третьего рейха».) Вермахт на «отдыхе» Причину трепетного отношения гитлеровской солдатни к «млеку» и «яйкам» можно объяснить еще и тем, что и в мирное, и в военное время, находясь в тылу, питались тевтоны не особенно сытно и довольно однообразно. По данным военного историка Юрия Веремеева, завтрак немецкого военнослужащего состоял из куска хлеба весом 350–400 г и кружки кофе без сахара. Ужин отличался от завтрака только тем, что солдат получал кроме кофе и хлеба еще кусок колбасы (100 г), либо три яйца, либо кусок сыра и что-то, чтобы намазать на хлеб (масло, смалец, маргарин). Основную часть своего дневного рациона солдат получал на обед, состоявший из мясного супа, очень большой порции картофеля, чаще просто отварного (полтора килограмма) с довольно большой мясной порцией (около 140 г) и небольшого количества овощей в виде различных салатов. При этом хлеб на обед солдат не получал (вермахт имел только черный хлеб). В целом норма выдачи продовольствия сухопутных сил вермахта (в пересчете на сутки) по состоянию для частей, находящихся в казармах, составляла: Хлеб 750 г Крупы (манная, рис) 8,6 г Макароны 2,86 г Мясо (говядина, телятина, свинина) или колбаса 42,56 г Сало — шпик 17,15 г Жиры животные и растительные 28,56 г Масло коровье 21,43 г Маргарин 14,29 г Сахар 21,43 г Кофе молотый 15,72 г Чай 4 г (в неделю) Какао-порошок 20 г (в неделю) Картофель 1500 г или фасоль (бобы) 365 г Овощи (сельдерей, горох, морковь, кольраби) 142,86 г или овощи консервированные 21,43 г Яблоки 1 шт. (в неделю) Огурцы соленые 1 шт. (в неделю) Молоко 20 г (в неделю) Сыр 21,57 г Яйца 3 шт. (в неделю) Консервы рыбные (сардины в масле) 1 банка (в неделю) По количеству калорий питание не находившихся на передовых позициях солдат и офицеров вермахта и бойцов и командиров Красной армии было приблизительно одинаковым. Разве что у немцев оно было несколько разнообразнее. Как и у нас, питание военнослужащих в тылу у гитлеровцев было не в пример хуже, чем на фронте. И в обоих случаях слова «положено» и «имеется» редко означали одно и тоже. Ефрейтор 111-й пехотной дивизии Гельмут Клаусман вспоминал: «Если часть отводили в тыл, то питание становилось очень скудным. Почти впроголодь. Питались все одинаково. И офицеры, и солдаты ели одну и ту же еду. Я не знаю, как генералы — не видел, но в полку все питались одинаково. Рацион был общий». Нужно признать, что в немецкой армии рацион питания для солдат и офицеров действительно был общим. У союзных немцам румын, к примеру, в то время было целых три кухни. Одна — для солдат, другая — для сержантов, третья — для офицеров. А у каждого старшего офицера от полковника и выше был свой повар, который готовил ему отдельно. Однако, находясь в тылу, немецкие командиры все же имели определенное преимущество. «В то время Германия была первой в мире страной, в которой нормы продовольственного снабжения были одинаковыми как для офицеров, так и для солдат, — писал после войны лейтенант 252-й пехотной дивизии Армин Шейдербауер, вспоминая о своем пребывании в резервном батальоне зимой 1944 года. — Но преимущество питания в офицерской столовой было в том, что кухней, как правило, заведовал хороший повар, который мог использовать выдаваемые ему продукты более рационально и готовить вкуснее. Безусловно, еда приготовленная на 20 или 50 офицеров, была намного лучше и разнообразнее, чем еда, приготовленная на целый батальон. В этой столовой я познакомился со знаменитым блюдом, о котором знал только по рассказам солдат. Оно называлось «силезское царство небесное» и состояло из очень нежных, почти тающих во рту клецок из дрожжевого теста с припущенными сливами или смесью из фруктов. Уникальной особенностью блюда было добавление в него тонко нарезанных ломтиков копченого мяса, что придавало ему ярко выраженный пряный аромат». В кругу немецких офицеров, а также кандидатов в офицеры действовали и свои правила хорошего тона, своеобразный воинский этикет. Закончивший унтер-офицерские курсы в январе 1942 года Шейдербауер пишет об этой стороне обучения так: «По средам в офицерском клубе проводились так называемые господские вечера. Мы, курсанты, конечно же, в своей выходной форме, должны были принимать в них участие. Перед ужином сначала приходилось бесцельно стоять в боковых комнатах. Затем командир резервного полка приглашал нас занять свои места. Оказавшись там в первый раз, мы, понятное дело, были несколько смущены и стояли почти что строем. Мы не всегда сидели вместе в конце стола, зачастую размещались порознь между офицерами и таким образом должны были принимать участие в их беседе. Если бы я не научился правильно себя вести за столом еще дома, то меня бы научили этому там. Само собой разумеется, к столу можно было подойти только после появления командира, а приступить к ужину — только после того, как он поднимал свою ложку. (Прямо как в русской крестьянской семье в былые времена. Да еще ложкой этой по лбу тому, кто в чашку раньше сунется! — Авт.) Нечто вроде правил хорошего тона в вермахте прививали и солдатам. Для этого использовались «Правила службы в армии» — 300-страничный сборник учебных материалов, подготовленный командиром обычной роты, капитаном В. Рибертом (книга так в обиходе и именовалась — «Риберт». — Авт.) В ее разделе «Общие принципы казарменного общежития» было написано: «Обед — это совместный прием пищи, как по технической необходимости, так и по причинам военного порядка и развития товарищеских отношений. К столу солдат подходит с чистыми руками, чистыми ногтями и причесанными волосами. За столом он сидит прямо, не гремит посудой, ведет себя прилично и воздерживается от ненужной болтовни». Однако в книге «Судьба детей войны» Василий Свиридов пишет, как вели себя гитлеровцы, идущие со стороны фронта: «Зайдут, бывало, в хату, посмотрят и говорят: «Здесь будут ночевать восемь или десять зольдат». Заходят, раздеваются, ведут себя свободно и везде заглянут в хате, во дворе и в сарае. Погреб, как закон, обязательно проверят, наберут картошки, принесут в хату и заставляют хозяйку варить неочищенную, в «мундирах». Сварится картошка — садятся за стол, достают соль, видно, знали уже, что у нас несолоно хлебают, хлеб, масло, шпик — все это у них было. И налегают на картошку. До чего же они любили нашу русскую картошку! Наливают в кружку шнапс, а впрочем, черт их знает, что там у них во фляжках. В это время на улицу не выйдешь, во дворе часовой и на улице, в огороде тоже — огороды-то у нас упирались в лес. Едят-пьют, разговаривают, и как ведра два, а то и три картошки сожрут, ужин закончился». Впрочем, устраивали германские власти для своих солдат ужины и более цивильные. К примеру, в оккупированном Ворошиловске (Ставрополь), в переименованном из «Гиганта» в «Солдатское кино» кинотеатре власти устраивали специальные сеансы. Получивший талон на посещение кино военнослужащий мог присесть на свободное место за один из многочисленных столиков в холле кинотеатра, куда подавали вино и пиво с закусками, кофе со сладостями, сигары или сигареты, а также свежие немецкие газеты. За время оккупации только в Ростовской области немцы съели более 14 тыс. голов крупного рогатого скота, в том числе и быков-производителей, рабочих волов, более 24 тыс. голов телят, 25 тыс. голов свиней, 28,5 тыс. голов овец и коз, 1026 тыс. штук гусей, уток, кур. И это только из общественных хозяйств, не считая личных хозяйств жителей области. Но это в оккупированной России. В военной Германии солдатам фюрера обычно приходилось довольствоваться не в пример меньшим рационом. Так что желание немецких солдат и офицеров быстрее попасть на фронт (так же, как и у наших) было зачастую вызвано не только патриотическими настроениями, но и банальным чувством голода. Что же касается дополнительных пайков для офицеров вермахта, то они (пусть и не в форме регулярной выдачи, как в Красной армии), вероятно, все же имелись. По крайней мере офицер-артиллерист Иван Новохацкий в своей книге «Воспоминания командира батареи» пишет: «Продолжая преследование, наша дивизия вышла в район 15 километров севернее Бухареста. Были захвачены большие склады с различным имуществом и продовольствием. Наш старшина нагрузил повозки различными банками, коробками, ящиками с продовольствием. Как потом оказалось, в коробках был дополнительный паек для офицеров немецкой армии: пачка печенья, пластмассовая баночка с мармеладом, пачка сигарет и др. В банках оказался плавленый сыр. Мы поначалу думали, что это мыло, и только потом кто-то попробовал на зуб и понял, что это сыр». Посчитав утверждение Новохацкого о том, что это был именно доппаек для немецких офицеров, спорным, обратимся вновь к Армину Шейдербауеру, поскольку строки о дополнительном пайке для отдельной категории офицеров вермахта в его книге все же имеются: «Мы узнали о существовании постановления. В соответствии с ним те офицеры, которым еще не исполнился 21 год, имеют право на получение 200 граммов колбасы на человека в день дополнительно к своему пайку! Ошарашенный казначей сразу же утвердил эту добавку». Вермахт в окопах «От фашистских землянок высоко в морозное небо поднимался дым из печей, от кухонь валил пар. Нам, голодным, казалось тогда, что немцев кормили круглые сутки», — записал спустя много лет после войны свои впечатления поздней осени 1941 года снайпер Евгений Николаев. Дело было на Ленинградском фронте, и гитлеровцев там действительно кормили получше, чем оборонявших блокадный город наших бойцов и командиров, да и в целом, по отзывам немецких солдат и офицеров, питались они на той войне довольно неплохо. Конечно, если обстановка позволяла. «Кормили на передовой неплохо. Но во время боев редко было горячее. В основном ели консервы, — вспоминал бывший ефрейтор 111-й пехотной дивизии вермахта Гельмут Клаусман. — Обычно утром давали кофе, хлеб, масло (если было), колбасу или консервированную ветчину. В обед — суп, картофель с мясом или салом. На ужин каша, хлеб, кофе. Но часто некоторых продуктов не было. И вместо них могли дать печенье или, к примеру, банку сардин. Но питаться можно было только у себя в подразделении. Если ты оказывался по какой-то причине в другой роте или части, то ты не мог пообедать у них в столовой. Таков был закон. Поэтому при выездах полагалось получать паек». В боевых условиях солдат вермахта получал (точнее, как и наш, должен был получать, что в действительности имело место далеко не всегда. — Авт.) «норму питания для войны». Она существовала в двух вариантах: суточный рацион (Tagesration) и неприкосновенный рацион (Eiserne Portion). Первый представлял собой набор продуктов и горячей пищи, выдаваемые ежедневно солдату для питания, а второй — набор продуктов, частично носимый солдатом при себе, а частично перевозимый в полевой кухне. Он мог расходоваться только по приказу командира, если не представляется возможным выдать солдату нормальное питание. Суточный рацион делился на две части: продукты, выдаваемые в холодном виде; горячее питание. Состав суточного рациона: Суточный рацион выдается солдату один раз целиком, обычно вечером с наступлением темноты, когда становится возможно отправить подносчиков пищи в ближний тыл к полевой кухне. Холодные продукты выдаются солдату в руки, и он имеет возможность сложить их в сухарную сумку. Горячее питание выдается: кофе — во флягу, приготовленное второе блюдо — картофель (макароны, каша) с мясом и жиром — в котелок. Место приема пищи и распределение продуктов на питание в течение суток солдат определяет самостоятельно. В полевой кухне перевозится два таких полных рациона на каждого солдата. При невозможности обеспечить полевую кухню продуктами обычного суточного рациона командир может отдать приказ либо выдать на сутки один полный неприкосновенный рацион в холодном виде, либо приготовить из консервов и концентрата супа горячее блюдо и сварить кофе. Кроме того, каждый солдат имеет в сухарной сумке один сокращенный неприкосновенный рацион, состоящий из 1 банки мясных консервов (200 г) и пакета твердых сухарей. Этот рацион расходуется только по приказу командира в самом крайнем случае, когда израсходованы рационы из полевой кухни или если более чем сутки невозможна доставка питания. Армин Шейдербауер вспоминает: «Хлеб и маргарин закончились. Железный паек, маленькую банку очень жирных мясных консервов и упаковку сухих продуктов трогать не разрешалось». И такая же железная, как и неприкосновенный паек, немецкая дисциплина действует осенью 43-го под Смоленском. «В деревнях, если они еще не были сожжены дотла, найти было ничего нельзя, — пишет Шейдербауер. — У бедных жителей просто ничего не осталось. Как-то утром один смышленый парень отыскал несколько пчелиных ульев. Наша рота, то есть все 20 человек, забиралась руками в сладкую, липкую массу и лизала этот горький мед, который пустые желудки принимали не сразу. Помню, как нашли висящие на кустах помидоры, которые еще не покраснели. Мы ели морковь и репу, почти не очищенные от земли, но при этом без всяких последствий для желудка». А «железный паек» не трогать! От нашего НЗ давным-давно бы ничего не осталось, а они. Впрочем, случаев, когда хваленая немецкая дисциплина хромала на обе ноги, тоже имелось в достатке. Но об этом позже. Что же касается самого суточного рациона питания, то он в ведущих боевые действия частях вермахта на практике мог существенно меняться. В насыщенном разнообразными сведениями последнем романе известного писателя, фронтовика Владимира Богомолова «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?» приводится следующая справка о рационе немецкого военнослужащего на территории СССР: «Утром — полкотелка ячменного кофе (кофе в зернах выдавался только по праздникам), белый хлеб (800 г), мясо (100 г), колбаса или сыр (125 г); в обед — гороховый или картофельный суп с консервами, на второе — пудинг, облитый фруктовым соусом или суррогатным киселем; вечером — 20 граммов маргарина, 80 граммов плавленого сыра или 50 граммов португальских сардин, или же 100 граммов колбасы. На день выдавалось 6 штук сигарет. Раз в месяц полагался дополнительный паек: «маркитанские товары» — полбутылки вермута, бутылка шнапса, пять сигарет и две плитки соевого шоколада, 3 пачки печенья». Из протокола допроса пленного ефрейтора пулеметной роты батальона «Норвежского добровольческого легиона» (состоял сплошь из бывших норвежских полицейских. — Авт.) Едвента Кнеля можно узнать, что питание в его части хорошее, «во всяком случае, лучше, чем то, что получали в Норвегии»: «Весь свой суточный паек солдаты получают на фронте один раз в сутки, вечером, в 5 часов (в России вермахт продолжал жить по берлинскому времени. — Авт.). Эту пищу на передовую линию солдатам приносят с кухни специальные разносчики. Каждый солдат завтракает, обедает и ужинает, когда он хочет. На сутки солдат получает примерно 550 граммов хлеба, небольшой кусочек масла, такой же маленький кусочек сыра или взамен его колбасы, 1 литр супа». Впрочем, чтобы гитлеровские солдаты могли отведать хотя бы «стандартный рацион», требовалось его доставить по назначению, и здесь так же, как и нашим, немецким «чмошникам» приходилось сталкиваться с определенными трудностями. Армин Шейдербауер по этому поводу вспоминал: «Позиция у деревни Нестеры (под Ельней. — Авт.) имела то преимущество, что можно было незамеченным добраться из тыла до передовой. Благодаря этому можно было вовремя доставлять горячий обед. Но русские, наверное, приметили время раздачи пищи. Два дня подряд они с точностью подавали сигнал к обеду стрельбой из миномета. Обеденное время перенесли с 12.30 на 13.30, но, как только начали разливать по котелкам суп, начали падать мины. Для людей, которые принесли пищу и поели сами, эта помеха оказалась неприятной, потому что с полными бачками в руках им было труднее укрыться. А если бы они пролили суп, им бы досталось от своих товарищей». Воевавший в 1941 году в Крыму Генрих Метельман: «Наше снабжение продовольствием оставляло желать лучшего. Путь из Германии до Крыма был долгим и небезопасным, а доставка морским путем через Румынию была невозможна из-за того, что Советы все еще удерживали Севастополь, так что нам часто приходилось недоедать. Обычно мы только раз в день получали горячую пищу, жидкий капустный суп с плавающим в нем картофелем; через день каждому из нас полагалось полбуханки хлеба, немного жира, немного сыра и немного затвердевшего меда». По словам Метельмана, больше всего возможностей наесться до отвала было у офицерских денщиков, которые из той же полевой кухни доставляли в термосах пищу своим гауптману и лейтенантам. «Нас это, разумеется, задевало», — вспоминает автор книги «Сквозь ад за Гитлера». Фронтовая обстановка быстро заставила фашистов не только забыть об утреннем кофе перед завтраком и предписанной Рибертом чистоте ногтей, но и стать практически всеядными. Армин Шейдербауер (август 1942 года): «Около половины второго ночи, после почти двух дней, появилась полевая кухня. Она доставила холодный фасолевый суп, который прокис. Несмотря на это, его проглотили с жадностью». Гельмут Пабст (1 января 1942 года): «Спасибо Господу за картошку. Мы не были готовы к долгому пребыванию в этих местах, и что бы стало с нами без нее? Как могла бы вся армия пережить русскую зиму без этого скромного овоща? Вечером, как всегда, мы очистили картошку от кожуры, с благоговением размяли ее и посолили крупной русской солью. Сейчас утро. Мы кончили завтракать, и опять это была картошка, благодаря которой мы почувствовали удовлетворение от еды. В этом доме нам предложили картошку, чай и каравай хлеба, замешанный из ржаной и ячменной муки с добавлением лука. Пожалуй, в нем было несколько коричневых тараканов; по крайней мере, я срезал одного из них, не сказав ни слова. Святой в углу кротко смотрит из своей золотой рамки, как будто хочет сказать, что бесстрастный дух не обращает внимания на такие пустяки. Что хорошего в том, чтобы замечать их?» Готтлиб Бидерман (Севастополь. 1942 год): «В побежденном городе оставалось серьезной опасность заболеваний, потому что мириады мух покрывали трупы и образовывали черно-серые кружащие тучи над ранеными. Стены жилищ были покрыты насекомыми — переносчиками болезней, и принятие пищи стало утомительным, потому что надо было очищать каждый кусочек еды от полчищ червей. Несмотря на то, что мы старались избежать употребления в пищу этих насекомых, много мух было съедено без видимых болезнетворных последствий. Вкус хлеба был такой, будто его погружали в солярку. Только несколько недель спустя мы узнали, что персонал роты хлебопеков обнаружил в Керченском порту несколько зернохранилищ. Перед уходом русские полили зерно горючим и подожгли его. К счастью, сгорел только верхний слой, а остальное зерно лишь пропиталось дымом и скверно пахло. Но, по мнению интендантов германской армии, эта находка была просто неожиданной удачей, и зерно считалось вполне подходящим к употреблению. Чтобы улучшить критическую ситуацию с продовольственным снабжением, зерно использовали для выпечки хлеба, который вонял дизельным топливом, а на вкус походил на бензин. Мы еще и не предполагали, что, до того как наша одиссея в Советском Союзе завершится, еще будем тосковать по куску хлеба в два раза хуже этого» Так же, как и в частях Красной армии, временному улучшению питания в подразделениях вермахта частенько «помогала» сама война: «Полевая кухня, действительно, появилась. Были выданы огромные порции ливерной колбасы с размятой картошкой, — вспоминает об одном из дней осени 1943 года Армин Шейдербауер. — Поскольку численность роты не соответствовала штатной, то порции убитых и раненых были выданы живым. В случае с ужином это не имело особого значения, поскольку человек все равно не может съесть за один раз больше, чем может. Однако в том, что касалось шнапса, табака и сухих фронтовых пайков, оставшиеся в живых насладились как следует». Впрочем, и на передовой линии немецких окопов русская поговорка про войну и мать родну была весьма актуальной. Автор книги «Дорога на Сталинград» рядовой пехотинец вермахта Бенно Цизер прибытие полевой кухни в их изрядно поредевший после боя на Северском Донце в марте 1942 года батальон описывает так: «На обед был горячий фасолевый суп, и мы набросились на него, как стая голодных волков. Я два раза брал добавку, но когда Пиле протянул свой котелок в четвертый раз, повар сказал, что больше нет. — Ладно тебе, — пророкотал добродушный Фогт, — дай парню еще ложку, ты, пузатый сукин сын! — Но я же говорю вам, что ничего не осталось, — проскулил повар. — Ты ведь, черт побери, готовил на всю роту, — прорычал фельдфебель. — Не будешь же ты мне говорить, что знал заранее, что мы потеряем треть наших людей! — Я же не виноват, что вы обжираетесь, как свиньи. — Ладно, если больше нет фасоли, как насчет шоколада? — спросил Фогт. — В конце концов, нам полагаются шоколадные пайки. Пришел унтер-офицер — снабженец, объявивший, что мы можем получить свой шоколад. — Но только по одной плитке каждому — и не думайте, что вы также получите порцию убитых! По этому поводу было много недовольного ропота, и, как только он повернулся к нам спиной, раздражение выплеснулось наружу: — Опять, как всегда, повторяется та же самая пакость. Как только у нас убитые, эта свинья придерживает у себя их пайки. — Так всегда с шоколадом и сигаретами. — А что, думаете, эти зажравшиеся типы делают с ними? Набивают свое брюхо, пока мы маемся в своих окопах. — Зря вы тут ерепенитесь, — заикаясь, проговорил повар. — Если вас услышит старик, хлопот не оберешься. — Заткни пасть, ты, жирный боров! В следующий раз, если сваришь мало, сам попадешь в котел. Ты тут долго откармливался». Несколько иначе и не в пример чаще, чем немецкие солдаты и офицеры-окопники, наслаждались жизнью генералы вермахта. Как, впрочем, любые генералы в любой армии. «К великому нашему неудовольствию, в это же село прибыл штаб дивизии. Причем офицеры заняли облюбованное нами местечко — на траве под деревьями. Нам было приказано убраться метров на пятьдесят дальше, вверх по течению ручья, а сами уселись на наше место, — вспоминал об одном из дней летнего наступления немецкой армии на Сталинград Генрих Метельман. — Вскоре прибыли несколько штабных машин, из них стали выгружаться офицеры: два полковника, три майора и с десяток гауптманов и обер-лейтенантов. Большинству офицеров было под тридцать или тридцать с небольшим, кое у кого торчал в глазу монокль. Нам сообщили, что среди прибывших принц Ганноверский собственной персоной. Мы воспринимали эту сцену, как явление из совершенно другой, не имеющей ничего общего с нашей жизнью. Офицеры вели себя шумно, громко разговаривали и излучали самодовольство и спесь. Денщики в белых куртках проворно сооружали импровизированные столы из пустых снарядных ящиков, тут же на них раскладывались карты и другие штабные бумаги — часть офицеров принялась изучать обстановку. Но один такой стол был оставлен для иных целей. Его застелили белоснежной скатертью, и на ней стали расставлять такие вещи, от вида которых у нас, простых солдат, слюнки потекли: бутылки шампанского, вино, водка, коньяк, тарелки с нарезанным белым хлебом, сырами, сливочным маслом, мясом, фруктами и другими деликатесами. Похоже, господа офицеры твердо знали, за что сражаются в этой войне. Вслед за закусками появились тарелки, бокалы и рюмки, рядом ножи и вилки в соответствующем порядке. Когда все было готово, господа офицеры чинно, как и полагалось по статусу, уселись за стол. Никому из нас, годами живших на скудном рационе, состоявшем главным образом из консервов, не приходилось даже видеть подобного изобилия. В ответ на наши претензии всегда ссылались на перебои с транспортом, на войну, призывая нас затянуть потуже пояса и думать в первую очередь о благе фатерлянда (отечества. — Авт.). А как же с их транспортом? Выходит, он был неуязвим для пресловутых «перебоев»? Впрочем, вскоре с перебоями в снабжении пришлось столкнуться и генералам шестой армии Паулюса. Но поскольку, как уже говорилось, пословица кому — война, кому — мать родна не теряла своей актуальности и в немецком варианте, изменить такой расклад вещей не смогла порой даже катастрофа на Волге. Сталинград «Сталинград наш! В нескольких домах сидят еще русские. Ну и пусть сидят. Это их личное дело. А наше дело сделано. Город, носящий имя Сталина, в наших руках. Величайшая русская артерия — Волга — парализована. И нет такой силы в мире, которая может нас сдвинуть с этого места. Это говорю вам я — человек, ни разу вас не обманывавший, человек, на которого провидение возложило бремя и ответственность за эту величайшую в истории человечества войну. Я знаю, вы верите мне, и вы можете быть уверены, я повторяю со всей ответственностью перед богом и историей, — из Сталинграда мы никогда не уйдем. Никогда. Как бы ни хотели этого большевики».      (Из речи Адольфа Гитлера в Мюнхене 9 ноября 1942 года.) «Уже в декабре 1942 года дневной рацион составлял 200 г хлеба на передовой, 100 г в тылу, — написал после войны офицер-разведчик из шестой армии Паулюса Иоахим Видер. — Общую зависть вызывали части, имеющие лошадей. Впрочем, юмор висельников не покидал нас — так, иногда, вспомнив не без удовольствия последний гуляш из конины, мы хором затягивали фронтовую песню о немецком солдате на Востоке: «Кто, попавши в котел, свою лошадь не жрал, тот солдатского горя не знал». А командир саперно-штурмового батальона 79-й пехотной дивизии вермахта Гельмут Вельц о сталинградском пайке декабря 42-го в книге воспоминаний «Солдаты, которых предали» повествовал так: «Наши запасы уже подходят к концу. А то, что выдают ежедневно, мы съедаем сами: 100 граммов конины, 15 граммов гороха, 150 граммов хлеба, 3 грамма масла, 2 грамма жареного кофе и еще 100 граммов конского мяса на ужин. К этому добавляются три сигареты в день, две палочки леденцов и, если посчастливится, иногда плитка «Шокаколы» (шоколад с экстрактом колы. — Авт.) и клякса джема. И все-таки, по сравнению с тыловыми службами, нам еще ничего. Теперь введены две нормы питания: для подразделений на передовой до штабов батальонов включительно, и другая начиная с командира полка — для солдат, находящихся позади. Еда считается чуть ли не на миллиграммы, а ремень затянут до предела. У нас пока положение сносное, так как повар в предыдущие недели немного сэкономил, а кроме того, мы забили обозных лошадей». Посетив на Рождество отделение медицинского дивизионного пункта для страдающих от истощения на почве голода немецких солдат и офицеров, Вельц записывает: «Здесь врачам приходится сталкиваться с такими неизвестными им явлениями, как всевозможные отеки и температура тела ниже тридцати четырех градусов. Умерших от голода каждый час выносят и кладут в снег. Еды истощенным могут дать очень мало, большей частью кипяток и немного конины, да и то один раз в день. Бланк-майстеру самому приходится объезжать все расположенные поблизости части и продовольственные склады, чтобы раздобыть чего-нибудь съестного. Иногда не удается достать ничего. О хлебе тут почти забыли. Его едва хватает для тех, кто в окопах и охранении, им положено по 800 калорий в день — голодный паек, на котором можно протянуть только несколько недель. И все-таки раненые, лежащие вповалку в этой обители горя, завидуют им». Здесь нужно отметить, что в последние недели сталинградского «котла» фельдмаршал Паулюс распорядился не выдавать продукты для своих раненых совсем. Факт, неоднократно подтвержденный немецкими источниками. На позициях батальона Вельца «по случаю праздника выданы двойные порции еды. Каждый получил по два больших битка и полный котелок супа. Это единственное, что мы можем». Сами саперы и пехотинцы изготовили к рождественскому столу «солодовые конфеты». «На открытой местности, чуть прикрытый, стоит чан с сиропообразной вязкой массой, — пишет немецкий комбат. — Хотя эта точка просматривается противником и регулярно обстреливается пулеметным огнем, солдаты все время бегают туда с канистрами, набирая в них черную жидкость. При этом есть потери: у пехоты трое убитых, а у нас — всего один раненый в ногу. Потом решили попробовать что-нибудь сделать из этой жидкости. Сварили с двойным количеством воды, охладили, вылили загустевшую массу на железный щит, поджарили, разрезали на четырехугольные кусочки. Продукт этого творчества и есть солодовые конфеты. Пробую одну. Привкус минерального масла еще остался, но сладко и все-таки хоть какое-то угощение». В отличие от немецких солдат, у генералов перебоев в снабжении по-прежнему не наблюдалось. Доказательством тому может служить рассказ того же Гельмута Вельца о найденном им и его солдатами 20 января 1943 года тайном продуктовом складе в здании штаба шестой армии: «Здесь полно драгоценностей, давно ушедших в прошлое. Из двух полуоткрытых мешков поблескивают банки с мясными и овощными консервами. Из третьего вылезают пачки бельгийского шоколада по 50 и 100 граммов, голландские плитки в синей обертке и круглые коробочки с надписью «Шокакола». Рядом лежат мучные лепешки, сложенные в точности по инструкции — прямо по-прусски выстроены столбиками в ряд, которыми можно было бы накормить досыта добрую сотню человек. А в самом дальнем углу целая батарея бутылок, светлых и темных, пузатых и плоских, и все полны коньяком, бенедиктином, яичным ликером — на любой вкус. Этот продовольственный склад, напоминающий гастрономический магазин, говорит сам за себя. Командование армии издает приказы о том, что войска должны экономить во всем, в чем только можно, боеприпасах, бензине и прежде всего — в продовольствии. Приказ устанавливает массу различных категорий питания — для солдат в окопах, для командиров батальонов, для штабов полков и для тех, кто «далеко позади». За нарушение этих норм и неподчинение приказам грозят военным судом и расстрелом. И не только грозят! Полевая жандармерия без лишних слов ставит к стенке людей, вся вина которых состоит только в том, что они, поддавшись инстинкту самосохранения, бросились поднимать упавшую с машины буханку хлеба. А здесь, в штабе армии, который, вне всякого сомнения, по категории питания относится к тем, кто «далеко позади» и от которого все ожидают, что сам-то он строжайшим образом выполняет свои приказы, именно здесь целыми штабелями лежит то, что для фронта уже стало одним воспоминанием и что подбрасывается как подачка в виде жалких крох». Союзники немцев, сражающиеся бок о бок с ними венгры, румыны, хорваты, итальянцы обычно не видели и этих «крох». Причем плохое питание в их частях имело место задолго до окружения на Дону и Волге, еще во время победоносного шествия союзных армий на Сталинград. Уже летом 1942 года венгров возмущало, что немецкие части снабжались несравненно лучше их. 27 июня начальник генштаба венгерской армии констатировал: «Часто имеют место сильные столкновения, что не способствует добрым отношениям между союзниками». О «нежелательных трениях» между немецкими властями и командованием венгерских частей говорилось и в секретном приказе хортистского командования. Командиры дивизий и полков пытались пресечь эти противоречия угрозами. В одном из приказов по 46-му пехотному полку в июне 1942 года года говорилось: «За выражение недовольства питанием виновные будут наказаны. Но все должны знать, что больше 120 г мяса и 150 г хлеба все равно никто не получит». Не устраивал немецкий паек и итальянцев. Командование продвигавшегося к Дону экспедиционного корпуса Муссолини считало, что он должен соответствовать итальянскому уставу. В ответ на такое требование немецкое командование ответило письмом, в котором говорилось: «Немецкий солдат не имеет права на твердый паек; он получает то, что родина и интендантство могут ему предоставить. Раздача производится в зависимости от наличия продуктов. Войска берут все, что имеется, из ресурсов страны, где они находятся. В соответствии с этим принципом немецкое интендантство не может гарантировать постоянное наличие всех продуктов, составляющих итальянский паек». Однако «принимать меры к использованию местных ресурсов», то есть самим проводить грабежиреквизиции продовольствия, для итальянцев было довольно затруднительно по весьма банальной причине: «Мы постоянно сталкивались, — отмечает командующий итальянским экспедиционным корпусом (КСИР) генерал Мессе, — с органами немецкой экономической оккупации, которые с невероятной оперативностью учреждались в захваченных населенных пунктах и накладывали руку на все имеющиеся ресурсы». Несколько позже, во время отступления под Сталинградом зимой 1942–43 годов немцы стали «накладывать руку» и на собственно итальянские запасы. В своей книге «Немногие возвратившиеся» офицер КСИР Эудженио Корти вспоминает, как во время боев за станцию Чертково в Ростовской области службы, занимающиеся снабжением корпуса, бросили свои склады сразу же после появления советских танков. И далее: «Немцы, защищавшие город, сочли склады своей военной добычей. Только в самый первый день итальянские солдаты сумели разжиться кое-какими продуктами. Уже на второй день немцы поставили у складов вооруженных часовых. Благодаря усилиям наших старших офицеров в городе начали действовать два пункта выдачи продовольствия. Но порции были очень маленькими. Только те, кто успел вовремя утащить что-нибудь со складов, питались нормально. Но несколько тысяч человек жили впроголодь. К тому времени во всех домах находились раненые и обмороженные, которые не могли двигаться и самостоятельно ходить за едой. Поэтому тот, кого отправляли на поиски пропитания, был вынужден часами стоять в бесконечных очередях и все равно не получал достаточного количества продуктов. Думаю, что в Черткове было немало умерших от голода. В результате солдаты начали воровать, причем нередко при попустительстве своих офицеров. Немцы без зазрения совести открывали по ним огонь. Очень обидно расстаться с жизнью таким образом» Нередкими были случаи столкновений между немецкими и итальянскими солдатами и, так сказать, в частном порядке. Корти вспоминает, как в канун нового 1943 года во время отступления «мы встретили на дороге немца, который нес в руках пироги. В день Святого Силивестра немцам выдавали «специальный паек». Он обратился к нам на своем языке. Валорци, который неплохо говорил по-немецки, ответил. После чего немец ехидно рассмеялся и принялся осыпать нас бранью. Отвечая, мы тоже не выбирали слова. А что нам оставалось делать? Не стрелять же в него. Но Валорци еще долго переживал, вспоминая этот неприятный эпизод». Картины тяжких испытаний и полуголодного существования во время выхода из советского окружения на Дону остались в памяти итальянского офицера до конца его жизни: «Наша группа офицеров тоже вошла в одну избу. Там были люди. Мы попросили чего-нибудь поесть. Русские молча указали нам на квашеную капусту в бочке. Яство показалось мне совершенно отвратительным, и я едва заставил себя проглотить немного противного месива. Но немцы, при активной помощи наших солдат, сожрали все подчистую. Зато как же там было тепло! Я сел у стены на кипу пустых мешков и немного расслабился. Нужно было отдохнуть. Рядом со мной стоял мешок, где оказалась пшеничная мука. Я принялся вытаскивать оттуда по щепотке и есть. Мука прилипала к небу, приходилось все время слизывать ее языком». * * * «Все больше и больше людей стали поглядывать голодными глазами на убитую лошадь. Некоторые шли к ней и штыками отрезали куски мяса. Поскольку нам было категорически запрещено разжигать огонь, мясо ели сырым. Судя по рассказам, на вкус оно было отвратительным, но тем не менее восстанавливало силы. Не выдержав мук голода, я решил последовать примеру соотечественников. Попросив у солдата штык, я осторожно отрезал небольшой кусочек мяса. Гола, заряжающий третьего орудия 2-й батареи, ободряюще кивнул, глядя на гримасу отвращения, исказившую мое лицо. Я засунул мясо в снег, откуда через некоторое время достал своеобразный замороженный бифштекс. Стараясь не смотреть на него, я принялся за еду. Вот, подумал я, расплата за былые излишества. Когда смерть близка, грехи человеческие, которые в нормальных условиях кажутся лишь мелкими прегрешениями, принимают угрожающие размеры». * * * «Иногда мы посылали кого-нибудь принести воды из колодца возле госпиталя. Она всегда была мутной и зеленоватого цвета, но на вкус казалась менее противной, чем в нашем колодце. Мы тогда не подозревали, что на дне того колодца на глубине трех-четырех метров лежат трупы двоих русских. Позже мне рассказали, что в госпитале об этом прекрасно знали, но все равно воду брали только оттуда» Многие румынские солдаты, попавшие в плен еще в начале февраля 1942 года, сообщали, что «полковые интенданты вместе с офицерами присваивали себе из солдатского пайка жиры, сахар, мыло». О том, как это происходило в приданных батальону Гельмута Вельца румынских ротах, немецкий комбат вспоминал так: «Передо мной стоят два джентльмена в высоких зимних румынских шапках. Это командиры двух подчиненных мне румынских рот. Их окутывает целое облако одеколона. Несмотря на свои усы, выглядят они довольно бабисто. Черты их загорелых лиц с пухлыми щеками расплывчаты. Такого упитанного подкрепления я никак не ожидал. Одно только мне непонятно — заявление обоих офицеров, что их подразделения ввиду плохого питания и истощения небоеспособны. Судя по командирам, что-то не похоже, надо взглянуть на солдат самому. Спускаемся по склону обрыва, и вот уже стоим среди румын. Кругом, как тени, шныряют исхудалые солдаты — обессиленные, усталые, небритые, заросшие грязью. Сворачиваем за угол, и я останавливаюсь как вкопанный. Глазам своим не верю: передо мной тщательно встроенная, защищенная с боков от ветра дощатыми стенами дымящаяся полевая кухня, а наверху, закатав рукава по локоть, восседает сам капитан Попеску и в поте лица своего скалкой помешивает суп. От элегантности, поразившей меня утром, нет и следа. Только щекастое лицо осталось прежним — впрочем, это и неудивительно, когда можешь залезать в солдатские котелки. Узнаю, что Попеску не случайно орудовал сегодня у котла полевой кухни, это он делает изо дня в день. Сам распределяет сухой паек, сам варит, сам выдает еду. У него тут есть своя особая система. Прежде всего наполняются котелки офицеров — мясом и бобами, почти без жидкости. Потом очередь унтер-офицеров. Они вылавливают из котла остатки гущи. А все, что остается — теплая безвкусная вода, идет рядовым. Таково правило. О том, чтобы оно строго соблюдалось, заботится сам Попеску — румынский боярин». Да, в отличие от своих венгерских, итальянских и немецких коллег румынские офицеры на войне практически всегда устраивались в бытовом плане совсем неплохо. Сразу же после вступления войск Антонеску на территорию нашей страны вся находящаяся на захваченных ими землях сельскохозяйственная продукция стала объявляться «собственностью румынского государства», а весь скот — «блокированным». В предписаниях армейским частям и оккупационной администрации указывалось, что войска «будут снабжаться за счет своей зоны и ничего не будет привезено из Запрутья»; необходимо «брать на месте все, что надо, все, что есть, брать без всяких церемоний; хлеб, крупный рогатый скот должны быть изъяты у населения для армии», «в каждом доме необходимо производить тщательный обыск и забирать все без остатка»; «за утайку продовольствия, малейшее сопротивление — расстреливать на месте, а дом сжигать». Но даже из «изъятого без остатка» румынским солдатам мало что доставалось. Так, еще до начала наступления советских войск под Сталинградом питание рядового состава армии Антонеску было весьма небогатым. В докладной записке особого отдела НКВД Донского фронта в УОО НКВД СССР «О состоянии некоторых частей румынской армии (по материалам допроса военнопленных, направленных в Москву 26 октября 1941 года)», в частности говорилось: «Продуктами питания личный состав румынской армии снабжается плохо. Суточная норма выдачи продуктов солдатам и офицерам составляет: Горячая пища — 1 раз в день по пол-котелка на человека; хлеба — 300–400 г; повидло (иногда) — 1 столовая ложка; масло (иногда)-1 столовая ложка; консервы — 1 коробка в 225 г на 7 человек; конфеты — 6 штук на два дня (если чай без сахара); мед (иногда) — 1 столовая ложка». К чести офицеров вермахта, нужно сказать, что даже в сталинградском «котле» в солдатские котелки они не забирались. Правда, в них и без того с каждым днем окружения пищи становилось все меньше, и голод понуждал «белокурых бестий» к сдаче в плен куда внушительнее, чем советские листовки и призывающие к капитуляции голоса из громкоговорителей. «Я, хотя и с большим опозданием, получил донесение от высланной разведгруппы, — повествует Вельц о событиях, происходивших на участке его батальона 29 января 1942 года. — Возвратились только двое — двое из шестерых, но оба сияют от радости и несут в руках и под мышками хлеб. Килограммов двадцать, быстро прикидываю я. Один докладывает: — Русские нас схватили около «тюрьмы». Но ничего нам не сделали. Наоборот, мужики оказались хорошими парнями. Безо всяких повели нас к полевой кухне и накормили досыта. Каждому по четыре половника. Гороховый суп — прима! Ну, я вам скажу, господин майор, прямо поэма! Потом нам сказали: «Двое могут вернуться». Мы бросили жребий: выпало мне и Вильгельму. Но сказать честно, лучше бы я там остался! Мы уже уходить собрались, а тут к нам подходит пожилой русский в очках и по-немецки говорит — ну это так только называется, что по-немецки, — но мы его поняли: мол, переходите все, жратвы хватит! И дал нам еще хлеба на дорогу». Гельмут Вельц пишет, что вскоре после этого события на одном из участков обороны своего батальона он не обнаружил никого из солдат. «Они перебежали к русским под покровом темноты. И не без воздействия нашей вчерашней разведгруппы и русского хлеба». Сильная все-таки штука — русский хлеб. Под немцами В феврале 1943 года, когда 6-й армии Паулюса в Сталинграде пришел конец и фашисты были отброшены от Волги, расстояние от передовой линии немецких окопов до границ Германии и даже Польши все еще исчислялось сотнями километров. В оккупированных гитлеровцами областях по-прежнему жили при «новом порядке» десятки миллионов людей, и освобождение их из-под иноземного ярма было делом совсем не простым и не быстрым. Общеизвестно, что, оставляя врагу ту или иную территорию, советские войска, как правило, использовали тактику «выжженной земли», согласно которой противнику не должно было достаться никаких запасов продовольствия. Это автоматически приводило к тому, что без продовольствия оставалась и значительная часть оказавшегося на оккупированной территории населения. Положение мирных советских граждан на захваченной врагом земле могло бы выглядеть еще хуже, вступи в действие предложение первого секретаря ЦК КП(б) Украины Н.С. Хрущева, направленное им 9 июля 1941 года в ЦК ВКП(б) Г.М. Маленкову. Никита Сергеевич, в частности, предлагал: «1) В зоне 100–150 километров от противника местные организации обязаны немедленно приступить к уничтожению всех комбайнов, лобогреек, веялок и других сельскохозяйственных машин. Трактора своим ходом перегонять в глубь страны, остальные трактора, которые не могут быть использованы отступающими частями Красной армии и которые почему-либо нельзя вывезти в этой же зоне, подлежат немедленному уничтожению. В этой же зоне необходимо немедленно раздавать колхозникам страховые и все остальные зерновые и прочие колхозные фонды. В этой же зоне немедленно приступить к угону всего скота колхозов, совхозов, волов и молодняка лошадей. Рабочие лошади, которые могут понадобиться отступающим частям Красной армии, подлежат угону тогда, когда противник подошел на расстояние 10–30 километров. Категорически запретить гнать скот по дорогам, где происходит передвижение войск, скот гнать по посевам, по свекле и по дорогам, которые не использует Красная армия. Свиньи колхозных ферм и совхозов в этой же зоне должны быть забиты. Мясо и сало необходимо передать воинским частям, колхозникам, рабочим в городах, госпиталям, больницам, ученикам ФЗО. Определенное количество свиней подлежит оставлению в этой зоне в живом виде для проходящих частей Красной армии. Птица колхозных и совхозных ферм в этой же зоне также подлежит раздаче в убойном виде воинским частям, колхозникам, рабочим». Уже на следующий день энергичному Никите Хрущеву ответил более сдержанный Иосиф Сталин. «10 июля 1941 года 14.00 Киев. Хрущеву Ваши предложения об уничтожении всего имущества противоречат установкам, данным в речи т. Сталина, где об уничтожении всего ценного имущества говорилось в связи с вынужденным отходом частей Красной армии. Ваши же предложения имеют ввиду немедленное уничтожение всего ценного имущества, хлеба и скота в зоне 100–150 километров от противника, независимо от состояния фронта. Такое мероприятие может деморализовать население, вызвать недовольство Советской властью, расстроить тыл Красной армии и создать как в армии, так и среди населения настроения обязательного отхода вместо решимости давать отпор врагу. Государственный комитет обороны обязывает вас ввиду отхода войск, и только в случае отхода, в районе 70-верстной полосы от фронта увести все взрослое мужское население, рабочий скот, зерно, трактора, комбайны и двигать своим ходом на восток, а чего невозможно вывезти, уничтожать, не касаясь однако птицы, мелкого скота и прочего продовольствия, необходимого для остающегося населения. Что касается того, чтобы раздать это имущество войскам, мы решительно возражаем против этого, так как войска могут превратиться в банды мародеров». Немало хлеба и скота на той же Украине немцам и их союзникам все же досталось — из-за быстроты продвижения германских войск и элементарной трусости отдельных советских и партийных бонз. Один пример. 18 августа 1941 года рабочий сельхозартели им. Горького Иван Ковалев отправил письмо И.В. Сталину, в котором среди прочих были и такие строки: «Руководители Одесской области создали панику не только в гор. Одессе, но и по всей области. Начали эвакуацию почти всего населения еще 22 июня 1941 года, оставив на полях тысячи гектар нескошенного и неубранного хлеба, с обильным небывалым урожаем, где угроза нашествия врага была еще за сотни километров от Одесской области, можно было убрать хлеб и зерно и вывезти в глубокий тыл страны. Выгоняемый скот с колхозов Одесской области так же без учета, на произвол судьбы брошен и перегонялся на Мариуполь. Для групп дойных коров не позаботились предоставить походные агрегаты с необходимым оборудованием и посудой, чтобы можно было производить дойку коров и вырабатывать масло и творог и по пути сдавать в любом населенном пункте заготовительным или торгующим организациям. Этого не проделывалось, и дойные коровы в дороге портились, а наша страна в продуктах нуждается» У руководителей Третьего рейха на этот счет имелось собственное мнение. В июле 1941 года министр пропаганды нацистской Германии Йозеф Геббельс записал в своем дневнике: «Мы не придаем значения тому, что большевики уничтожают урожай, мы можем обойтись и без сбора его в этом году, в наших расчетах он не учтен, но зимой в России разразится такой голод, какого еще не знала история. Не наша забота, сколько миллионов вымрет русских, это только поможет нам в продвижении до Волги, Урала и Сибири. Каждый создает себе такой рай, которого он желает». На оккупированных территориях для селян были введены ежегодные нормы обязательных поставок. К примеру, в Смоленской области они были такими: 60 % урожая всех сельхозпродуктов, 500 л молока с коровы, 35 яиц с курицы, 50 кг мяса, независимо от наличия или неналичия скота. (Все это не считая большого количества разнообразных сельхозналогов, о которых речь пойдет позже. — Авт.) Летом 1943 года оккупанты и вовсе приняли решение, по которому употребление в пищу сельским населением растительного и животного масла, лука, картофеля, птицы, молока запрещалось. Эти продукты подлежали немедленной 100 %-й сдаче. За невыполнение — порка и расстрел, как повезет. Но тяжелее всего по обе стороны окопов пришлось жителям сел прифронтовой полосы, к ведению сельского хозяйства не располагающей. Во время боев на харьковском направлении в июне 1942 года был захвачен дневник капитана (гауптмана) немецкой армии, командира батальона 294-й пехотной дивизии вермахта, который занимал село Песчаное. Запись от 3 мая 1942 года об обстановке в селе такова: «Хотя мы и находимся здесь на самой передовой линии, все же в селе имеются несколько русских гражданских лиц. Мужчин мы из соображений безопасности выгнали, за исключением одного старика, который одновременно является старостой. Мы оставили только несколько женщин, которые стирают нам белье, шьют, штопают и производят домашние работы. Они получают за это немного еды для улучшения своего скудного питания. В качестве пропитания им досталось по бочке соленых огурцов и подсолнухи, которые они жуют целыми днями. Определенно у них есть еще и другие запасы. Как это, однако, будет в следующем году, трудно сказать. Плодородные черноземные поля лежат незасеянными. Нет семян, и там, где были раньше золотые поля, будет теперь черная пустота». Василий Свиридов о весне 1942 года и более поздних оккупационных временах на курском хуторе Опушино пишет так: «Гадали-рядили, будем ли сеять? Прошел слух: верные люди советуют по возможности сеять, немцы-то у нас не вечно будут, а нам жить надо. Пахали и сеяли сообща, но больше старались на своих огородах посеять ячмень, а то и пшеницу, благо огороды в то время были по целому гектару. Продукты иссякали и тайники пустели, стали экономить на хлебе. На ветряных мельницах уже редко кто размалывал зерно, перешли на ручные мельницы, звали их крупорушками. Мука получалась крупная, грубейшего из грубейших помолов. Просеивали, добавляли вареный или тертый картофель. Соли в хлеб не клали — берегли для варева. Но как бы ни экономили, а запасы с довоенного времени кончались. После весенних работ ходили на поле, где в прошлом году был посажен колхозный картофель, так и не убранный. Зимой он замерз, весной оттаял и погнил в земле. Но, как говорится, голь на выдумки. Узнали ведь, что крахмал остается целый. Копали мы эту картошку, приносили домой, сушили, толкли в ступе, смывали водой и получали крахмал, правда, черный какой-то, но ничего. Если сварить с сушеными фруктами, то есть можно, даже вкусно. А потом повадились ходить на молоканку. В соседних селах немцы организовали прием молока от населения. После переработки молока оставалась сыворотка, и ее продавали населению по марке (немецкими) или десять рублей (советскими) за ведро. А очередь! Бывало, и не всегда возьмешь, а если возьмешь, принесешь домой, мать картошки сварит, зальет сывороткой — и на стол. Ешь, аж за ушами потрескивает. Деликатес, скажу я вам! Где-то в августе ходили на поля, на которых в прошлом году были посеяны ячмень или пшеница. Издавна известно, что как бы качественно ни убиралось, зерно все равно осыпается и на следующую весну прорастает, вот мы и собирали уже созревшие колоски. Сушили, обмолачивали и, пропустив через ручную мельницу, пекли небольшие лепешки, «лупежаками» их у нас называли. Ходили в лес, собирали дички-яблоки, груши, ягоды терновника. — Зима все подберет, — говорили старики. На зерно да картошку не очень надеялись — приедут немцы с полицаями, отыщут, заберут, и стучи тогда зубами впустую. Подошла страда, но убирать было почти нечего, посеяли-то самую малость и убрали быстро. А вот куда дели собранный урожай, я затрудняюсь сказать даже по прошествии стольких лет. Скорее всего, нашему брату сорванцам тогда не обязательно было знать. В огородах же убрали все, кто чего сеял, и спрятали в тайники. На картошку урожай выдался хороший, засыпали в погреба, но больше в ямы, и хорошо укрыли, подальше от греха. Было и такое: спрячут в тайник что получше — и успокоились, а проверить-то не всегда есть возможность. Надо или землю копать, или еще там как, и делать это надо втихую, потому без нужды и не трогали, надеясь на лучшее. А когда это лучшее пришло, открыв тайник, обнаруживали: или сгнило, или подпортилось и вышло. Так нехорошо, и так плохо». Имелось и еще одно «плохо». Тайники эти немцы, не без помощи полицаев, конечно, со временем научились отыскивать, и мужикам приходилось быть изобретательными, прятать с выдумкой. Благо опыт по части утаивания хлеба у отдельных селян имелся еще со времен раскулачивания и пошел на пользу. В соседней с Курской Воронежской области в деревне под названием Болдыревка оккупанты рыскали в поисках провианта так же интенсивно, как и везде. Бродили по дворам, отбирали хлеб и картошку. — Так они могут и ямы с зерном в поле обнаружить, — беспокоился, как говорится «свой», староста Степан Кисляков. — Что делать? Пожилые крестьяне подсказали: «Сейте там озимые — не догадаются». Так и поступили. Немецкий комендант даже похвалил Кислякова за инициативу и хозяйственность. * * * Уже в первую военную весну отправились в село за продуктами многочисленные горожане — кто вещи на харчи поменять, кто в надежде еду заработать. «Весной 1942 года весь Донбасс двинулся в село, — рассказывал Дмитрий Каланчин. — Все дороги были запружены мешочниками-меняльщиками. Среди них и мы с отцом. Мы шли в деревню Гавриловку уже Днепропетровской области к дальним родственникам. Менять у нас было нечего, но отец знал сапожное ремесло и надеялся им подработать. До села было 120 километров, и голодали в дороге мы здорово. Смотришь, идет немецкая колонна, подбегаешь к обочине, объедки, что они с грузовиков бросают, подбираешь и ешь тут же. Помню, нашли дохлую, уже завонявшую лошадь. Жрать хотелось страшно, и мы с ее задней ляжки отрезали покрытого «зеленью» мяса, разожгли из какого-то мусора костер, поджарили его и съели. Ели его и по дороге. В Гавриловке поселились в брошенном доме, который принадлежал уехавшему в эвакуацию председателю одного из колхозов — их в селе до прихода немцев было четыре. Обувку новую в то время взять было абсолютно негде, и работы у отца хватало. Починить чоботы — ведро кукурузы. Чем не жизнь. Из Донецка мы со старшим братом привезли в село на тачке-тележке двух наших сестренок, одной годик был тогда, другой — четыре. Мама и другие шли с нами пешком. Так спаслись от голодной смерти. Колхозы немцы не тронули, только вместо председателей назначили старост да названия сменили. В Гавриловке колхоз им. 10-летия Октября стал «хозяйством Родемахера». Кто такой этот Родемахер, никто не знал, да оно никому и не надо было. Колхоз «Заря коммунизма» назвали именем какого-то фашистского идеолога, а «Заря Советов» получил имя фельдмаршала Роммеля. Немец-комендант был один на два села, а работать людей денно и нощно заставляли старосты и полицейские. Практически все делалось вручную, только сеяли на быках и молотили кое-где оставшимися от колхозов молотилками. Урожай немцы вывезли подчистую, людям не оставили ничего. Селянам давали за работу зерноотходы и немного кукурузы. Спасались люди за счет огородов и, конечно, скотины. С коровы надо было сдать в сезон 1200–1300 литров молока, со двора — 300–400 кг мяса. Кроме того, они попросту забирали скот по разнарядке. Когда она в село приходила, понять было легко — во дворах, кому корову сдавать, крик и плач. Для того чтобы с голоду не помереть, оставались огороды, благо были они там большие, по 50 соток. И все равно по сравнению с городом селяне тогда жили много легче. Во времена больших потрясений, смен власти, войн или революций человеку при земле до лучших дней дожить проще» Подобная ситуация наблюдалась без особых изменений практически на всех оккупированных немцами территориях СССР (кроме Прибалтики). К примеру, во Ржеве осенью 1941 года для снабжения продовольствием германской армии был создан земельный отдел, которым был установлен рабочий день для жителей деревень — с 7 утра до 17 часов. Крестьяне за работу получали от 200 до 400 г ржи, остальное изымалось. Кроме снабжения продовольствием себя, немцев и полицаев селянам приходилось кормить и партизан, а также всех тех, кто, отсиживаясь в лесах, мародерствовал под маской «народных мстителей». Таковые тоже имелись. Так же, как имелись и провокаторы, встречи с которыми далеко не всегда заканчивались благополучно, как это произошло с добросердечной крестьянкой села Финев Луг Ленинградской области Л.Е. Борисовой: «В деревне стали появляться партизаны. Как-то заходит один ко мне: «Я партизан, голодный» Жаль его, да нет ничего, кроме лепешек из лебеды. «Вот возьми», — говорю. Взял он две лепешки, ушел. А наутро меня в комендатуру вызвали. «Партизан кормишь?» — спрашивают. Я отнекиваюсь: знать, мол, никаких партизан не знаю. «А это что?» — спрашивает немец через переводчицу и протягивает мои лепешки. А из другой комнаты вчерашний «партизан» выходит. «Я ведь у вас был, не так ли?» Тут уж я не выдержала: «Ах ты гад, — говорю, — бессовестный! Голодного обобрал, да еще и настукал! Ну уж попомнится тебе это — Господь не оставит такую подлость безнаказанной!» Совсем не думала тогда, как мне это аукнется. И несдобровать бы, конечно, только переводчица местная была, и всех моих слов не перевела. «Партизан» съежился, как сморчок, и вышел. А меня отпустили» Надо сказать, что у снабжавшихся продовольствием сразу из нескольких источников партизан дела с едой обстояли довольно неплохо. Так, командир действовавшей в Белоруссии 222-й партизанской бригады М.П. Бумажков докладывал своему командованию: «Средний дневной рацион партизан составлял: хлеба печеного 1 кг, крупы — 50 г, мяса — 300 г, картофель особо не нормировался». Похожие цифры были и в отчетах других бригад. Продовольствие партизанами добывалось как за счет добровольных и принудительных заготовок в деревнях, так и при нападении на немецкие и полицейские гарнизоны, подсобные хозяйства, обозы. Правда, и в этом случае хлеб по большому счету был все тем же, крестьянским, ранее реквизированным у них гитлеровцами. Бывшая жительница поселка Пудость Ленинградской области Л.Ф. Дубровская (Лукина) вспоминала: «Деревня была оккупирована, но немцы появлялись только днем. Иван Федорович Гусаров был до войны председателем колхоза, теперь считался старостой. Днем немцы придут: «Матка, ко-ко-ко» Яиц требуют. Ночью партизаны приходят за хлебом. «Как же мне быть?» — спрашивает дядя Ваня. «Ты им давай, что просят, — отвечают партизаны, — а нам только хлеба». Однако война есть война, и во время карательных экспедиций в районы действий партизан лесным жителям приходилось основательно голодать. Комбриг А.Я. Марченко вспоминал о блокаде, из которой его отрядам зимой и весной 1943 года приходилось выходить в Белоруссии: «Питались в это время в основном печеной картошкой, изредка мясом, варили в немногих уцелевших котлах суп с немолотой рожью вместо крупы». «Партизаны научили нас, как добывать продукты, — вспоминал после войны переживший ужас окружения в Мясном Бору бывший командир батареи 305-й стрелковой дивизии А.С. Добров. — Командир отряда говорил: «Вы с голоду умрете, если будете у местных жителей просить поесть. Идите с моими ребятами, они вас научат». Зашли в дом. На койке лежит седой дед, якобы больной. Хозяйка сказала, что у них ничего нет. Партизан подходит к кровати и говорит: «Ну-ка, дедушка, подвинься». А под дедом выпеченный хлеб, много булок. Часть взяли. Зашли в другой дом — в чулане мука. Партизан подзывает меня и говорит: «Смотри, вот мешки с мукой грубого помола и мука по цвету сероватая — это мука хозяина, а вот мешок с мукой белой, мелкого помола — эту муку он наворовал из горящих складов Новгорода, когда наши отступали. Эту муку, как государственную, мы и берем». Хозяин молчит. Муку унесли». Пришло время фашистам убираться восвояси, и летом 1943 года прозвучал лозунг Центрального штаба партизанского движения: «Ни грамма хлеба, ни одного зерна не дать немцам!». В связи с этим орган Старобинского райкома Компартии Белоруссии газета «Советский патриот» писала: «Каждый крестьянин должен сейчас планировать, как лучше убрать свой урожай и где его лучше спрятать, чтобы он не достался злому врагу фашисту. Лучше свой хлеб уничтожим, когда это надо, но не дадим его врагу». Но так легко и говорить, и писать, когда ты сам этот хлеб не растил. Как и летом 1941 года, крестьяне не испытывали никакого желания сжигать на корню выращенный своими руками хлеб и уничтожать скот. Этим занялись гитлеровцы. «Вскоре после того, как было приказано, мы ушли из этой деревни, нам встретилось стадо коров, — пишет в своей книге об осеннем отступлении немецкой армии в 43-м из-под Смоленска Армин Шейдербауер. — По ничего не подозревавшим, мирно пасущимся животным наш пулеметчик дал несколько очередей. Выполнялся приказ, согласно которому в руки противника не должно было попасть ничего, что могло бы ему пригодиться в будущем. Все, что могло использоваться для размещения войск, должно было сжигаться. Продовольствие, транспортные средства, оружие и снаряжение должны были уничтожаться в рамках проведения тактики «выжженной земли». Это было последствием примера, который был подан врагом в 1941 году». Ссылку немецкого офицера на «пример врага» вряд ли можно считать все объясняющей и уж тем более как-то оправдывающей драпающие войска «нибелунгов». Этот «пример» им был подан собственными отцами, солдатами кайзеровской армии во времена еще Первой мировой войны. Об их действиях не в «варварской» России, но в цивилизованной Франции, бывший в то время корреспондентом газеты «Биржевые ведомости» в Париже Илья Эренбург в своей книге «Люди. Годы. Жизнь» вспоминал так: «Вот моя запись, относящаяся к 1916 году: В Пикардии немцы отошли на сорок-пятьдесят километров. Повсюду видишь одно — сожжены города, деревни, даже одинокие домики. Это не бесчинство солдат; оказывается, был приказ, и саперы на велосипедах объезжали эвакуируемую зону. Это — пустыня. Города Бапом, Шони, Нель, Ам сожжены. Говорят, что немецкое командование решило надолго разорить Францию. Пикардия славится грушами, сливами. Повсюду фруктовые сады вырублены. В поселке Шон сначала я обрадовался: груши, посаженные шпалерами, не срублены. Я подошел к деревьям и увидел, что все они подпилены, их было свыше двухсот. Французские солдаты ругались, у одного были слезы на глазах». Время выдает только одна деталь: саперы на велосипедах. Осенью 1943 года в Глухове, накануне освобожденном нашей армией, я увидел фруктовый сад, а в нем аккуратно подпиленные яблони; листья еще зеленели, на ветках были плоды. И наши солдаты ругались, как французы в Шоне». * * * В вышедшей в 1995 году книге Е.С. Федорова «Правда о военном Ржеве» говорится о том, что оставшееся в оккупации население города первое время жило за счет собственных продуктовых запасов и тем, что успело награбить в период безвластия. Потом «основным пайком являлся обед с немецкой кухни. Лица, уклоняющиеся от работ на нужды немецкой армии, лишались пайка. С января по апрель 1942 года нетрудоспособному населению три раза выделяли по нескольку кг льносемени, оставшегося на складе «Заготзерна». В июне 1942 года всему населению по карточкам выдавали по 1 кг 250 г муки на взрослых и по 750 г на детей, масло растительное по 125 г на взрослого и по 100 г на детей». Потому, когда гитлеровцы в Сталинграде пели: «Кто, попавши в котел, свою лошадь не жрал», в оккупированном ими Ржеве была в моде другая песня: Шелковый синий платочек Немец принес постирать, Хлеба кусочек, мыла брусочек И котелок облизать… Дмитрий Каланчин вспоминал: «В октябре 1941 года в Донецк (тогда Сталино) пришли немцы. Скажу так: были те, кто их ждал, и немало. Помню, стоял в очереди за хлебом, бабки судачили: «Немцы идут, магазины открывают. Там всего полно и раздают чуть не даром». Но немцы ничего не открывали, им до нас заботы никакой не было. Не знаю, сколько у них получали полицаи и те, кто в комендатуре работал, а те, кого они мобилизовали на восстановление промышленных объектов, взорванных нашими при отступлении, получали 300 граммов хлеба в день, и все на том». В это же время в Белоруссии занятые в промышленности рабочие получали в день по 150–250 г хлеба и по миске супа или баланды. Иждивенцы и дети не получали ничего. Тогда в Минске стал популярным брошенный советскими подпольщиками лозунг «Долой гитлеровские 100 грамм хлеба, да здравствует сталинский килограмм!». В оккупированном фашистами Краснодаре работающим полагалось по 200 граммов хлеба в день, остальным жителям ничего не полагалось. В уже упоминаемом Ржеве «в ноябре 1941 была создана биржа труда, открыты маслобойня, жестяная, столярная, кузнечная, веревочная мастерские. Работающие по нарядам старост для комендатуры получали суп и хлеб 150–250 г, работающие на производстве — сухой паек». Из чего этот «паек» состоял, осталось неизвестным, зато известно другое. «Ухудшающееся положение с продовольствием привело в дальнейшем к случаям людоедства». (Несколько пойманных на этом деле жителей Ржева были показательно казнены оккупантами. — Авт.) Не принявшая и попросту ненавидевшая Советскую власть Людмила Осипова в 1941 году жила в занятом гитлеровцами Царском Селе (с 1937 года г. Пушкин. — Авт.) под Ленинградом. Вот несколько записей из ее «военного дневника»: «23 декабря. Умер Александр Нилович Карцев. Умер, имея несколько фунтов гречневой крупы и муки. Умер от голода, имея, по нашим понятиям, очень много золота. Это еще один вид самоубийц. Люди боятся будущего голода и потому голодают до смерти сейчас и умирают на продуктах. (все) боятся будущего. А настоящее таково, что никакого будущего может и не быть. 24 декабря. Морозы стоят невыносимые. Люди умирают от голода в постелях уже сотнями в день. В Царском Селе оставалось к приходу немцев примерно тысяч 25. Тысяч 5–6 рассосались в тыл и по ближайшим деревням, тысячи две-две с половиной выбиты снарядами, а по последней переписи управы, которая проводилась на днях, осталось восемь с чем-то тысяч. Все остальное вымерло. Уже совершенно не поражает, когда слышишь, что тот или другой из наших знакомых умер. Все попрятались по своим норам и никто никого не навещает без самого нужнейшего дела. А дело всегда одно и то же — достать какой-нибудь еды. Нет, как бы мы ни ненавидели большевиков и как бы мы ни ждали немцев, мы никогда не скажем про себя и про них «мы». 27 декабря. Как медленно идут дни. И все они такие безнадежные и безрадостные. Люди перестали любить и ненавидеть. Перестали о чем-либо говорить и думать, кроме пищи. Почти всех нас мучают теперь сны. Все время снится еда. Всякая. По улицам ездят подводы и собирают по домам мертвецов. Их складывают в противовоздушные щели. Говорят, что вся дорога от Гатчины с обоих сторон уложена трупами. Эти несчастные собрали свое последнее барахлишко и пошли менять на еду. По дороге, кто из них присел отдохнуть, тот уже не встал. Любопытен теперешний фольклор. Он тоже относится к еде. Ходит масса всяческих легенд обо всяческих съедобных чудесах. То немецкий генерал нашел умирающую от голода русскую семью и приказал ей выдавать каждый день по ПЯТИ хлебов НА ЧЕЛОВЕКА и по пяти кило картошки. Фантазия не идет дальше хлеба и картошки, то есть того, чего больше всего не хватает. Не мечтают ни о золоте, ни о чем другом. И таких легенд ходит невероятное количество». В реальной жизни рассчитывать на благородство высокого немецкого начальника могли только те, кто на этих начальников активно работал, причем не в поле или заводском цехе, а на службе в комендатуре или полиции. Во Ржеве полицейский кроме жалованья получал в день 400 г хлеба, сало, растительное масло. В Белоруссии хлебный паек полицая был и того меньше — 300 г. Правда, при этом ни ржевские, ни белорусские, ни прочие гитлеровские холуи, как правило, не бедствовали — хлеб и прочее им давал грабеж собственных сограждан. В ноябре 1941 года в Царском Селе служащим городской управы выдавали (причем нерегулярно) раз в неделю по килограмму овса или ячменя, или мерзлую картошку. Дружившая с оккупантами Людмила Осипова получила от них работу в бане для военнопленных, а вместе с ней немецкий паек: 1 кг муки на неделю, 1 хлеб, 36 г жира, 36 г сахара и один стакан крупы. «Этого хватает весьма скромно на 3–4 дня, но все же иметь три дня в неделю какую-то еду весьма важно», — пишет она в своем дневнике и через несколько страниц в канун Рождества 1942 года дополняет их следующими строками: «Все наши немецкие друзья перебывали у нас за эти дни. Солдаты, конечно. Наши СД друзья прислали нам все, что полагается немецким солдатам: желудевые печенья, сигареты, дропсы, но сами тактично не приезжали. Рождество». Для тех, кто не знает, СД — это гитлеровская служба безопасности, заплечных дел мастера, от рук которых погибло огромное количество наших соотечественников. Ну, это так, к слову. Неожиданно высоко, по сравнению с нынешними мерками, ценили оккупанты труд работников культуры. Во Ржеве ими был открыт театр. Артисты состоявшей из местной молодежи труппы после каждого представления получали горячий обед: 300 г хлеба, одно первое, 100 г меда и масла, 50 г сахара-песку. Те, кто добровольно согласился отстаивать завоевания злейших врагов своего народа с оружием в руках, снабжались еще лучше, хотя и не на уровне обычных солдат вермахта. В 8-м казачьем полку, которым командовал есаул Андреев (бывший капитан Красной армии), казаки, к примеру, получали в сутки: 450–500 г хлеба, 20 г масла, 50 г сыра или консервов, утром и вечером кофе, в обед суп. В снабжении продовольствием местные немцы пользовались преимуществом перед другими этническими группами населения. Специальным распоряжением командования тыла группы армий «Центр» немцы в городах (речь шла преимущественно о фольксдойче) должны были получать не только все пайки, которые полагались занимавшим те же должности русским, но и дополнительно в неделю 100 г мяса и 60 г жиров, которые русским вообще не выдавались, а также, сверх пайка, 1500 г муки, 1800 г хлеба, 7 кг картофеля, 250 г круп, овощи и рыбу по мере поступления. Не забывали представители «нового порядка» и о старых и малых. Как пишет Людмила Осипова, «немцы организовали богадельню для стариков и инвалидов. Организован также детский дом для сирот. Там тоже какой-то минимальный паек полагается. Все остальное население предоставлено самому себе. Можно жить, вернее, умереть, по полной своей воле. Обезумевшие от голода старики из дома инвалидов написали официальную просьбу на имя командующего военными силами нашего участка и какими-то путями эту просьбу переслали ему. А в ней значилось: «Просим разрешения употреблять в пищу умерших в нашем доме стариков». Этих стариков и старух эвакуировали в тыл. Один из переводчиков, эмигрант, проживший все время эмиграции в Берлине, разъяснил нам что эта эвакуация закончится общей могилой в Гатчине, что немцы своих стариков и безнадежно больных «эвакуируют» таким образом. Думаю, что это выдумка. А впрочем, от фашистов, да, кажется, и от всего человечества можно ожидать чего угодно. Большевики все-таки не истребляют народ таким автоматическим образом». В общем, тот самый «рай», о котором писал в своем дневнике в июне 1941 года Йозеф Геббельс. Но и в таком «раю» были свои святые. Так, в Смоленске хозяйство дома инвалидов было полностью разорено немцами — скот и запасы продовольствия изъяты. Однако директор дома В.М. Соколов, состоявший в этой должности семь лет, сумел получить для всех больных продовольственные карточки, но и они очень часто не отоваривались. Поэтому реально дом существовал только на добровольные пожертвования смолян, которые в это страшное время смогли, отнимая от себя самое необходимое, спасти от голодной смерти больных людей. «В Германии, в Германии, в далекой стороне…» Чем дольше продолжалась война в России, тем голоднее становилась жизнь городского населения в Дюссельдорфе, Мюнхене, Гамбурге, других больших и малых городах самой Германии. «Скоро ли кончится это свинство? Мы получаем теперь уже меньше хлеба: всего полтора кило на человека в неделю, триста граммов мяса на человека в неделю и одно кило муки на весь месяц. Когда кончится картошка, бог знает, что мы тогда будем жрать. Тогда пойдут в ход майские жуки, молодые лягушки, вороны. Кто знает, что еще будет впереди», — пишет в апреле 42-го воюющему на Восточном фронте Францу Мюллеру его товарищ из Германии. Той же весной взятый в плен солдат 12-й пехотной дивизии вермахта Эрнст Бичковский рассказывает на допросе о положении в Данциге (польский город Гданьск. — Авт.), откуда он за несколько дней до пленения прибыл на фронт: «В Данциге очень плохо с продовольствием, значительно хуже, чем в Германии. Далеко не полностью выдают тот минимум продуктов, который полагается по карточкам. Но предстоит еще худшее, так как из-за засухи урожай будет плохой. Норма выдачи хлеба уже сократилась до 1 кило в неделю на человека. Мяса и жиров почти нет. Настроение населения подавленное, в особенности польского, которое находится в значительно худшем положении, чем немцы, поскольку для польского населения существуют отдельные магазины, в которых продуктов нет, а в магазины для немцев поляков не пускают». Взятый в плен через 10 дней после его прибытия на фронт из города Бамберга в Баварии Евгений Раух сообщает 16 сентября 1942 года, что «скверно обстоит дело с продуктами. В нашем городе еще в августе не выдавали сахара за июль. Хлеб очень скверного качества, и норма сейчас составляет 250 г в день». Надо сказать, что продовольственные нормы, а вместе с ними и карточки, были введены в Германии за несколько месяцев до начала ею Второй мировой войны (1 сентября 1939 года). Рабочему «Великого рейха» полагалось по ним: 685 г хлеба, 170 — мяса и 110 — жиров. Иждивенцу-обывателю: 340 г хлеба, 70 — мяса и 50 г — жиров. Калорийность питания была у рабочего — 4652 ккал и 2570 ккал — у обывателя. Нормы на картофель, молоко, овощи, сахар, кофе не устанавливались, и по карточкам эти продукты не распределялись. Позднее, в период войны, были установлены нормы и на них. Калорийность питания немецкого населения в годы войны постоянно снижалась и составляла: к зиме 1942/43 — 2078 ккал, к зиме 1943/44 — 1980 ккал, к зиме 1944/45 — 1670 ккал. В натуральном виде это сокращение выглядело так: если летом 1943 года среднестатистическому немцу полагалось в месяц: 9000 г хлеба, 600 — крупы, 1000 — мяса, 800 — жиров, 900 — сахара, 700 г мармелада и 12 кг картофеля, то весной 1945 года эти нормы выглядели уже так: 5800 г хлеба, 300 — крупы, 1000 — мяса, 500 — жиров, 375 — сахара, 0 г мармелада и 10 кг картофеля. Поддерживали своих родных находившиеся на Востоке солдаты и офицеры вермахта — присылали посылки с продуктами. Делали это в основном тыловики; находящимся на передовой изыскивать продовольствие было делом затруднительным. Разве что выпадал случай, подобный тому, что описывает в своей книге «Жизнь и смерть на Восточном фронте» Армин Шейдербауер. В одном из боев значительная часть солдат его роты была убита или ранена, а паек получен на прежнюю численность. «Что касается табака, шнапса и сухих фронтовых пайков. Многие отцы семейств даже выслали излишки продовольствия домой. Я тоже отправил посылку своей девятилетней сестре Лизль». Привозили продукты в Германию и приезжающие на побывку отпускники. Правда, осенью 1943 года ежегодные отпуска для солдат и офицеров вермахта были отменены, и теперь их можно было получить, только проявив особенную воинскую доблесть. Армин Шейдербауер пишет, что это произошло в соответствии с приказом Верховного командования, по которому, «несмотря на действующий запрет на отпуска, командирам частей разрешалось отправлять отличившихся в боях людей в отпуск в пределах двух процентов от текущей численности личного состава». Одним из таких счастливчиков стал офицер 132-й пехотной дивизии Готтлиб Бидерман, который о своей поездке в Фатерлянд писал так: «В заключительные месяцы войны войска в курляндском «мешке» получали мало мяса для своего питания, и много лошадей, страдавших от подтачивавших силы ран от осколков, были переданы поварам на мясо. После таких отчаянных мер наше безнадежное положение стало для нас совершенно ясным. Повара научились готовить печеную конскую печень с луком. Прибавился гуляш из конины, принесший временное облегчение при нашем тощем и щадящем рационе. В первые дни января 1945 года мне был дан редкий отпуск за доблесть, и из своей роты я забрал 10 килограммов копченой конины в качестве пайка на время дороги на родину. Мясо было темно-коричневого цвета и сладкое на вкус, но тем не менее воспринималось с большим удовольствием». Каждый приезжающий в Германию военнослужащий-отпускник получал на въезде в рейх талоны на питание, а также документ следующего содержания: «Как участник боев на Восточном фронте, имеет право к данным талонам, приравненным к довольствию занятых на тяжелых работах, иметь дополнительно 2 яйца в неделю». Также побывавший в отпуске Генрих Метельман вспоминал, что еще до вручения ему этой «справки» он получил кое-что посущественнее (правда, не зимой 1945 года, а несколько ранее. — Авт.): «Когда мы пересекли румынскую границу в районе Яссы, каждый из нас получил большой подарок (от фюрера): копченая колбаса и другие деликатесы, произведенные на оккупированных территориях. Уж кому-кому, а нам было хорошо известно, как голодали русские, но я сильно сомневаюсь, что это вызывало у нас укоры совести от сознания того, что мы отбираем от них последний кусок. В конце концов от нас ведь постоянно требовали проявления твердости во всем. К нам в гости часто приходили знакомые и родственники. Кое-кто намекал на «подарок от фюрера», продуктовый пакет из России, рассчитывая полакомиться. Но мать быстро пресекала подобные попытки, считая, что ее долг — в первую очередь хоть немного подкормить меня. Танцы были по-прежнему запрещены в Германии — мол, война, гаштетов, где подавали шнапс, сильно поубавилось за время моего отсутствия, да и там кроме шнапса почти ничего не было — ни пирожных, ни сладостей. Положение было в целом довольно жесткое, однако не вынуждало людей голодать. И хотя с продуктами было плоховато, лично для нас ситуация в значительной мере облегчалась тем, что их можно было достать в деревне, где родилась моя мать, в Шлезвиг-Гольштейне». Не в пример труднее жилось семьям солдат союзных немцам армий, да и в большинстве стран воюющей Европы с продовольствием было еще хуже, чем в Германии. Зимой 1943/44 годов калорийность питания в Бельгии составляла — 1320 ккал, Франции — 1080, Голландии — 1765, Польше — 855 ккал. Уже 13 ноября 1941 года в адресованном румынскому солдату Гиля письме его жена просила: «Приезжай домой, отец больной, не двигается, некому пахать. Проси отпуск, иначе мы погибнем, некому будет провести сев». Жена солдата Теодору писала ему 11 января 1942 года: «Ты оставил меня и семерых детей, чтобы умереть от голода и холода». В обзоре Генеральной дирекции Румынии на примере города Сучава говорилось: «Население с малыми доходами (служащие, пенсионеры, рабочие) и беднота недовольны, озабочены и явно обеспокоены. Чтобы получить хлебный паек, с трех часов ночи создаются очереди у пекарен, и многим не удается его получить. В очередях за хлебом раздаются протесты, возникают драки, в конечном счете большинство людей уходят без ничего». В начале 1942 года правительство Румынии объявило о снижении норм выдачи хлеба для жителей городов и о реквизиции всех зерновых у крестьян. На личное потребление селянам оставляли по 40 кг зерна на ребенка и до 80 кг — на взрослого. Из горных районов страны, где к тому же случился неурожай, полиция сообщала, что сельскохозяйственные работы не выполняются, ибо многие крестьяне «не имеют, что кушать, ходят по улицам города, попрошайничают и плачут от голода». Немногим лучше складывалась обстановка и в румынской столице. Сам диктатор страны Антонеску признавал: «Народ в Бухаресте начинает умирать от голода». Восточники Раскинулись рельсы широко, Над ними колеса стучат. В Германию немцы увозят, Увозят в неволю девчат.      Из песни Во время войны на работы в Германию с оккупированных территорий СССР было принудительно вывезено более 3-х миллионов человек. Называли их остарбайтеры, остовцы, а то и просто «восточники». По поводу «использования русских» у руководства рейха поначалу имелись сомнения, однако в связи с крушением плана «блицкрига» осенью 1941 года Гитлер дал согласие на привлечение к работе советских военнопленных, а также советского гражданского населения. Привлечение советских рабочих осуществлялось поначалу на формально добровольной основе, но вскоре гитлеровцы отказались от такой практики и перешли к принудительному привлечению для удовлетворения все возрастающей потребности в рабочей силе. Понятное дело, что даже дармовую «скотину» надо как-то кормить, чтобы она могла приносить какую-то пользу. 7 ноября 1941 года на совещании у уполномоченного по 4-летнему плану Германа Геринга относительно использования советских гражданских рабочих в рейхе маршал дал следующую директиву: «В. Свободный русский рабочий. Использование и обращение на практике не должно отличаться от обращения с военнопленными. Признается целесообразным для обеих категорий достижение хорошего качества работы посредством раздачи в ограниченном количестве высококачественных продуктов питания. Достаточное привычное питание является главным и для свободного рабочего». На том же совещании «толстый Герман» объясняет и понятие «достаточное привычное питание» для «свободного рабочего». «Русские неприхотливы, поэтому их можно легко прокормить без серьезного ущерба для баланса нашего продовольственного снабжения. Их не следует кормить слишком хорошо или приучать к немецкой пище, однако они должны быть сыты, и должно быть обеспечено сохранение их трудоспособности соответствующей выполняемой ими работе». Подходившее к делу эксплуатации дармового человеческого материала по-немецки рационально Главное командование вермахта уже 25 марта 1942 года направило генеральному уполномоченному по использованию рабочей силы в рейхе Фрицу Заукелю (под грифом «секретно») собственные предложения по этому поводу. После констатации того, что «русская рабочая сила является ценнейшим трофеем, который к настоящему времени дал германской военной промышленности поход на Россию», шло такое наблюдение: «Является ложным вывод о том, что с 200 недостаточно хорошо накормленными людьми можно произвести ту же работу, что и с 100 хорошо накормленными. Напротив: 100 хорошо накормленных сделают много больше, и их использование существенно рациональнее». Конечно, рациональнее, но здесь стоило бы уточнить, что из себя представлял «хорошо накормленный рабочий» не на бумаге, а в реальной жизни третьего рейха. Уже начиная с дороги от родного дома в Великую Германию питание «восточников» было более чем скудным. «Увозили нас из Сталино (Донецк), набив битком вагоны, — вспоминала одна из бывших остовцев. — Только на третьи сутки надумали покормить. Раздали бумажные стаканчики и черпаками разливали бурду. Эти же стаканчики фашисты с гоготом предложили использовать по нужде. На этом наши мучения не кончились. Все только начиналось» Из такого же точно вагона уже перед самой отправкой в рейх сумел улизнуть тогда четырнадцатилетний донецкий подросток, а после войны — житель Барнаула Дмитрий Каланчин. В 2009 году он рассказывал: «Осенью 1942 года увезли в Германию моего старшего брата Василия, да и других многих. Он работал на шахте в городе Дуесбург и прислал оттуда письмо с просьбой прислать посылку с крупой. А посылки принимали тогда на почте весом не более 250 граммов. Вот тогда мы и поняли, каково им там. Крупу мы ему посылали, но она до Василия не дошла. На почте украли, наверное». Примерно в это же время в Запорожье пришло миновавшее цензуру письмо двух сестер Шуры и Гали, в котором они писали: «Дорогие родные, шли мы на работу, выпили по одной кружке чая, чуть сладенький, и 200 граммов хлеба. Всего хлеба нам дают 300 граммов. Родная мамочка, разве я у тебя так когда-нибудь кушала летом, когда теперь есть помидоры, огурцы да разные фрукты и разные другие продукты! А мы не то что не кушаем их, но абсолютно и не видим. В такой прекрасный летний день очень долго ждать такого обеда. Придешь в барак, скушаешь кусочек хлеба и черпак силоса, то так печет в груди, что места не находишь. А работать заставляют, а не работаешь, в затылок так дадут, что и в глазах засверкает. Хлеб нам дают ржаной, по 300 граммов, только он смешан с сосновыми опилками, а муки лишь 25 %, кушаешь его, как полову, — так и шелестит. Мамочка, готовят нам такое, что наша свинья не ела бы такого супа и такого картофеля. И больше абсолютно никакого приварка не видим. Сегодня как раз три месяца, как мы здесь работаем, и нам чем далее, все хуже и хуже». Дабы принудить «скотину» работать как можно быстрее, «хозяева» не ограничивались только ударами по затылку, но и применяли более «эффективные меры». Так, в приказе начальника главного хозяйственного управления СС Поля начальникам рабочих групп и комендантам концентрационных лагерей о максимальном использовании рабочей силы заключенных от 30 апреля 1942 года говорилось: «Все обстоятельства, могущие сократить рабочее время (время, отводимое для еды, переклички и т. д.), следует поэтому урезать до минимума. Запретить отнимающие время переходы и перерывы на обед с целью питания». В служебной полицейской инструкции по охране лагеря, где содержатся русские рабочие (появившейся тоже в 1942 году), в качестве наказания для этих самых рабочих предусматривается, в частности, лишение горячей пищи на три дня, а также говорится о том, что рабочие, пренебрегающие своими обязанностями или просто работающие медленно, должны отправляться на штрафные работы. Они будут лишены всех прав. Тюремное заключение предусматривает вместо обычного питания — хлеб и воду. Впрочем, и в обычных, не тюремных условиях питания для «восточников» на военных заводах Германии было немногим калорийнее «хлеба и воды». В уже упоминаемом предложении Главного командования вермахта об изменении условий труда восточных рабочих говорится о том, что «из основных продуктов питания русский, по сравнению с другими тяжело работающими иностранцами, получает на 800 граммов хлеба, 350 граммов мяса и 175 граммов жира в неделю меньше». А бывший старший врач лагерей для иностранных рабочих концерна Круппа в г. Эссене Вильгельм Егер в октябре 1945 года заявляет под присягой следующее: «Пища для восточных рабочих в октябре 1942 года в этих лагерях была совершенно недостаточной. Восточные рабочие получали 1 тыс. калорий в день, менее чем минимум для немцев. В то время как немецкие рабочие, занятые на тяжелых работах, получали 5 тыс. калорий в день, восточным рабочим, выполнявшим те же самые работы, выдавалось в день только 2 тыс. калорий. Восточные рабочие получали пищу лишь два раза в день и свою порцию хлеба. В том числе один раз им выдавался лишь жидкий водянистый суп. Я был не уверен, получали ли восточные рабочие в действительности предназначенный им минимум. Позже, в 1943 году, когда я проверял пищу, которая готовилась на кухнях, оказалось, что в ряде случаев продукты восточным рабочим не выдавались полностью. План снабжения предусматривал небольшое количество мяса в неделю. Вместо него разрешалось употреблять только неполноценное мясо, которое состояло или из туберкулезного лошадиного или же забракованного ветеринаром мяса. Обычно это мясо варилось в супе». «Собственно говоря, это была вода, в которой плавали кусочки турненса, — писал о подобном «супе» своему другу немецкий мастер, — и больше всего она походила на помои» Его менее эмоциональный соотечественник подготавливает в марте 1942 года меморандум машиностроительного завода № 8 о плохом состоянии здоровья и непригодности русских рабочих для труда. «Фрид. Крупп А Г», Эссен 3 марта 1942 г. Содержание: использование русских на работе. В последние годы мы убедились, что питание русских непередаваемо скверно, поэтому, они становятся слабее с каждым днем. Обследование показало, например, что некоторые русские не в силах повернуть винт, настолько они слабы физически. Повсюду, где работают русские, для них созданы такие же условия. Если не будет внесено изменений в их рацион, то нельзя требовать нормальной выработки, и все расходы, связанные с русскими, окажутся напрасными. Я отнюдь не заинтересован в приеме на работу новых русских, которые лишь числились бы за фирмой и не давали никакой продукции. Я полагаю, что такое же положение существует и в других местах. Мне кажется поэтому, что необходимо принять срочные меры для урегулирования этой проблемы.      (Подпись неразборчива)». «Раз в сутки привозили баланду, — вспоминал один из работающих на военных заводах рейха остовцев. — Хлеб спецвыпечки — для русских. Норма — 350 граммов. Наполовину со свеклой, синий, сырой, тяжелый. О завтраке или ужине оставалось только мечтать. Правда, два раза в году нам давали натуральный суп — гороховый и макаронный. Было это на Рождество и Пасху. В таком отношении к «восточникам», по мнению Фраца Заукеля (выражаясь современным языком), не было «ничего личного», и вообще во всем виновата была война. «Я знаю, что тяжело отрывать людей от их родины и от детей. Но мы не хотели войны! — говорил этот главный «специалист по труду» на первом заседании штатов по использованию рабочей силы в январе 1943 года в Веймаре. — То, что мы должны сделать, — будет сделано. Но это будет сделано так, что при всей жесткости — а я буду беспощадно карать, где это необходимо, — это будет соответствовать принципам немецкой корректности. Мы не являемся извращенной, склонной к зверствам нацией, чьей наибольшей радостью является мучение пленных. Наши враги в этом мастера. Мы этого не делаем. У нас все происходит согласно заведенному порядку, но все происходит по-немецки добропорядочно, что уже тысячу раз доказал немецкий солдат». 16 октября 1946 года «корректный» Заукель был за свои деяния повешен по приговору Нюрнбергского трибунала, а за три года до этого «остарбайтер» Василий Баранов писал в своем дневнике: «5–6 октября 1943. До сегодняшнего дня можно было отлучаться от станка во время работы. Иногда сбегали во двор, чтобы воровать, где листок капусты или бурачок, или в лучшем случае редьки или брюквы. Но с сегодняшнего дня строго запретили. Разрешено отходить от станка в уборную, и то по разрешению мастера и поляка. 27 ноября 1943. «Вставши, я пошел насчет промышления; как разгружали брюкву, мне удалось стащить одну. За последнее время мне везет в воровстве. Я очень научился искусно воровать. Перед сном с прицепа стащил пять картошин и сварил в печке». 28 ноября 1943. Воровство было для меня главной заботой. Чтобы то ни было, надо стащить. Ибо смерть уже ходит по пятам. Во второй комнате умер вчера парень. Случаи голодной смерти здесь уже не новости». В сфере использования рабского труда нацисты не ограничивались поставками рабочей силы только для военной промышленности, подтверждением чему может служить выдержка: «Из протокола заседания у генерального уполномоченного по использованию рабочей силы Заукеля об отправке в Германию 400–500 тыс. украинских женщин для использования их в домашнем хозяйстве. гор. Берлин 4 сентября 1942 г. Секретно Фюрер распорядился о немедленной отправке в Германию 400–500 тыс. украинских женщин в возрасте от 15 до 35 лет для использования их в домашнем хозяйстве. Проведение этой компании, которая должна быть закончена в течение трех месяцев, фюрер поручил генеральному уполномоченному по использованию рабочей силы. В связи с этим (что одобряет также и рейхслейтер Борман) нелегальная доставка в Германию служащими вермахта и других учреждений работниц для использования их в домашнем хозяйстве должна быть задним числом узаконена, а также и впредь независимо от официальной вербовки ей не следует чинить препятствий. Гаулейтер Заукель добавил, что, независимо от привлечения работниц в домашнее хозяйство, предусмотрено использование дополнительного миллиона рабочих с Востока, ибо только таким образом можно выполнить программу вооружения и производства стали, намеченную фюрером в осуществление великих планов на Западе и для разгрома в последующие годы сильнейшей военно-экономической державы Запада — Северной Америки.      Гуткельх». Как правило, питание у тех, кому довелось работать в рейхе не в шахте или у станка, а в частных владениях, особенно у крестьян, было получше, однако благодаря «корректности» новых господ случались здесь вещи порой чудовищные. Жительницу Новоалтайска Клавдию Плотникову в Германию угнали с родной Курщины, ей тогда было семнадцать. В Эссене расчищала завалы после бомбежек, в Вуппертале занималась тем же самым, потом попала в лагерь в Кельне. Работать заставляли много, и в том числе у домохозяев. «Был один художник, у которого 25 человек делали уборку в доме, — вспоминала Плотникова. — Он их испытывал на честность: разложит по квартире куски хлеба, колбасы и ждет, что из этого выйдет. Люди пухли от голода, а этому гаду, видите-ли, угодно было выявлять нашу честность. Что ж, из двадцати пяти осталось пятеро, остальных повесили». * * * Кроме женщин и девушек, в пересыльные и концентрационные лагеря Германии и оккупированных ею западных стран попало немало советских детей. Житель Ключевского района Валентин Обухов во время войны был еще мальчишкой в небольшом крымском поселке Камыш-Бурун (40 км от Керчи). В октябре 1943 года его, 13-летнего паренька, вместе с семьей и другими жителями поселка отправили в концентрационный лагерь на территории Франции, под городом Саарбрюкен. «Питались пустой похлебкой с брюквой и маленьким кусочком хлеба, — вспоминал спустя годы Валентин Данилович, — и работали, работали до изнеможения». Владимиру Булычеву (ныне тоже жителю Ключевского района) в 1943 году было суждено попасть из родного села Озерское в Калужской области в концентрационный лагерь № 231 города Людвингсфельда (Германия). В то время ему было 12 лет. «Кормили нас скудно, обращались, как со скотом. Мы все там были живым скотом, которого не стоило кормить. Помню, постоянно держалась в голове одна мысль: неужели наступит такое время, когда я наемся картошки». Бывшие остовцы вспоминают, как на улицах немецких городов дети бросали в них камни, а одурманенные внушенной им идеей расового превосходства взрослые относились к «восточникам», как к скоту. К тому же недорогому. «Вчера днем к нам прибежала Анна Лиза Ростерт, — писали из дома обер-ефрейтору Рудольфу Ламмермайеру. — Она была сильно озлоблена. У них в свинарнике повесилась русская девка. Наши работницы-польки говорили, что фрау Ростерт все била, ругала русскую. Покончила та с собой, вероятно, в минуту отчаянья. Мы утешали фрау Ростерт, можно ведь за недорогую цену приобрести новую русскую работницу». Немного в то время было в Германии других немцев. И все-таки они были. Л.Е. Борисова, жительница села Фитнев Луг (Ленинградская область): «Шла уже весна 45-го. Лагерь на окраине Берлина, ежедневные бомбежки, бараки с двухъярусными нарами. В огромных деревянных колодках ходили на завод, где делали цементные рамы. Кормили очень плохо. Спасались тем, что собирали бурьян и ели. Немцы гоняли всех на работу — железную дорогу под их вагоны переделывать. У них колея на 10 см уже, а составы от самого Берлина шли. Работа тяжелая, все вручную. Поначалу нам хоть с конвоиром повезло — пожилой немец оказался добрым человеком. Видит, что мы едва идем, всегда скажет: «Сядьте, отдохните». Перерыв на обед объявит, а у иных с собой ничего нет. Свой кусок отдаст. Хороший был, дай бог ему здоровья, если живой еще. Потом конвоира сменили, и новый — эстонский полицай — был презлющий. Чуть что не так — палкой колотит, пропади он пропадом. После работы паек выдавали: кусочек хлеба с опилками. Иногда повидла ложку добавят. Пока до дома идешь, все и сощиплешь». Л.Ф. Дубровская, в конце войны, будучи совсем девочкой, находилась в лагере для перемещенных лиц в Интельштадте под Мюнхеном: «Детям разрешалось выходить из лагеря, и мы ходили по бауэрам побираться. Немецкие женщины всегда подавали. Оглянутся — нет ли кого поблизости — и заведут в дом. Дадут и бродмарки, и пфеннинги, чтобы мы могли выкупить хлеб. Одна только, помнится, сказала: «Сталин накормит!». Пришли американцы. Выдали нам значки, отличающие от местных, и разрешили брать в магазинах, кому что нужно. Нас уговаривали ехать в Америку, но согласились только несколько украинцев и поляков. Большинство не могли дождаться, когда поедем домой. В июне 1945 года мы возвращались на Родину. Американцы посадили нас в вагоны, дали с собой пакеты с провизией, столовые приборы. Мама скопила мешок сухарей, которыми часто угощали негры. Едем через Германию, а на обочине стоят немки с детьми и так же, как мы когда-то, просят подаяние. Мама набирала полный фартук сухарей и выносила им на остановках. Я, помнится, еще сказала: «Зачем ты все раздаешь?» Мама заругалась: «А ты забыла, как сама голодала и люди тебе подавали?». И, конечно, в самую тяжелую минуту не раз и не два выручали погибающего человека его земляки. Попавшая в неволю вместе с плененными в Мясном Бору красноармейцами учительница Ксения Ушакова вспоминала, как ее, мать троих детей, принимали в пересыльном лагере для гражданских лиц за мальчика-подростка — до того она исхудала. «Вдруг я заметила, что начинаю опухать вторично, — рассказывала она после войны. — Это вызвало чувство такой безнадежности, что я уже готовилась к смерти. К тому же меня продуло сквозняками, и я так кашляла, что мои соседки плохо спали ночью. И вот одна из них, мать, похоронившая за войну семерых детей, говорит своим подругам: «Бабы, завтра нам выдадут по пайке меду. Хоть он и искусственный, но что-то в нем есть. Давайте отдадим свой мед Ксении. Пусть она пропотеет как следует». Женщины согласились. И действительно, мед помог. Наутро соседи увидели прежнюю женщину-подростка, опухоли не стало». Как говорится, без комментариев. «Предатели устраивались получше…» Эти слова принадлежат бывшему рядовому 22-й отдельной стрелковой бригады (входившей в состав 2-й ударной армии генерала Власова) Г.А. Стеценко, попавшему в немецкий плен в 1942 году в Мясном Бору. Перенесший муки и унижения человек писал спустя годы: «Разве мы все, живые и мертвые, виноваты в том, что генерал Власов сдался немцам живым? Я был там до последнего дня и знаю, что никакой армии Власов не сдавал. Как знаю и то, что никто из нас, попавших в фашистский плен, не пошел туда добровольно. И какая наша вина в том, что взяли нас на болоте, погибающими от голода и ран? Мучались и умирали в немецких лагерях за колючей проволокой не предатели — те устраивались получше. Голодные, обездоленные люди на клопиных нарах никого не предавали. Они только мучались и гибли». «Из докладной записки заместителя заведующего Главным политическим отделом рейхминистерства по делам оккупированных восточных областей О. Бройтигама начальнику штаба Верховного главнокомандования вермахта генерал-фельдмаршалу Кейтелю (март 1942 г.) К 11 июля 1941 г., через три недели после начала войны, у нас насчитывалось 360 тысяч русских военнопленных, к середине декабря их было почти 3,2 миллиона. Та масса военнопленных, которая была захвачена после первых двух крупных сражений войсками группы армий «Центр» (под Белостоком и Минском, начало июля 1941 г., -323 тысячи человек; под Смоленском-Рославлем, начало августа, — 348 тысяч), не создала особых организационных трудностей, как и более 600 тысяч, взятых под Вязьмой-Брянском. Эти солдаты, оказывая фанатичное сопротивление, отошли в леса и болота, оставшись без продовольствия, питались корой и корнями деревьев, были в таком состоянии, что их положение военнопленных разрешалось естественным образом: чем больше их погибало, тем лучше было для нас. Во время конвоирования на марше окончательно обессилевших пристреливали, оставляя трупы на дороге. Попытки гражданского населения оказать им помощь или передать еду жестко пресекались, при этом расстреливали и военнопленного, и сочувствующего». Яровчанину Спиридону Бояринову и жителю Павловска Ефиму Чурилову довелось попасть в фашистский плен позже — в 1942 году под Сталинградом, но отношение к ним было точно таким же, как и к их собратьям по несчастью в 1941 году. «Патроны вышли, куда денешься, — вспоминал Спиридон Афанасьевич. — Собрали нас в большую колону, погнали куда-то. Не кормили вовсе, а главное — не поили. Охранники «наши» из хохлов, что к фашистам переметнулись. Подошли к какому-то колодцу, рядом корыта для овец. Стали воду в эти корыта наливать. Славяне-то посдержаннее, в очередь начали выстраиваться, а кавказцы, азиаты не выдержали — и толпой к тем корытам. Шум, гам. И там их эти вот «наши» без стрельбы прикладами насмерть укладывали. Вокруг того колодца не один десяток трупов остался» Ефим Никанорович Чурилов: «Нас гнали в сторону Полтавы несколько дней и все это время не кормили вовсе. Ели только то, что бросали в колонну, когда мы проходили через деревни, украинские женщины: куски хлеба да картофелины. Так и те, было, с земли не поднимешь. Задержишься — пристрелят». По уверением многих переписчиков истории Великой Отечественной, попавших в плен советских солдат и офицеров плохо кормили — или не кормили вовсе — потому, что Сталин в свое время не подписал Женевской конвенции о военнопленных, а Гитлер плюс к этому не ожидал, что захватит в плен такое количество бойцов Ворошиловско-Тимошенковской армии, и ему попросту нечем было их кормить. Вот и мерли они как мухи. То бишь со всех сторон в гибели от голода миллионов наших соотечественников виноваты мы сами, то есть сталинский режим. Что касается первого пункта, то нужно, во-первых, отметить, что ту самую Женевскую конвенцию о военнопленных Советский Союз в лице наркома по иностранным делам СССР Максима Литвинова подписал еще за 10 лет до начала Великой Отечественной, а точнее — 25 августа 1931 года, и документ этот хранится в Центральном государственном архиве нашей странны (ЦГАОР СССР, фонд 9501, опись 5, ед. хран. 7, лист дела 22). Но даже если считать, что этой конвенции мы не подписывали, что мешало «цивилизованным», спасающим европейские ценности завоевателям России относиться к поверженным противникам по-человечески, по законам христианской морали? Ведь даже на пряжках ремней их солдат было недвусмысленно отчеканено «Гот мит унс» (С нами Бог)». Почему Берлинские «цивилизаторы» и законники» никак не реагировали на официальные заявления Советского правительства о нарушении международных норм в отношении его граждан, в частности на ноту Народного комиссариата иностранных дел СССР от 25 ноября 1941 года «О возмутительных зверствах германских властей в отношении советских военнопленных»? Отрывок из нее хочется здесь привести: «Пленных красноармейцев морят голодом, по неделям оставляя без пищи или выдавая ничтожные порции гнилого хлеба или гнилой картошки. Не давая советским военнопленным пищи, гитлеровцы заставляют их рыться в помойках и разыскивать там остатки пищи, выброшенные германскими солдатами, или, как это имело место в ряде лагерей, в том числе и в лагере в местечке Корма Белорусской ССР, бросают советским военнопленным за колючую проволоку трупы дохлых лошадей. В Витебском лагере в Белоруссии пленные красноармейцы 4 месяца почти не получали пищи. Когда группа пленных красноармейцев подала немецкому командованию письменное заявление с просьбой выдать им пищу для поддержания жизни, немецкий офицер спросил, кто писал это заявление, и 5 человек красноармейцев, подтвердивших, что это заявление писали они, тут же были расстреляны. Аналогичные факты вопиющего произвола и зверств наблюдаются и в других лагерях (Шитьковский, Демьянский и др.)». Стремясь к массовому истреблению советских военнопленных, германские власти и германское правительство установили в лагерях для советских военнопленных зверский режим. Германским верховным командованием и министерством продовольствия и земледелия издано постановление, которым для советских военнопленных установлено питание худшее, чем для военнопленных других стран, как в отношении качества, так и в отношении количества подлежащих выдаче продуктов. Установленные этим постановлением нормы питания обрекают советских военнопленных на мучительную голодную смерть. Бесчеловечно жестоко проводя в жизнь свой позорный и явно беззаконный режим содержания советских военнопленных, германское правительство, однако, всячески старается скрыть от общественного мнения, изданные по этому вопросу германским правительством постановления. Так, на соответствующий запрос Советского правительства шведское правительство сообщило, что опубликованные в европейской и американской печати сведения о вышеупомянутом постановлении германского правительства соответствуют действительности. Лагерный режим, установленный для советских военнопленных, является грубейшим и возмутительным нарушением самых элементарных требований, предъявляемых в отношении содержания военнопленных международным правом и, в частности, Гаагской конвенцией 1907 года, признанной как Советским Союзом, так и Германией. Германское правительство грубо нарушает требование Гаагской конвенции, обязывающей воюющие страны обеспечивать военнопленных такой же пищей, как и свои собственные войска (ст. 7 приложения к 4 Гаагской конвенции 1907 года)». Несколько ранее, а именно 8 октября 1941 года, начальником Верховного командования вооруженных сил Германии был подписан приказ, в котором говорилось: «Советский Союз не присоединился к соглашению от 27.VII.1929 г. относительно обращения с военнопленными. Вследствие этого нам не угрожает предоставление соответствующего снабжения советским военнопленным как по качеству, так и по количеству. Учитывая общее положение со снабжением, следует установить нормы питания для военнопленных безусловно необходимые на основании прежнего опыта и по медицинскому заключению достаточные». «Достаточные» по «медицинскому» заключению нормы выглядели так. Для военнопленных, занятых на тяжелых работах, суточная норма выдачи продуктов составляла: хлеба — 321 г, мяса — 29, жиров — 9, сахара — 32 г, для остальных (большинства): хлеба — 214 г, мяса — ни грамма, жиров — 16, сахара — 22 г. По медицинским нормам работники физического (нетяжелого труда) в возрасте 18–40 лет должны получать в сутки 3400 ккал. Советские военнопленные, занятые тяжелым физическим трудом, получали (точнее, должны были получать) в 3,8 раза меньше потребного. Мужчины, не занятые физическим трудом, в возрасте 18–40 лет должны получать в сутки 2800 ккал. Согласно вышеуказанному приказу, пленные могли рассчитывать только на 660 ккал. То есть в 4,2 меньше от потребного. «Утром на так называемый завтрак нам выдавали граммов по сто суррогатного хлеба, который моментально проваливался в пустую утробу, в обед — черпак баланды, на ужин — ничего. Зато воду можно было пить от пуза — сколько хочешь, — вспоминал попавший в плен уже летом 1942 года лейтенант Дмитрий Небольсин. — Люди таяли на глазах. Вскоре и у нас, «свежих», худоба начала пробиваться наружу, резче обозначались надбровные дуги, подбородки, сгорбились спины. Жестокий голод лишал людей всякого рассудка — резали и крошили мелко-мелко ремни, крошку смачивали водой, жевали и глотали. Я видел, как узбеки пили глину, разведенную водой, а потом, на второй день катались по земле, корчились от адских болей в животах, вызванных тяжелейшими запорами, и умирали в нестерпимых муках. Каждый день колымага, запряженная лошадьми, въезжала лагерь и увозила трупы пленных». Впрочем, действительно имелась и наша «вина» в том, что многим бойцам Красной армии суждено было умереть спустя короткое время после попадания в плен. Вот как сформулировал ее в своем докладе Гитлеру после боев под Вязьмой осенью 1941 года начальник штаба вермахта генерал Йодль: «Захваченные в плен русские армии фантастически сопротивлялись и восемь-десять дней находились без продовольствия. Выжить удалось лишь тем, кто ел кору деревьев и коренья, которые они добывали в лесу. Они попали в наши руки в таком состоянии, что вряд ли выживут». А чтобы это «вряд ли выживут» сработало еще вернее, в созданном еще 10 июля 1941 года командованием 4-й немецкой армии концентрационном лагере в Минске, где содержалось 100 тысяч военнопленных и 40 тысяч гражданских лиц, комендант по делам военнопленных полковник Маршал (группа армий «Центр») утвердил следующий суточный рацион: 20 г пшена и 100 г хлеба или 100 г пшена без хлеба. Для тех, кто еще мог быть использован на работах, — до 50 г пшена и 200 г хлеба, что составляло от 300 до минимум 700 калорий. То есть ниже половины уровня, абсолютно необходимого для поддержания человеческой жизни. Положим, у господ Маршала и Кейтеля и их «цивилизованных» коллег действительно не было в запасе большего количества продуктов для своих братьев во Христе, но чем объяснить следующую строчку из уже упоминавшейся докладной записки О. Бройтигама генерал-фельдмаршалу Кейтелю: «Комендантами лагерей было категорически запрещено населению снабжать военнопленных продовольствием. От голода люди впадали в животную апатию или ими овладевала мания любым путем добыть что-либо съестное, многие сходили с ума. Охрана лагеря сдерживала голодные бунты, применяя оружие». Попавший в плен в августе 1941 года Сергей Голубков о пребывании в Рославльском лагере военнопленных в своей книге «В фашистском плену» пишет так: «В первый же вечер мы убедились, что питание в лагере «не налажено», и когда оно будет «налажено», никто толком не знал. Немецкие власти даже не отвечали на такие вопросы, если их спрашивали. Для раненых кипятили только воду да принимали «приношения» от населения. Только тем раненые и жили. В общем же лагере, для здоровых пленных, и воды-то не было. К лагерю приходили большей частью женщины. И приходили они нередко издалека. Здесь можно было встретить людей из Полтавской, Могилевской, Харьковской, Минской и многих других областей. Весть о Рославльском лагере, куда фашисты доставляют пленных, раненых из многих областей, разнеслась далеко и разнеслась очень быстро. Люди шли, надеясь встретить знакомого, родственника или близкого или узнать про них, шли большей частью не с пустыми руками. Приносили, прежде всего, различные продукты. И если никого из близких или знакомых они не находили, то все продукты передавали в госпиталь или в лагерь. По окрестным деревням и селам шли разговоры: фашисты в Рославле собрали несколько тысяч пленных и не кормят их, и морят голодом». Голубков вспоминает, что после того, как организовавшая лагерь фронтовая немецкая часть передала его СД (государственная политическая полиция), питание пленных, и без того до предела скудное, резко ухудшилось. Новое начальство запретило принимать продукты от населения. Людей, стоящих около лагеря, стали разгонять, а затем и вовсе стрелять в тех, кому бросали хлеб, и в тех, кто это делал, порой, попросту провоцируя людей. 27 сентября 1941 года охрана открыла огонь по группе людей, сгрудившихся у кусков хлеба, и женщинам, стоявшим у изгороди. В результате было убито 64 и ранено 58 пленных, а также две женщины. Раненых, а их было немало, другие женщины унесли с собой». «Можно ли сказать, что пленные виноваты? — с горечью спрашивает через годы Сергей Голубков и сам отвечает: — Нет! Вина целиком должна лечь на так называемых «цивилизованных» людей, не дававших пленным ни воды, ни хлеба и этим самым доводивших людей до отчаяния. Я знал людей, которые до конца держались за свое человеческое достоинство и не участвовали в этих свалках. Они стали первыми жертвами голода». Вскоре после этих событий в Рославльский лагерь прибыла «компетентная» комиссия для расследования происшествия и руководящий ею немецкий полковник на построении пленных обвинил во всем их самих, заявив, что «русские не умеют вести себя прилично». В противовес словам этого фашиста можно, пожалуй, привести строки из книги «Дорога на Сталинград» простого немецкого солдата, его соотечественника, Бенно Цизера, который зимой 1941–42 годов был в охране одного из лагерей для наших военнопленных: «Когда мы кидали им подстреленную собаку, разыгрывалась тошнотворная сцена. Вопя как сумасшедшие русские набрасывались на собаку и прямо руками раздирали ее на части, даже если она была еще жива. Внутренности они запихивали себе в карманы — нечто вроде неприкосновенного запаса. Всегда возникали потасовки за то, чтобы урвать кусок побольше. Горелое мясо воняло ужасно; в нем почти не было жира. Но они не каждый день жарили собак. За бараками была большая вонючая куча отбросов, и, если нас не было поблизости, они копались в ней и ели, к примеру, гнилой лук, от одного вида которого могло стошнить. Это были человеческие существа, в которых уже не оставалось ничего человеческого; это были люди, которые и в самом деле превратились в животных. Нас тошнило, нам это было в высшей степени отвратительно. Однако имели ли мы право осуждать, если нас самих никогда не заставляли променять последние остатки гордости на кусок хлеба? Мы поделились с ними своими запасами. Было строжайше запрещено давать еду пленным, но черт с ним! То, что мы им дали, было каплей в море. Почти ежедневно люди умирали от истощения. Выжившие, безразличные ко всем этим смертям, везли на телеге своих умерших в лагерь, чтобы похоронить их там. В землю зарыли, наверное, больше пленных, чем их оставалось в живых» Времени, когда нашим противникам «приходилось менять остатки гордости на кусок хлеба», требовалось подождать, но оно пришло. Автор донельзя хвастливых мемуаров о своих подвигах над русскими и их союзниками Отто Кариус в книге «Тигры» в грязи» так фарисейски вспоминает о встрече с американцами весной 1945 года: «Не только поражение в войне, но и победа в войне требует проявления в человеке великодушия. Это великодушие полностью отсутствовало у наших противников. У меня было такое впечатление, что оккупирующие нас державы хотели всячески доказать, что они были не лучше, чем мы, а гораздо хуже! Нас согнали тысячами на игровом поле. Это означало, что едва ли хоть у кого-то была возможность расслабиться. Не было никакой еды, даже несмотря на то, что наши части везли с собой доверху заполненные грузовики. Их опрокинули, а продукты сожгли! Хуже того, не давали ни капли воды до тех пор, пока не возникла угроза бунта. Когда желанная жидкость была доставлена, майор безуспешно пытался навести порядок так, чтобы каждому что-нибудь досталось. Старые солдаты соблюдали порядок, но янки схватили и гражданских лиц, которые сразу же устроили свалку и помчались, как скот, чтобы хоть что-то получить. Они просто пролили воду, и в конечном счете никому не досталось ни капли!» «Петушок» Как следует из воспоминаний Голубкова, в середине сентября 1941 года в их лагере (так же, как и в многочисленных других. — Авт.) фашисты стали налаживать организованное питание, в которое кроме хлеба входило и «горячее», а именно — баланда. О том, что это такое, чуть позже, а пока стоит, пожалуй, сказать о том, что, предусмотрев для военнопленных первое блюдо, немецкое командование и не подумало снабдить их посудой. Как пишет Голубков, вместо изъятых алюминиевых (стратегическое сырье. — Авт.) котелков им выдали консервные банки на 750 г. По воспоминаниям других, побывавших в гитлеровском плену, людей, у них зачастую не было и такой посуды, и тогда вместо нее приходилось использовать обычную пилотку, что давало надсмотрщикам лишний повод посудачить о «свинстве» русских. Но для тех, чья жизнь в лагере затягивалась, эта проблема решалась просто — брали посуду умерших, как сделал это Ефим Чурилов. Об организованном немецком питании в лагере у города Харол (Украина) он рассказывал так: «Готовят один раз баланду из немытой, не очищенной от земли сахарной свеклы, которой на Украине много. Вместо хлеба давали по кусочку жмыха, а хлеб черный я увидел только в Германии в лагере под Дрезденом. Правда, был он пополам с опилками, но все ж хлеб». Подробный рецепт приготовления «фирменной» фашистской баланды приводит в своей книге воспоминаний Сергей Голубков: «В день каждому пленному в лагере, наконец, установили такой рацион: 200 граммов хлеба и два раза жидкой похлебки до 750 граммов, которую мы обычно называли баландой. Да и хлеб-то был не чистый, а с примесью. В качестве примеси немцы использовали костную муку. Костную муку немцы выделывали где-то у себя, в Германии, и, как видно, предназначалась она для кур, чтобы они лучше неслись. Мука привозилась в больших бумажных мешках по 15–20 килограммов каждый. Цветом и видом своим она напоминала цемент. На мешках нарисован был большой красный петух с приподнятой головой, стоящий на одной ноге, а кругом синими буквами было написано, для чего мука предназначается. Пленные называли эту муку «петушком». В муку, из которой пекли хлеб или варили баланду, сначала добавляли 10 процентов костной муки, потом — 30 и наконец стали добавлять 50 процентов. Баланду приготовляли по такому способу: кипятилась вода, отдельно замешивалось тесто. Потом в крутой кипяток добавляли тесто; чтобы этому тесту не завариться, воду непрерывно размешивали большими деревянными лопатами. В конце концов получалась жидкость, напоминающая клейстер. Иногда вместо муки в баланду засыпали шелуху от гречневой крупы, а потом полностью перешли на «петушка». Баланда с примесью «петушка» отличалась едким привкусом, хотя в хлебе этот привкус не сразу можно было ощутить. Костная мука, через хлеб или баланду введенная в организм человека, в желудке не переваривалась, поступая в кишки, осаждалась там. В конечном итоге после двух-трехнедельного употребления «петушка» в кишках у человека образовывался камень, и человек неизбежно погибал, спасти его не представлялось возможным». Самой большой заботой хозяев лагерей и их прихвостней лагерных полицаев, которые, само собой, питались куда лучше своих соотечественников, было чтобы кто-либо из военнопленных не ухитрился получить лишнюю пайку баланды или того хуже — хлеба. Дабы это предотвратить и соблюсти «порядок», гитлеровцы изобретали исключающие потери способы раздачи пищи. Один из них в своей книге «Дневник немецкого солдата» описывает Пауль Кернер-Шредер (1941 год. Лагерь советских военнопленных в Молодечино): «Раз в сутки пленным выдают на семь человек по буханке хлеба и по две консервные банки с водой. Именных списков не существует, да, пожалуй, и невозможно вызывать всех по одному — в лагере их двадцать шесть тысяч. Вот кто-то и придумал такую систему раздачи пищи. Семь человек выстраиваются в ряд, берут друг друга под руку и, скрестив на груди руки, образуют неразрывную цепь. На флангах этой цепи две свободные руки держат по консервной банке. Такая цепь втискивается в проход между двумя барьерами, затем боком — во второй канал. Семерка делает три шага вперед, словно танцуя полонез, и протискивается сквозь следующую преграду. Наконец добирается до места, где на куче хлебных буханок стоит шпис. Справа и слева от него двое солдат держат по канистре и по жестяной кружке на длинной палке. Перед шписом и солдатами цепь выравнивается, пленный, стоящий в середине цепи, подходит к шпису, раздающему хлеб, крайние — к солдатам, раздающим воду. Шпис сует среднему буханку в руки, скрещенные на груди, а на флангах солдаты наливают в консервные банки воду. После этого цепь продвигается дальше, словно заведенный механизм, уступая место следующей семерке. Получают еду, собственно, только трое, остальные четверо являются как бы свидетелями». Впрочем, если не в общем лагере, то в его лазарете пленные все же находили способ обманывать бдительных хранителей чужого добра. И способ, мягко сказать, впечатляющий: «Санитары расталкивают спящих, дергая их за ноги, и вытаскивают умерших за ночь. Однако соседи стараются не отдавать мертвых, ухитряются даже их сажать, нахлобучивая пилотки и обматывая шеи портянками, чтобы не заваливалась голова. Делается это для получения на них пайка, — вспоминал попавший в плен под Ленинградом ополченец Борис Соколов (Саласпилс. Латвия.1941 г.). — Держат до тех пор, пока смрад не становится чрезмерным. Тогда или сами сбрасывают их в проход, или бдительные санитары, отчаянно матерясь и богохульствуя, вытаскивают бренные останки за ноги и с грохотом волокут по полу к дверям. После обхода все в ожидании завтрака опять лезут на нары. Двое санитаров несут корзину с нарезанными небольшими кусочками хлеба, а третий бросает этот кусочек на каждую пару обутых или босых ног. Следующие два санитара тащат бачок с теплой, слегка подслащенной водицей зеленоватого цвета, которую небольшим черпаком разливают в протягиваемые котелки. Иногда возникают какие-то недоразумения или просьбы о добавках, в ответ на которые санитары разражаются неистовой руганью». * * * «Дорогая моя семья, Мотя, Катя и Маруська! Как я хотел с вами еще раз повидаться, но это не удалось, нам больше не видаться, — написал 19 октября 1941 года (в надежде, что кто-нибудь найдет его письмо и отправит родным) из лагеря города Каунас советский военнопленный Ф.Е. Кожедуб. — 14 сентября попал в плен к немцам возле Новгорода-Северска в селе Роговка. С самого ухода из дома я голодал и доживаю последние дни. Живу под открытым небом в яме, или в пещере, или в подвале. Пищу получаем в день 200 г хлеба, пол-литра вареной капусты и пол-литра чаю с мятой. Все несоленое, чтоб не пухли. На работу гонят палками и проволочными нагайками, пищу не добавляют. Много людей я просил о спасении, обещал все свое имущество, но спасения нет.      Прощайте». Краеведу Евгению Платунову удалось установить имена 14 наших земляков, уроженцев Алтайского края, погибших в лагере, где содержался красноармеец Кожедуб. Среди них бывший житель Барнаула (ул. Малотобольская, 7) Алексей Белоглазов, Иосиф Богатыренко из Кулундинского района, Гавриил Зямин из Красногорского, Алексей Колногузенко из Зудилово, Никита Мальцев из Бийска. Люди и нелюди Тяжелейшая обстановка, постоянное голодное существование и такая же постоянная возможность быть убитым без всякой на то причины в лагерях военнопленных быстро отделяли «зерна» от «плевел», определяя, кто в действительности чего стоит. Высочайшие проявление человеческого духа перемешивались здесь с беспредельно-подлыми поступками, и вместе они составляли по существу всю жизнь лагеря, главным стимулом в которой была еда. Попавший в августе 1941 года из окружения в Уман-ский лагерь военнопленных командиров Красной армии поэт Евгений Долматовский написал позже в своей книге «Былое»: «Мы все оставались голодными, однако те, кто не мог встать, не были обделены своей порцией. Всеми правдами и неправдами их соседи по месту на земле добывали баланду и для них. Труднее было с хлебом. За время моего заточения в Умани хлеб давали лишь несколько раз. Это был стандартный хлеб, которым снабжался вермахт: прямоугольные булки в вощеной упаковке. Нам доставался этот хлеб в уже заплесневелом, разгерметизированном виде. Если не удавалось достать пайку хлеба для товарищей, разламывали пополам свою. Но один командир, лежавший на твердой и горячей земле, не брал в рот ни крошки. Это был интендант первого ранга — кажется, фамилия его была Зингер. Длинный (я не могу сказать высокий — я не видел его стоящим на ногах), костлявый человек лет сорока, начальник одного из отделов армейского штаба, кадровый офицер. В сороковые годы мы как-то не замечали национальности советских людей, и мне даже показалось странным, когда кто-то сказал, что Зингер — обрусевший немец из Ленинграда. Но Зингер помнил о том, что он немец. Когда товарищи приносили ему еду или воду, он тихо, но твердо отказывался. Он слабел с каждым днем и как бы срастался с землей, на которой лежал. — Никто не заметит вашей голодовки, — говорили ему товарищи. — Это даже не бунт на коленках, это бунт лежа. — Видите ли, — отвечал Зингер, поправляя чудом сохранившееся старомодное пенсне, — я немец, и когда они узнают об этом, чего доброго, еще воспользуются моим именем для какой-нибудь поганой листовки. Единственный способ самоубийства — пусть с опозданием, но наверняка, — это ничего не есть, не прикасаться к воде. Он так и умер от голода и жажды, этот советский немец». И еще несколько воспоминаний побывавших в нацистских лагерях людей. Воспоминаний о высоком и низком, вперемешку, как оно и бывает в жизни. Иван Головин (попал в плен в 1942 году под Сталинградом): «Пригнали нас на станцию в Закавказскую. Принимал «комендант» с псом, и около, сзади, 3–4 холуя (полицаев). На вышках — пулеметы. Привезли кукурузную муку, вывалили в грязь, сказали: ест! ест! Все бросились, набивают в рот муку (попробуйте, дорогие.) и… холодная вода. На работу выгоняли мало. В одном месте грузили сено-пакеты и зерно в вагоны. Тогда могли в вещмешки набрать зерна. Немцы равнодушно смотрят, смотрят, приложатся — выстрел! Одного убьют. Через 5 минут снова кто ближе, гребут в свои вещмешки; снова выстрел! Потом опять гребут. Убитых оттащат, где-то засыплют. И я забегал, быстро — секунд 10 — и полмешка, и бежать! Что удивительно: в колонне видно, у кого зерно, но не отбирали. Переводчик, убивавший сам на зерне в день по 2–3 человека, говорил: мы любим рисковых» Борис Соколов (ленинградский ополченец, попал в плен летом 1941 года): «Под вечер произошел необыкновенный случай. Совершенно незнакомый и неизвестный человек протянул мне горсть капустных листьев. Я озадаченно спросил: — Но у меня ничего нет, чем тебе заплатить? — Не надо ничего, ешь на здоровье. И ушел. Первым был чисто животный импульс — я тут же эти листья съел, и только потом заплакал, потрясенный человеческой добротой. Это так необыкновенно — разделить с чужим то, что нужно самому. На скамеечке дремлют конвойные немцы, чаще — один, которого зовут Август. Август — славный старичок, ни во что не вмешивается и ни к кому не пристает. К концу дня всегда приносит что-нибудь съестное, раздобытое им в немецкой казарме или на немецкой кухне. Это недоеденный обед, собранный им, по-видимому, с множества тарелок и котелков, хлебные и сырные корки. Из кухни — тресковые головы и хвосты, разные кости и прочие отходы. Все это он тщательно и аккуратно собирает, а потом нам раздает, строго соблюдая очередность — сегодня одним, завтра — другим». Так что даже на той страшной войне понятие «свой» и «чужой» не всегда определялось национальностью. Яровчанин Николай Лобанов рассказывал, что во время его пребывания в одном из лагерей Западной Германии у них в бараке появился новый начальник. Здоровеннейший хохол, любимым развлечением которого было очертить большим кругом флягу с обеденной баландой и скомандовать: «Десять кругов, бегом марш!». Какие там десять! И пять кругом никто не мог пробежать. Раз так, значит не голодные. Сапогом по фляге, все на землю, обед окончен. Так продолжалось несколько дней, а затем любителя «спортивных мероприятий» нашли зарезанным. Сделано было все «чисто», виновных не нашли. А вот у попавшего в плен в Мясном Бору красноармейца Николая Путина в такой же примерно ситуации все получилось не столь «чисто», хотя судьба в итоге и оказалась к нему милостивой. «Привезли нас в лагерь. На работу в лес гоняли дороги восстанавливать, — вспоминал он. — Кормили плохо: 200 г хлеба-эрзаца да по черпачку баланды из буряка с костной мукой. «Хоть бы накормили раз, да расстреляли!» — говорили мы. Услыхал это полицай — низенький такой, сытый, с шахты Макеевка. Донес. Пришел немец и — всему бараку: «Nicht fressen!». Три дня не ели, а работали. Решили мы того полицая придушить. Вшестером навалились, да он, иуда, крикнуть успел. Немцы сбежались, спрашивают: «Кто начинал?» Полицай показал на меня, Павла Мельникова из Воронежа и Ивана из Новосибирской области. Утром вывели нас перед строем расстреливать. Напротив трех автоматчиков выставили. В меня должен был стрелять Ганс. А надо сказать, мы с этим Гансом успели к тому времени познакомиться. Он был электросварщиком из Мюнхена. В 30-е годы по обмену опытом в Ленинграде работал, по-русски говорил, о нашей стране хорошо отзывался. И вот как раздалась команда: «Заряжай!», Ганс не стал даже копылка с дула снимать, а заругался, заматерился — суда потребовал. Было это уже после Сталинграда» И был суд, решением которого Николай Путин сотоварищи получили по 23 года каторжных работ под землей, при том, что самому фашизму оставалось «жить» два года. После Сталинграда Замечание Николая Путина о том, что событие, им рассказанное, произошло после разгрома немецкой армии на Волге, совсем не случайно. По воспоминаниям многих из бывших военнопленных, после Сталинграда отношение к ним со стороны и отдельных охранников, и лагерных администраций, как правило, изменилось в лучшую сторону. Победа Германии в этой войне уже не казалась большинству немцев делом очевидным, и приходилось вольно или невольно задумываться о том, что будет, если рейх рассыплется под ударами союзников и за свои деяния придется-таки отвечать. Впрочем, так думали далеко не все, имелись среди надзиравших за пленными людей и до конца преданные фюреру нацисты, и попросту любившая покуражиться над людьми сволочь разномастной национальности. Во второй половине войны в каждом из двадцати одного округа Германии размещалось 15 лагерей для военнопленных — шталагов, 46 таких лагерей было на Украине, около 30 — в Польше, десятки — в оккупированных фашистами странах Западной Европы. И это не считая пересыльно-сортировочных лагерей — Дулагов. Попавший в плен в мае 1942 года под Харьковом младший лейтенант Дмитрий Небольсин летом и осенью 1943 года находился в шталаге-2А недалеко от Берлина, об этом времени он вспоминал так: «Медленно тянулась наша безрадостная, голодная жизнь. Меню не менялось: утром, в обед и вечером все та же баланда из брюквы и дважды в неделю — килограммовая буханка эрзац-хлеба. Брюква настолько надоела, что при одном виде ее в голодном желудке возникали мучительные спазмы, становилось муторно, того и гляди, вырвет. А есть все равно надо, иначе сдохнешь. И ели, через силу запихивая в свою утробу куски ненавистной брюквы. Эрзац-хлеб оставался хлебом, который поддерживал жизнь невольников. Но от нашей крохотной пайки хлеба полицаи каждый раз урывали для себя, как они выражались, положенную долю. Попробуй, запротестуй — тут же будешь избит до полусмерти. За нас заступиться было некому, немцы на дикость полицаев смотрели сквозь пальцы, даже поощряли их за жестокость». Несколько лучше кормили нацисты тех, кто работал на оборону их режима. По воспоминаниям Бориса Соколова, во время работы в шахте в лагере № 326 в Германии на день давался «650-граммовый хороший пеклеванный хлебец, два раза в день — по литру овощного супа и вечером кусочек маргарина размером с половину спичечного коробка. По субботам еще 100 граммов маляссы — черной патоки из отходов сахарного производства. Работающим на шахте пленным даже полагался выходной день, который давался раз в две недели — через воскресенье. Невольники ему не радовались, поскольку в этот день (не работают ведь!) паек значительно уменьшался и называли его голодным. Особенно внимательно в плане еды расчетливые немцы относились к имеющимся среди пленных квалифицированным специалистам, даже иудеям. Работавший в 1944 году на авторемонтном заводе Бахмана в городе Рибниц-Дамгартен на Балтике Дмитрий Небольсин писал: «Токари, даже евреи, которых немцы уничтожали, пользовались некоторыми привилегиями: получали ночной обед такой же, как и немцы, пайка хлеба у евреев-токарей была в два раза больше, нежели у остальных пленных. Кроме того, они имели свободный доступ к пищевым отходам немецкой кухни. Среди нас находились попавшие в плен ополченцы с какого-то ленинградского завода, человек десять. Они были классными специалистами по слесарным и токарным делам, наладчиками станков. Немцы их использовали по специальности и очень берегли. Они даже получали дополнительный паек с немецкой кухни. Винить этих ребят было не за что. Все мы, так или иначе, работали на немцев и отказаться не имели права, и даже не потому, что голод не «тетка», а потому, что за отказ отправляли в концлагерь или на штольни. А жить-то хотел каждый. Лучше других жили лагерные штатные работники из наших же военнопленных: фельдшер, санитар, два повара, два уборщика и переводчик, которых пленные нарекли лагерными придурками. Придурки постоянно находились в лагере и увивались около лагерной кухни». Еще лучше питались пленные, попавшие на работу к немецким (а также латышским, литовским, эстонским) крестьянам-бауэрам. Оказавшийся, как и Борис Соколов, в лагере Саласпилс под Ригой боец 2-й ударной армии С. Сучелов вспоминал, что немцы раздавали из этого лагеря пленных латышам. Когда истощенные люди поправлялись, их забирали обратно, а на их место давали едва живых. 28 февраля 1943 года самого Сучелова отдали латышу взамен сданного пленного. Когда к декабрю пленный поправился, его вновь забрали в лагерь. Где-то по соседству с Сучеловым трудился и Соколов. Работал он у русской женщины по фамилии Петрович, муж которой латыш, как бывший председатель Сала-спилского сельсовета, сидел в то время в лагере для гражданских лиц. В своей книге «В плену» Соколов пишет, что пленные тогда жили почти у всех соседей. «Это выгодно, так как в сельской местности работа при доме есть всегда, а все затраты — только на прокорм лишнего рта. Это для латышей, несмотря на их скупость, не составляет большого затруднения. Даже в военное время они, по нашим понятиям, живут небедно. Латышская деревенская кухня ограничивается тремя блюдами: отварной картофель с белой подливкой из муки и сала, путра — молочный суп с перловой крупой и беспутра — мучная каша с кусочком масла или топленого сала посередине». Тот же картофель был основным блюдом и в меню пленных, работавших у бауэров в Германии. «Кормили нас неплохо в сравнении с лагерным пайком, где пленные мечтали о картофельных очистках, — вспоминал Дмитрий Небольсин о своем пребывании в усадьбе Фельдберг, недалеко от Берлина. — Основным продуктом питания, конечно, была картошка во всех видах: в мундире, целая чищенная, в виде картофельного пюре, картофельного супа. Но главное — мы ели «от пуза», сколько влезет. Хлеба получали немного, но зато тонко нарезанные ломтики были сдобрены маргарином или смальцем: два ломтика утром с ячменным кофе и два вечером после ужина. Завтракали и ужинали в столовке, а обед привозили в поле. По воскресеньям не работали. В этот день мылись, брились, стирали белье и просто отдыхали в своей «обители». В честь воскресного дня управляющий позволял себе побаловать нас гороховым супом с кусочком мяса, кружкой молока, дополнительным ломтиком хлеба. Оба управляющих относились к нам доброжелательно. Им, конечно, было невыгодно, чтобы пленные голодали, они понимали, что хорошо работать могут только здоровые и сытые работники. И мы работали по мере своих возможностей, тоже понимали, что лентяев здесь держать не станут, а в концлагерь возвращаться никто не хотел». Двойные стандарты Но даже и в лагере было жить лучше, чем на работе у бауэра, если ты, конечно, был не советским гражданином, а французом, англичанином и даже югославом или поляком. Еще 8 октября 1941 года приказом ОКХ (главное командование сухопутных войск вермахта) нормы питания для советских военнопленных, занятых на различных работах в составе рабочих команд, составляли, по сравнению с нормами, установленными для военнопленных других государств: по хлебу — 100 %, по мясу — 50, по жирам — 50, по сахару — 100 %. Для находящихся в лагерях и привлекаемых к незначительным работам советских военнопленных, нормы питания составляли: по хлебу — 66 %, по жирам — 42, по сахару — 66 % от норм прочих военнопленных (из которых практически никто не «унизился» до работы на немцев. — Авт.). Мясо из рациона данной категории военнопленных исключалось совсем. Находящийся в шталаге-2А (Германия г. Нейбранденбург) Дмитрий Небольсин пишет в книге воспоминаний: «Кроме советских, в шталаге содержались военнопленные французы, поляки, югославы и другие. К ним отношение немецкой лагерной администрации было совсем иное. Они получали посылки Красного Креста, газеты, книги, могли бегать по дорожкам, играть в футбол, питаться с немецкой кухни. Богаче других жили французы: им шли посылки и письма из дома. В посылках чего только не было: шоколад, галеты, консервы, сигареты и даже вино. Ближе всех к нашему блоку располагались французы, и когда им приносили обед, то от бачков с супом исходил такой ароматный запах, что у нас невольно текли слюнки и кружилась голова. Немцы-охранники, и те завидовали им, а мы — тем более. Когда французы получали посылки, некоторые из них «одаривали» и нас, бросая через проволоку сигареты, плитки шоколада и кое-что другое. Французы делали это от доброго сердца, хотели хоть чем-либо помочь русским, но беда была в том, что за каждым броском подарка возникала «куча мала» на нашей стороне. Ведь нас-то было много, и каждый хотел есть, каждый пытался схватить, проглотить тут же или спрятать, иначе надо было делиться с другими. А с кем делиться, если голодных — тысячи! Все, кроме советских военнопленных, пользовались правом переписки с родными, посещали кино, имели свой киоск, что-то могли купить на лагерные марки, которые они получали в рабочих командах. Все, кроме нас, в рабочих командах жили без охраны. Французский блок находился у нас под боком, рядом. Вся их жизнь в плену была у нас на глазах. Если бы не колючая проволока и не сторожевые вышки с пулеметами на турелях, можно было подумать, что французские военнопленные отдыхают в оздоровительном пансионате». Красный Крест не мог отслеживать и контролировать условия содержания советских военнопленных, а в отчетах специалистов этой организации о содержании военнопленных других стран можно прочесть следующее: «Для приготовления продуктов, полученных от Красного Креста, заключенные могут пользоваться кухонной плитой. Кухни, в которых готовится пища, очень хорошо подготовлены. У старшего повара жалоб нет. В столовой работают французские военнопленные. Там можно приобрести пиво, лимонад, минеральную воду». (Из отчета о посещении стационарного лагеря № 326 (VIK) делегацией Красного Креста от 27.07.1944 г.)» А знаменитый американский генерал Джордж Паттон по прозвищу Кровь и Кишки в своей книге «Война, какой я ее знал» о посещении лагеря военнопленных для союзнических войск в Моосбурге пишет так: «Я пошел по жилым помещениям, посетил также и бараки, где располагалась кухня и где я наблюдал разнообразные оригинальные приспособления для приготовления пищи, сконструированные попавшими в плен пилотами ВВС Соединенных Штатов. Приспособления напоминали кузнечный горн, где сгорало практически все, что могло гореть. В процессе горения агрегаты изрыгали, имевший жуткий запах, густой черный дым — самый густой и черный, какой мне только когда-нибудь в жизни приходилось видеть. И все же благодаря этим печкам поставляемая американским Красным Крестом еда разогревалась и делалась более аппетитной. На протяжении последнего месяца пленные в Моосбурге питались полностью за счет поставок Красного Креста, поскольку немцы практически не поставляли в лагерь продуктов, которых у них самих уже не было. К их чести надо заметить, что они не препятствовали снабжению пленных провизией и не отбирали ее для себя». И вновь без комментариев. Выжившие В своей книге о пребывании в плену Борис Соколов пишет о том, что голод все переносят по-разному. Тяжелее всего — люди с невысоким интеллектом. «Я не говорю с образованием — интеллект и образование не всегда совпадают, — подчеркивает он. — А некоторые люди, голодая, впадают в исступление, едят землю, обгрызают деревья, променивают весь паек на табак, опускаются и т. д. Это — прямая дорога к смерти. Многие люди, имеющие слабые жизненные устои и недостаточно сильную волю к жизни, в мирное время живут как оранжерейные растения. О них заботятся другие люди, заботится медицина, у них достаточно пищи, удобная одежда, хорошее жилище — в общем, все, что поддерживает даже очень слабую жизнь и не дает ей угаснуть. Но в какой-то момент наступает кризис, и все это исчезло — оранжерея сломана. Тогда оранжерейные люди умирают, а выживают в суровом ветре жизни только внутренне стойкие». По данным немецкого историка Х. Штрайта, изучавшего архивы ОКВ, смертность среди советских военнопленных в годы Второй мировой войны составила 57 % — 3,3 миллиона наших соотечественников умерли или погибли в плену, причем около 2 миллионов — до февраля 1942 года. Для сравнения можно сказать, что смертность среди русских военнопленных в Германии в годы первой мировой войны составила 5,4 % (в десять раз меньше чем в 1941–1945 годы). Смертность американцев и англичан, находившихся в плену у немцев в годы Второй мировой войны, составила 3,5 %, или 8348 человек, — примерно столько советских военнопленных умирали ежедневно осенью 1941 г.; смертность среди военнопленных вооруженных сил Германии, находившихся в лагерях Народного комиссариата внутренних дел (НКВД) / Министерства внутренних дел (МВД) СССР в годы Второй мировой войны (с 1941 г.) и послевоенный период, по данным Главного управления по делам военнопленных и интернированных (ГУП-ВИ) МВД СССР, составила на 1 июня 1947 г. 14,5 %. Можно сказать с уверенностью, что советское руководство относилось к пленным гораздо лучше нежели противник. Даже по нормам невозможно сравнить калорийность пищи пленных немцев (2533 ккал) против пленных красноармейцев (894,5 ккал). Несмотря на усиленную агитацию американских и английских «проповедников», оказавшиеся на территории завоеванных союзниками земель недавние узники нацистах шталагов в большинстве своем не остались на Западе. Дома их ждали далеко не сытая жизнь, кое-кого — та же лагерная шконка, и все же между благополучием и родной страной они, практически не задумываясь, выбирали второе. И делали это — пусть звучит как угодно банально и несовременно — толерантно — из любви к Родине и все еще ожидающим пропавших без вести бойцов родным и близким. Эта любовь была для них дороже хлеба чужбины, потому и побеждала. А может быть, это происходило еще и потому, что, кроме поменявших совесть на баланду, в немецких лагерях, согласно утверждению Бориса Соколова, выжили «только внутренне стойкие». Одним их таких людей был бийчанин Иван Лосев. В бою под Сталинградом в 1942 году он, боец-собаковод, подбил три фашистских танка. Один — с помощью снаряженного миной четвероногого друга и два — гранатами. Был ранен, контужен, попал в плен. Побывал в лагерях Германии, Франции, Югославии. В Италии бежал и вновь продолжил свою войну с нацистами, в этот раз — в отряде Сопротивления. Там и встретил вошедших в солнечную страну союзников. «Была одна мечта, — вспоминал о том времени Иван Алексеевич, — как можно скорее пробраться на родину. А тут вербовщик подвернулся, уговаривает поехать в Африку, в какой-то Берег Слоновой Кости. Русский, гад. Стращает, что в Союзе с меня шкуру спустят за то, что был в плену. Есть, говорит, приказ Сталина, что всех, кто был в плену, сажать за решетку. Ну, запугал! Да решетка — дело временное, а Берег Слоновый — до конца жизни. Без Родины, без родных» Вербовщик не обманул. На Родине Лосева ждал уже свой лагерь, а спустя много лет после него — очень редкий для рядового солдата орден Боевого Красного Знамени, к которому красноармеец Лосев был представлен за героизм и отвагу при обороне Сталинграда еще в сентябре 1942 года. Берлин. Весна 45-го Попавший в плен в августе 1942 года под Сталинградом солдат 376-й пехотной дивизии вермахта берлинец Иоганн Химинский на вопрос советского офицера «каково сейчас положение в столице рейха?» ответил: «Несмотря на то, что Берлин как столица находится несколько в лучшем положении, в отношении снабжения продуктами там все же плохо. Нормы выдачи там такие же низкие, как и в других местах, и далеко не всегда можно купить из того, что полагается. Население устало от войны, все хотят скорейшего окончания ее». Но это, как говорится, были еще цветочки, и почувствовать на себе действие русской поговорки «за что боролись, на то и напоролись» берлинцам предстояло в не особенно далеком будущем, которое наступило весной 45-го. В эти дни официальная газета нацистов «Фелькишер беобахтер» напечатала недельную норму выдачи продуктов на взрослого: четыре с четвертью фунта хлеба (примерно 270 г в день), два фунта мяса и колбас (120 г в день), пять унций жиров (21 г на день), пять унций сахара. Кроме этого берлинцам дополнительно полагалось раз в три недели по две с четвертью унции сыра и три с половиной унции эрзац-кофе. В это время в Берлине (как ранее в Мясном Бору, Сталинграде, Курляндии и т. д.) в большой чести стала конина. Вооруженные ножами люди разделывали туши погибших на улицах города от обстрелов лошадей. Голод притуплял чувство страха, и после налета нашей авиации на Берлин 28 марта 1945 года улицы города, по воспоминаниям очевидцев, заполнились так же быстро, как и опустели. «Перед рынками и магазинами те, кто в панике пока покинули очереди, теперь гневно пытались отвоевать свои бывшие места у тех, кто упрямо оставался под пулями, — пишет в книге «Последняя битва. Штурм Берлина глазами очевидцев» военный репортер Райан Корнелиус. 20 апреля, в день рождения фюрера Германии Адольфа Гитлера, населению была выдана дополнительная норма продуктов, именуемся «кризисный паек». По воспоминаниям очевидцев, он состоял из одного фунта бекона или колбасы, полфунта риса или овсянки, 250 г сухой чечевицы, гороха или бобов, одной консервной банки овощей, двух фунтов сахара, около унции кофе, маленького пакетика эрзац-кофе и жиров. Хотя воздушные налеты в тот день длились почти пять часов, берлинские домохозяйки отважно отправились под бомбами за этими продуктами. Решить продовольственный кризис в городе это, конечно же, не могло. Командарм 8-й гвардейской армии дважды Герой Советского Союза Василий Чуйков об апрельских днях 1945 года вспоминал так: «К тому времени на складах и продуктовых базах немецкой столицы остались считанные тонны муки, немного мясных и рыбных консервов. Мяса, крупы, молочных продуктов уже не было. Народ голодал. Дети лезли к танкам, под огонь пулеметов и орудий, лишь бы добраться до наших кухонь, выпросить кусочек хлеба, ложку супа или каши. Бойцы кормили из своих котелков немецких детей, совали им в руки консервы, сахар — неси, мол, домой». Писатель-фронтовик Владимир Богомолов: «Дети, женщины, старики освобожденных районов Берлина огромными толпами набрасывались на продуктовые магазины и ларьки. Убитые лошади растаскивались на куски за считанные минуты. Немки посылали к нам своих детей за хлебом, а сами стояли в сторонке и ждали. Дети клянчат: «Брот!» (хлеб — Авт.). Солдаты кормят из своих котелков немецких детей. Немцы учатся русскому языку. «Кусотшек хлеба» они говорили еще в разгар уличных боев» Политические же боссы Третьего рейха (как, вероятно, их коллеги всех времен и народов) не забывали о своем благополучии даже тогда, когда на берлинских окраинах застучали пулеметы передовых советских частей. Приведенная ниже телеграмма отправлена из Берлина в Обер-зальцберг (замок Гитлера в Альпах) 22 апреля 1945 года: «Вышлите немедленно с сегодняшними самолетами как можно больше минеральной воды, овощей, яблочного сока и мою почту.      Рейхсляйтер Борман». Праздник «Девятого мая 1945 года радовались все, — вспоминал пехотный солдат Иван Коломоец. — И не только мы, но и большинство гражданских немцев. А как же, наконец весь этот кошмар кончится. Они его на себе под конец войны очень хорошо ощущали». А мальчишкой получивший медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» яровчанин Иван Логвиенко рассказывал так: «Девятое мая я встретил в поле. Пахали. Прискакал из деревни верховой, кричит: «Война кончилась!». Порадовались, конечно, и стали пахать дальше. За нас-то делать это некому было. Хорошо запомнил я день 15 декабря 1947 года, когда отменили хлебные карточки. Я уже жил в городе. Занял денег, купил «кирпич» хлеба, килограмм комбижира, кило сахару и все это съел. Для меня это был самый настоящий праздник». Эх, махорочка, махорка… Как письмо получишь от любимой, Вспомнишь дальние края. А закуришь — и с колечком дыма Улетает грусть моя. Эх, махорочка-махорка, Подружились мы с тобой. Вдаль глядят дозоры зорко, Мы готовы в бой, мы готовы в бой!      Из песни До войны в нормах питания красноармейцев табака не было вовсе, но после выхода в свет решения Государственного Комитета Обороны от 12 сентября 1941 года о новых продовольственных нормах суточного довольствия личного состава Красной армии красноармейцы и начальствующий состав (1 категория) боевых частей должны были получать в сутки — 20 г махорки, а также 3 коробка спичек и 7 книжек курительной бумаги в месяц. Такие же нормы были предусмотрены для красноармейцев и состава тыловых частей действующей армии. Для красноармейцев строевых и запасных частей, не входящих в состав действующей армии (3 категория), — ни табаку, ни курительных принадлежностей уже не предусматривалось. По воспоминаниям барнаульца Василия Фалалеева, во время формирования в Славгороде одного из полков 312-й стрелковой дивизии махорку им все-таки давали, но совсем понемногу. «Я курил тогда мало, мне хватало, не то что другим, — рассказывал он уже в 2009 году, — однако, на фронте обстановка более нервная была, там приучился курить по-настоящему. Хоть немного, да успокаивало». Ставший же на войне офицером штрафбата Александр Пыльцын о своем пребывании в командном училище на дальнем Востоке зимой 1941–42 годов пишет так: «По курсантской норме нам табака не полагалось, а курили почти все. Рядом с училищем, за дощатым забором, находилась колония заключенных. Им регулярно выдавалась махорка. Так они нам ее продавали по 60 рублей спичечный коробок. А 60 рублей — это было месячное денежное довольствие курсанта. И вот в щели забора мы пихали деньги, а они нам — эти спичечные коробки. Но дурили они нас, мальчишек, страшное дело. Фактически в этих коробках махорки-то было не более щепоточки, а остальное — мелкие древесные опилки, измельченный сухой дубовый лист, а иногда и сушеный конский навоз! Праздником были случаи, когда кто-то из курсантов получал от домашних посылки с папиросами. Тогда каждую папиросу курили по очереди 10–12 человек! А самым ценным подарком за усердие в службе была пачка махорки». «Курящие страдали (доброй половине из нас это было непонятно) из-за отсутствия табака: его не выдавали курсантам. А денег у нас не было, так как мы подписали заем на все свое годовое денежное довольствие, — вспоминает в своей книге «Дневник самоходчика» бывший в январе 1943 года курсантом Челябинского танково-технического училища, будущий техник-лейтенант Электрон Приклонский. — В месяц курсанту полагалось 40 солдатских рублей, но эти деньги не очень-то выручили бы наших курцов, потому что стакан самосада на базаре в Челябинске стоил сто рублей, а одна самокрутка — десять. Да и как попадешь на рынок, если увольнительные в город не разрешались. На перерывах между занятиями частенько можно было наблюдать, как бычок, бережно передаваемый из рук в руки словно бог весть какая драгоценность, докуривался, наколотый обмусоленным концом на иголку ввиду того, что удержать его в пальцах было просто невозможно». Цены на табак в тылу повсеместно были попросту фантастическими, особенно в Ленинграде, где в условиях блокады приходилось заменять его разнообразными эрзацами. На пивоваренных заводах Питера нашли 27 тонн хмеля, который полностью использовали как добавку (10–12 %) к табаку, а когда хмель закончился, стали примешивать сухие опавшие листья осины, березы, дуба, клена и других деревьев. Причем кленовые листья оказались наиболее подходящими. Их сбором активно занялись работницы табачных фабрик и школьники. Причем масштабы сбора впечатляли — до нескольких десятков тонн. Листья просушивали на ветру, упаковывали в мешки и после технологической обработки добавляли (до 20 %) к табаку. Использовались и «внутренние ресурсы» табачных фабрик. За десятилетия работы под полами цехов скопилось немало табачной пыли. Ее выгребали и тоже добавляли в курево в качестве никотиновой «приправы». К февралю 1942 года восьмушка махорки на рынке блокадного города стоила 200 рублей вместо 40 копеек, как до войны, или приравнивалась к 500–600 граммам хлеба (!). А папиросы «Звезда», стоившие до войны рубль за коробку, продавались по 5 рублей за штуку, и цена на них росла. «За 100 граммов табаку спекулянты дерут в Ленинграде два фунта хлеба», — возмущенно писал в своем военном дневнике журналист Павел Лукницкий. «Драли» за табак тогда и на другой стороне, а именно на оккупированной фашистами территории. В находящейся под немцами Белоруссии при зарплате большинства рабочих в 200–400 рублей (высококвалифицированных — 800 рублей) 50-граммовая пачка табака стоила на черном рынке 150 целковых. Столько же, сколько четыре-пять литров молока или десяток яиц. Дым над окопами На передовой и вообще в частях действующей армии дело с куревом обычно обстояло получше. «Получим на базе табак, папиросы, кремни — все, без чего бойцу не обойтись на передовой, — и в путь, — вспоминала спустя годы после войны рядовая-снабженец Елена Иневская. — Где на машинах, где на повозках, а чаще с одним или двумя солдатами. На своем горбу тянем. До траншеи на лошадях не проедешь, немцы услышат скрип. Все на себе». А в тех самых траншеях Елену и ее коллег не просто ждали с нетерпением, на них, можно сказать, молились, поскольку табак (как и спиртное) позволял хоть как-то снять страшное нервное напряжение, постоянно испытываемое каждым, кому пришлось подолгу находиться на переднем крае. «Курить научился в армии, — пишет в книге «Дважды младший лейтенант» офицер-артиллерист Дмитрий Небольсин. — Курил безбожно: много и часто. Говорят, курить вредно. Возможно. С этим я согласен. Но в ту фронтовую пору перекур имел особое значение. Перекурил — на душе полегчало, будто в каждую клетку твоего тела вдохнули эликсир, без которого немыслимо снять напряжение, усталость и успокоиться. После обеда надо закурить, иначе обед покажется неполным, незавершенным. Да и привал без перекура не привал. Курить очень хотелось. Когда не было папирос или махорки, искали в карманах табачную пыль, подбирали заплеванные окурки-охнарики. А случалась, курили сухие листья растений и даже сухой конский помет, надрывались в кашле и все-таки курили». О любви Дмитрия Небольсина к куреву — так же, как и миллионов его товарищей-фронтовиков, можно судить по вырезке из фронтовой газеты, где было напечатано его стихотворение «Папироска»: По землянке бежит говорок, По окну текут капельки-слезы. Поднимается сизый дымок С неразлучной моей папиросы. Под огнем приходилось лежать Мне в полях заснеженных московских И о чем-то далеком мечтать Под лиловый дымок папироски. Ароматный дымок я глотал Под знакомые грозные звуки И дымок тонкой струйкой пускал В посиневше-иззябшие руки. Материнскую ласку и дом Вспоминал я под бурею грозной, И надежда жила огоньком Неразлучной моей папиросы. И опять я в землянке лежу. По окну текут капельки — слезы, На дымок сизоватый гляжу, Вспоминая прошедшие грозы. По тому, кто что курит, можно было судить о многом — о воинском звании, принадлежности к тому или иному роду войск, личных связях. По запаху табачного дыма становилось понятно даже, как обстоят дела на фронтах. Если над солдатскими окопами пахло моршанской махоркой, а из офицерских блиндажей тянуло дымком «Казбека» и «Беломора» — это было признаком благополучия. А если вместо этого поднимался дым «филичевого», изготовленного из отходов производства, обрезков и соцветий табака или еще какого эрзаца, значит, дела были по-настоящему плохи. «Хуже всего без курева приходилось. Я сам как-то купил у солдата махорки на одну закрутку за сто рублей и счастлив был безмерно. До сих пор курю и папиросу вниз дымком держу — с войны привычка, — вспоминал побывавший в страшном окружении в Мясном Бору бывший командир взвода И. Елховский. — Немец все листовками забрасывал, сулил безбедную жизнь в плену. Но вот что интересно: как ни бедовали, никто из ребят и не помышлял о плене. Все до одного верили, что непременно выйдем из кольца. А листовки брали на самокрутки: бумаги-то не было, газеты к нам редко попадали. Весной и махорку не доставляли. Курили мох да прошлогодние листья». Среднему и высшему начсоставу действующей армии (кроме летного и технического, получавшего летный паек) согласно приказу народного комиссара обороны полагалось дополнительно 25 штук папирос или 25 г табака в день и 10 коробок спичек в месяц. Со спичками и курительной бумагой у бойцов и младших командиров частенько бывало плоховато. В качестве газетных полосок для самокруток, по мнению специалистов, больше всего подходила бумага газеты «Красная звезда». Она была тоньше и курилась вроде бы получше, чем «Правда» или «Известия». Применялась для «цыбарок» и «козьих ножек» сероватая, неважная по качеству бумага разбрасываемых с самолетов немецких листовок, что уж точно могло обернуться очень недешево для здоровья, а то и жизни в целом, поскольку могло закончиться штрафбатом, а то и расстрелом. Бывали случаи, когда под расстрел попадали и из-за самого табака. Об одном из таких вспоминал Иван Новохацкий: «Помню, выдали ароматный табак «Южный». Я не курил и отдавал его другим. Этот табак сыграл злую шутку. Пачки табака были похожи на пачки чая. Повар у кого-то спросил одну или две пачки чая и положил их в блиндаже на полку, где хранился чай. Рано утром в один из дней, заваривая чай, он вместо чая бросил в котел пачку табака. Мы пили чай молча, потом кто-то сказал, что чай горький. Все зашумели, собрались возле котла. Повар, чуя неладное, длинным черпаком поддел со дна заварку. Она распарилась и напоминала кучу травы. Стало ясно, что это табак. Поругавшись и посмеявшись, разошлись. К вечеру узнали, что повара арестовала военная контрразведка Смерш. Ему приписали попытку отравить офицеров. Нелепый случай, но судьба этого невинного человека была решена». В качестве зажигалок, кроме трофейных немецких, наиболее часто применялось нехитрое приспособление, носящее грозное (по аналогии с реактивной установкой) имя катюша. Вот как оно выглядело. «Карманное приспособление для добывания огня состояло из четырех частей: трута — фитиля из туго скрученных толстых нитей, металлической трубки, в которую втягивается трут, тщательно оберегаемый от сырости; кремня или иного камня, способного при ударе по нему давать искры, и, наконец, обломка напильника с крупной насечкой или другой подходящей железяки. Название свое это великолепное огниво получило у солдат за россыпи искорок, со скрежетом высекаемых из камня в процессе зажигания. Спички и зажигалки не идут ни в какое сравнение с этим фронтовым изобретением находчивых солдат. Первые быстро расходуются и ярко светятся ночью, а кроме того, легко отсыревают; вторые требуют заправки бензином (для тех, кто не знает, — газовых зажигалок в те годы еще не было. — Авт.), воняют, нуждаются в специальных камешках заводского производства и в техническом уходе и тоже демаскируют в темноте. Во время войны на фронте о самой маленькой «катюше» такой ходил анекдот: «Встретились Гитлер и Сталин и заспорили, у кого зажигалка лучше. Гитлер вынул свою бензиновую. Чиркнул — огонек горит. Сталин дунул — потухло. Чиркнул — горит, дунул — потухло. Разозлился и говорит Сталину: «Давай свою зажигалку показывай». Тот достал «катюшу», стукнул по кремню, искры посыпались, трут затлел. Гитлер дунул — тот только ярче тлеет, еще дунул — то же самое. Так и дул, пока от натуги ноги не протянул». Немецкие эрзац-сигареты наши бойцы не жаловали (так же, как и их абсолютно безвкусный эрзац-хлеб. — Авт.), курили, но, как говорится, в самом пиковом случае, потому что они были не наполнены табаком, а сделаны из пропитанной никотином бумаги. Солдаты же вермахта к нашей махорочке относились более уважительно. Самыми некурящими из солдат и офицеров Красной армии были, пожалуй, разведчики, причем из самых жизненных соображений. Кашель курильщика, раздавшийся у вражеских траншей, очень часто грозил неминуемой гибелью. Для них, а также других, не приверженных к табачному зелью, фронтовиков 13 ноября 1942 года был издан приказ № 354 «О выдаче некурящим бойцам и командирам шоколада, сахара или конфет взамен табачного довольствия». В нем в частности говорилось: «Ввести с 16 ноября 1942 г. выдачу некурящим бойцам и командирам (мужчинам и женщинам) шоколада, сахара или конфет. Взамен положенного табачного довольствия выдавать в месяц на одного некурящего 200 г шоколада или 300 г сахара или 300 г конфет. Приказ распространить: а) на лиц, получающих табачное довольствие по нормам № 1, 2, 5, 6 Приказа НКО 1941 года № 213; б) на некурящих раненых и больных, поступивших на излечение в госпитали из действующей армии; в) на командиров, получающих табачное довольствие по п. 8 Приказа НКО 1941 года № 312, вместо табачного довольствия по нормам № 1 и 2 того же приказа. Заместитель народного комиссара обороны СССР генерал-лейтенант интендантской службы А. Хрулев». На практике желающих среди фронтовиков сменить табачное довольствие на шоколад или другие кондитерские изделия оказывалось очень мало. Однако приказ этот, особенно в заключительный период войны, выполнялся аккуратно. Жительница Барнаула, в годы войны военфельдшер 312-й стрелковой дивизии Мария Бабкина (Дорофеева) рассказывала, как в 1944 году ей в одном из хуторов довелось принимать роды у полячки: «Когда вернулись в свое расположение, пошла я к старшине и говорю: «Давай сахар, что вместо табака мне как некурящей положен». Он на меня и на Пашу Матвиенко насыпал большущий кулек сахара, и я его понесла полькам. По обычаю, «на зубок» младенцу что-то приносить полагается, да и посмотреть надо было, как там что». В госпиталях табак полагался только раненым и больным, поступившим на излечение из действующей армии. Они должны были получать по 25 штук папирос третьего сорта в сутки на человека или 15 граммов табаку, а также три коробки спичек в месяц. В действительности же красноармейцы и младшие командиры папиросы видели редко, довольствуясь все той же привычкой махорочкой. Впрочем, иногда отправившийся от раны мог получить их и в качестве небольшого вознаграждения за свои страдания. Так, офицер 8-й гвардейской кавалерийской дивизии Олег Ивановский вспоминал, что когда в феврале 1943 года он выписался из московского госпиталя, оформляя в комендатуре проездные документы, узнал, что на улице Горького в магазине «Табак» по справке о ранении можно получить три пачки папирос. «Папиросы… Да я и курить-то их не пробовал. Только махорку, да другой раз табак, легкий, как его называли, в отличие от махорки, или как деликатес у какого-нибудь старичка-хозяина в деревне собственной посадки табачок-самосад. Попадались деды-умельцы, что такой табак делали, ни с одним фабричным не сравнишь. И уж, конечно, не с получаемым другой раз так называемым «филичевым». Из чего его делали, догадаться было мудрено, в него крошили, пожалуй, все, что только крошилось. Продукт весьма опасный. Только затянешься, горло так прихватит, но не крепостью, а гарью какой-то, а потом в самокрутке, словно порох, как пшикнет, и нет ее, самокрутки. Хорошо, если нос цел. А тут папиросы. Настоящие. Фабричные. Цела у меня та справка из госпиталя о ранении, цел на ней и штамп: «Главтабак. Магазин №… Москва, ул. Горького. тел. К-1–17-47». А поверх синим карандашом «23/2 43». В неволе Особенно остро табачная закрутка — да что там закрутка, маленький «чинарик» — ценилась в плену. В официальных нормах питания для советских военнопленных выдача табачных изделий не предусматривалась вовсе, однако порой они их все же получали. Попавший в плен к фашистам в мае 42 года Дмитрий Небольсин вспоминал, что когда он находился в шталаге-2А (Нойбранденбург. Германия), там «иногда выдавали махорку, нашу, русскую, моршанскую, захваченную немцами на советских складах. Курить хотелось не меньше, чем есть. Закрутка махорки менялась на пайку хлеба, точно так же к курящему пристраивалась очередь, чтобы получить недокуренный охнарик, который после одной или двух затяжек передавался другим, и так до последней крошки дыма. Табак ценился на вес золота, за щепотку махорки отдавали последнюю пайку хлеба. Человек умирал, а напоследок перед смертью просил покурить». По воспоминаниям Небольсина, в том же шталаге-2А, но уже в 1943–44 годах вместо махорки стали выдавать (тоже иногда) по пачке эрзац-сигарет. А во время работы у немецкого бюргера в усадьбе Фельдберг Дмитрий и его товарищи получали табак на неделю из расчета 1 сигарета в день. Для завзятых курильщиков это, конечно, было мизерно мало. Выручали наших соотечественников работающие в усадьбе по найму гражданские поляки, делившиеся с ними табаком-самосадом. Находившийся в 1943 году в лагере Алленштайн (ныне польский Ольштын) ленинградский ополченец Борис Соколов написал в своих воспоминаниях о том, как его товарищи выпрашивали сигареты у богатых куревом (снабжавшихся табаком и продуктами по линии Красного Креста. — Авт.) англичан в соседнем блоке и те порой «с барского плеча» бросали им окурки: «Вот к проволоке прильнули двое, быстро уловившие английское произношение и ловко его имитирующие. Получается у них великолепно. Вероятно, не зная по-английски ни одного слова, они, сюсюкая сквозь зубы, ведут между собой диалог, создавая иллюзию английской речи. Это уже по-настоящему заинтересовывает англичан. Собравшись небольшой кучкой у проволоки, они хохочут, показывая на наших артистов пальцами и кивками головы, сопровождая все это и другими одобрительными жестами и возгласами. Это слишком оживленное представление прерывается немцами. Двое из них быстро заходят в наш блок, а один — в проход между блоками. Артистов прогоняют, а зрители, как по команде, показывают немцам спины. В награду артистам бросаются две сигареты. Одна, увы, падает в проход, где ее и подбирает немец и как ни в чем не бывало опускает в свой нагрудный карман. Немцы тоже не богаты на табак. Не раз видел по лагерям, как они тайком подбирают окурки англичан и американских негров». Здесь хотелось бы привести небезынтересную историю, рассказывающую о том, как из-за большой тяги к табаку люди порой попадали в плен. Ее автору книги «В фашистском плену» Сергею Голикову рассказал воевавший в партизанском отряде Петр Муковкин. Немцы захватили его в полувоенной форме с красноармейскими документами, и именно эти обстоятельства спасли ему жизнь. Будь он в гражданской одежде и без документов, удостоверяющих, что перед немцами военнослужащий, Петр был незамедлительно расстрелян или повешен как бандит. А так раненый Муковкин попал осенью 1942 года в Рославльский лагерь, где об обстоятельствах своего пленения поведал следующее. «С табачком так совсем приходилось туго, — рассказывал он. — Курить страсть как охота. Помучаемся, помучаемся, да и пойдем, бывало, добывать себе курево. Найдем телефонный провод, определим укромное местечко, перережем проволоку, спрячемся и сидим ждем. На войне связь должна действовать бесперебойно. Я сам связист, знаю. Если связь не действует, то командир обязательно пошлет солдат искать повреждение. Это закон. Ну а нам того и надо. Вот, слышим, ползут. Если один, то хорошо. Ничего и двое. Трое тоже еще не страшны. Мы приготавливаемся, распределяем между собой немцев и неожиданно для них выбегаем. Убьешь фашистов, возьмешь у них противные сигареты и день кое-как перебиваешься. Правда, немецкие сигареты вонючие, не то, что наша русская махорка, а курить надо. Так что вы думаете, ведь догадались, сукины дети. На исправление провода стали целое отделение посылать. Опять, значит, мы остались без курева. Без хлеба еще день, два, даже неделю можно жить. А без курева никак не обойдешься. И вот однажды нам пришлось держать бой с целым таким отделением. Тут меня и ранили». Вернувшись же к воспоминаниям Соколова о том, как англичане и американцы пренебрежительно бросали нашим пленным окурки через разделяющую блоки «колючку», хочется привести маленький отрывок из воспоминаний попавшего в плен весной 45 года Генриха Метельма-на о том, как это происходило в американском плену уже с его соотечественниками. «Кое-кто из охранников курил, и как только они бросали окурки, среди наших начиналось настоящее сражение за право «добить». У меня эта картина вызывала отвращение — я все еще продолжал верить в честь и достоинство человека. Выдача попавшим в советский плен солдатам и офицерам вермахта табачного довольствия предусматривалась нормами их питания. Старшим офицерам полагалось по 20 штук папирос в день и по три коробки спичек на месяц, чинам рангом пониже — 15 папирос в день и те же три коробки спичек. Солдаты, как правило, получали махорку». Сбитый над Каспием стрелок-радист бомбардировщика люфтваффе Клаус Фритцше спустя годы написал: «Русские пытаются завести с нами разговор. Матрос улыбаясь подает клочок газетной бумаги, я даю понять, что не понимаю. Тогда он начинает крутить этот клочок, положив на него махорку, сформировал и предлагает мне эту гильзу склеить слюной. К моему счастью, пилот имеет некоторый опыт и детально объясняет, что нужно делать. Вот так впервые закурил махорку под взрывы бомб, которые сбросили на нас оставшиеся в строю товарищи эскадры № 100. Ранее вообще не куривший, с тех пор я стал курить махорку беспрерывно в течение шести лет. Вернувшись на родину, не мог привыкнуть к тогдашним сигаретам. Продолжал курить махорку, которую покупал у советских военных. От махорки все же пришлось отказаться, поскольку непривычный для немцев запах дыма стал отталкивать от меня людей». На табак Столь полюбившаяся Клаусу Фритцше русская махорка трудившимся в тылу людям доставалась нелегко. Очень часто «на табаке» кроме женщин и подростков работали совсем еще дети. «Я помню, как помогала своей тете выращивать табак, — вспоминает жительница села Усть-Калманка Алевтина Кузнецова. — Для солдат требовалось много махорки, поэтому всем колхозницам давались деляны по 30 соток. Тетя брала меня и своих дочерей, чуть постарше меня, на посадку табака. Потом начиналась прополка. Наши детские ручонки были в ссадинах и занозах, кожа потрескавшаяся. Но самым страшным для нас было время, когда табак зацветал. Ежедневно, привязав к себе холщовые сумки, брали по ряду и шли с одного конца поля до другого, обрывая цветы и складывая их в сумки. Стояла жара, одолевали оводы, из глаз и носа текло, мы без конца чихали. А ряду, казалось, не было конца. Домой брели в каком-то полупьяном состоянии. Потом по такой же технологии обрывали листья табака и собирали стебли, их связывали в вязанки и через все поле несли к единственной телеге. По полю двигались маленькие фигурки, стоял оглушительный чих. Эту картину надо было только видеть! С тоской глядели мы на солнце и мысленно умоляли его двигаться побыстрее, чтобы добрести до речки и вымыть в первую очередь глаза и нос. Такая изнурительная работа продолжалась все лето. И как мы радовались, когда нас освобождали на 2–3 дня и отправляли на ферму делать кизяк. Станки были больше нас, но, по сравнению с табаком, эта работа была для нас раем». Эвакуированный из Ленинграда в село Старо-Ажинка Евгений Монюшко: «Отцу предложили пост сторожа, нас с братом, видя, что мы «не потянем», направили сначала на работу очень легкую в физическом отношении — на табак. Под большим навесом с решетчатыми стенами сидели рядами женщины и ребята лет 12–13, обрезали с табачных стеблей большие листья для сушки, а стебли метровой длины и толщиной у комля в два пальца разрезали острыми ножами вдоль на четыре части. Эти высушенные стебли в дальнейшем крошили в мелкую крупку — махорку, но операция требовала предварительно хорошей просушки. Сначала работа пошла легко, но уже к середине дня от непривычного запаха и густой табачной пыли, забивавшей и нос и глотку, начала кружиться голова, появилась резь в глазах, тошнота» В годы войны многие табачные фабрики страны оказались в зоне оккупации, и тогда резко возросло значение Бийской махорочной фабрики. Как вспоминали ее бывшие работники, в цехах тогда трудились подростки и женщины, работать приходилось по 12, а иногда и по 18 часов. Спали тут же, в цехе, на калорифере или на куче махорки — от нее шло тепло, хоть как-то согревающее людей в не отапливаемом цехе. Готовую продукцию грузили на подводы, отправляли на станцию и далее на фронт. «Разрешите всех ваших инженерно-технических сотрудников, рабочих и работниц поблагодарить от имени нашего гвардейского подразделения за высококачественную продукцию вашей фабрики — махорку. Для вас не секрет, что махорка в условиях фронтовой жизни является неразлучным другом, с которым как бы и поговоришь, и успокоишься», — так писали в адрес Бийской табачной фабрики гвардии капитан Шестопалов, старшина Хмылев и младший сержант Копылов. Подобных писем в годину испытаний работники Бийской «табачки» получили сотни. Их «дымная» продукция без всякого преувеличения помогала воевать. По рассказам фронтовиков, бийская махорочка в окопах пользовалась авторитетом, а для сибиряков — не обязательно уроженцев Алтая — выступала еще и в качестве своеобразного привета из родных краев, а потому ценилась вдвойне. «Я до войны не курил, — вспоминал житель Павловска бывший артиллерист Федор Стрельцов, — а на фронте что получилось: привезли бийскую махорку. Все ребята: о, бийская махорка! И я ее закурил. Та махорка была, как родная! Смотришь, какое-то переживание — убьют кого или ранят. Ох, думаю, закурю. Это как-то успокаивало». За годы Великой Отечественной в Бийске было выработано 534 437 ящиков курительной и 120 78 ящиков нюхательной махорки. Ее вкус и по сей день помнят многие ветераны Великой Отечественной. Эрзац и «Аттика» В мирное время в рацион солдата вермахта сигареты не входили, и он должен был приобретать их за свой счет. Но у войны свои законы и, как следует из справки о рационе немецкого военнослужащего на территории СССР, которую приводит в своем незаконченном романе «Жизнь моя, иль ты приснилась мне» известный писатель-фронтовик Владимир Богомолов, солдатам и офицерам вермахта полагалось в этом случае по 6 сигарет в день. Кроме того в качестве «маркитанских товаров» (надо думать, уже за деньги) они могли получить раз в месяц 5 пачек сигарет, 2 плитки соевого шоколада и три пачки печенья. В продуктовом рационе румынского солдата в графе «табак» значилось — 6 папирос и 10 граммов рассыпного. Так, конечно, было далеко не всегда. По воспоминаниям командира саперно-штурмового батальона 79-й пехотной дивизии вермахта Гельмута Вельтца, в Сталинградском «котле» они поначалу получали в сутки по три сигареты, две палочки леденцов и, если посчастливится, иногда и плитку шокаколы и кляксу джема. Кстати сказать, аналог немецкой «шокаколы» имелся и в Красной армии, о чем в своей книге «Наедине с прошлым» упоминает фронтовой журналист Борис Бялик: «Нам очень помогали плитки шоколада, выданные в дорогу по случаю сильных холодов. Это был не простой шоколад, а с примесью сухого спирта: по своему действию плитка равнялась дневной норме доппайка. Я говорил: — Хочу сохранить штуки две до мирного времени. Буду сидеть в театре, покусывая шоколад, и все мне будет нравиться. Но мы не сохранили ни одной плитки даже до начала операции». Но что касается табачного довольствия вермахта в Сталинграде, то и там все порой происходило по знакомому принципу «кому — война, кому — мать родна». Окопникам по три эрзац-сигареты, а генералам-штабникам. «Два мешка набиты сигаретами «Аттика», «Нил», английские марки, самые лучшие сорта. — так описывает Вельтц часть продовольственного склада, обнаруженного им и его солдатами в тайнике штаба 6-й армии Паулюса, который им довелось оборонять в последние дни Сталинградской эпопеи. — Табак для нас — морфий, покой, — пишет он в своей книге «Солдаты, которых предали». — Табак в армии означает все на свете. В этом мы убедились как раз в последние дни. Табак — это настроение, табак — это боевой дух и воля к сопротивлению. Но табак — это и нечто большее. Несколько граммов стоят хлеба, шоколада и горячей пищи. Обладая одной-единственной пачкой сигарет, можно облегчить себе несение службы, обеспечить для себя смену с поста и наряд полегче, место у печки». Естественно, что, как и наши заядлые курильщики, солдаты в окопах всячески изыскивали методы пополнить свое табачное довольствие. Воевавший в декабре 1942 года в Крыму ефрейтор 132-й пехотной дивизии вермахта Готтлиб Бидерман в своей книге «В смертельном бою» пишет: «Мы устало вытянулись на полу, наслаждаясь роскошью нагретой комнаты. Утолив голод горячей картошкой с луком, мы скрутили сигареты из коричнево-золотых листьев крымского табака, которые смягчали на пару помятого медного самовара. Еще мы нарезали табак для трубок и погрузились в дискуссию относительно лучших методов обработки табака для получения максимального аромата. Один утверждал, что лучше всего замочить его в фиговом соке. Другой убежденно доказывал, что лучше всего — кукурузная водка, хотя ни того, ни другого у нас не было. Желая положить конец этому глупому спору, Конрад посоветовал использовать конскую мочу, которая имелась в нашей армии в избытке». Не лучше было с табаком и в самой Германии, где опять же, как и в нашей стране, он в то время часто выступал в роли весьма конвертируемой валюты. С 15 февраля 1942 года были введены карточки на сигареты и табак, для мужчин — с 18 лет, для женщин — с 25. Система табачного довольствия в вермахте вызывала досаду Гитлера: он не хотел поощрять вредные привычки и приказал некурящим выдавать в армии паек сахара. Таковых в немецких частях, как и в подразделениях Красной армии, как правило, было немного. По воспоминаниям немецкого лейтенанта Армина Шейдербауера, были карточки на сигареты, которые назывались «для специального использования», и обыватели хранили их про запас, чтобы в случае необходимости обменять сигареты на продовольствие. Наркомовская «сотка» Горит свечи огарочек, Гремит недальний бой. Налей, дружок, по чарочке По нашей фронтовой…      Из песни Водку в дореволюционной армии и на флоте выдавали и в мирное, и в военное время, но, судя по признанным во всем мире высоким боевым качествам русских солдат, алкоголиками они не становились. По описаниям очевидцев, когда перед Бородинским сражением солдатам Кутузова стали раздавать по положенной чарке, многие пить отказались, заявив, что «не такой сегодня день, чтобы зельем его поганить». В 1908 году винная порция (3 чарки в неделю) по приказу военного министра была заменена «чайными» деньгами. Узаконенная выдача водки в нашей армии была восстановлена зимой 1940 года во время советско-финского военного конфликта. Тогда бойцам (вместе с салом) по приказу наркома обороны СССР К. Ворошилова выдавался стеклянный пузырек со спиртом емкостью в сто граммов. С той поры, очевидно, и пошло выражение «наркомовские сто граммов». Выдача водки (100 г в день на человека) в действующей Красной армии началась с 1 сентября 1941 года. За время войны порядок неоднократно менялся. Уже весной 1942 года вышел приказ наркома обороны, по которому ежедневная выдача водки сохранялась только для военнослужащих частей передовой линии, имеющих успехи в боевых действиях, правда, уже по 200 г на человека в день. Всем остальным военнослужащим передовой линии полагалось по 100 г на человека в революционные и общенародные праздники, а также в день формирования части. Очень скоро 200 г в день показалось многовато, и уже в июне 1942 года было приказано ежедневную выдачу водки сохранить в размере 100 г «только тем частям передовой линии, которые ведут наступательные операции». В Приказе «О порядке хранения и выдачи водки войскам действующей армии» № 0470 от 12 июня 1942 г. говорилось о том, что «всем остальным военнослужащим передовой линии выдачу водки в размере 100 граммов на человека производить в следующие революционные и общественные праздники: в дни годовщины Великой Октябрьской социалистической революции — 7 и 8 ноября, в День Конституции — 5 декабря, в день Нового года — 1 января, в День Красной армии — 23 февраля, в дни Международного праздника трудящихся — 1 и 2 мая, во Всесоюзный день физкультурника — 19 июля, во Всесоюзный день авиации — 16 августа, а также в день полкового праздника (сформирование части)». Пункт 4 Приказа № 0470 гласил: «Для хранения водки организовать особые хранилища при фронтовых и армейских продовольственных складах. Назначить заведующего хранилищем и одного кладовщика из числа специально подобранных честных, проверенных лиц, могущих обеспечить полнейшую сохранность водки. Хранилища после приемно-расходных операций опечатывать, ставить караул. В состав караула выделять строго проверенных лиц». Подписал документ заместитель народного комиссара обороны СССР генерал-лейтенант интендантской службы Хрулев. С ноября 1942 года состав бойцов и командиров, получающих по 100 граммов в день, вновь расширился. Теперь он распространялся и на находящихся в окопах на передовых позициях: подразделения, ведущие разведку; артиллерийские и минометные части, приданные для поддержки пехоты и находящиеся на боевых позициях; экипажи самолетов по выполнению ими боевой задачи. По Закавказскому фронту было приказано выдавать вместо 100 граммов водки 200 г крепленого или 300 г столового вина. От фронтовиков приходилось слышать, что порой вместо водки им выдавали спирт, особенно зимой. Вот что рассказывал участвовавший в прорыве ленинградской блокады в январе 1943 года водитель фронтовой полуторки Александр Мирошниченко: «По северному пайку получали мы 100 граммов спирта в день. Я не курил, и у меня выходило 200 граммов — выменивал на табак. Но по тем морозам ни разу не помню, чтобы крепко опьянел. Немного погреет тебя спирт, и все — опять замерз. Выскакиваешь и мотаешь круга вокруг машины. Многие же молодые бойцы не пили положенные им сто граммов вовсе. «Стали мы в оборону летом 42-го на Северском Донце, — вспоминал бывший артиллерист, а впоследствии французский партизан Спиридон Бояринов. — Через день привезли на грузовике водку, только пить ее никто не стал. Мы же не водку туда пришли пить, а Родину защищать!». Последнее изменение, связанное с водкой, произошло в мае 1943 года, тогда выдачу водки по 100 г в сутки было приказано «производить военнослужащим только тех частей передовой линии, которые ведут наступательные операции». Причем определение того, каким именно армиям и соединениям выдавать водку, возлагалось на военные советы фронтов и отдельных армий. С 22 июня 1943 года бойцам подразделений войсковой разведки водку полагалось дополнительно выдавать только в дни выполнения боевых заданий. Но сколько приходилось читать воспоминаний фронтовых разведчиков и выслушивать их самих, ни один не припомнит, чтобы он употреблял спиртное в дни выполнения боевых заданий. «Перед уходом в поиск и во время его ни я, ни мои товарищи никогда не выпивали. Мы хоть и молодые были, да не дураки, — пояснял бывший командир отделения пешей разведки 47 года гвардейского танкового полка прорыва Иван Лубинец. — После удачного поиска, случалось, собирались в блиндаже и снимали напряжение как следует. Водки для нас тогда никто не жалел, и пить ее командиры не мешали». «В разведке была возможность пользоваться этим допингом, но никогда, ни единого раза я не использовал его и теперь только благодарю свою волю», — пишет в книге «Записки фронтового разведчика» кавалер четырех орденов Славы, Герой Социалистического Труда барнаулец Василий Христенко». Солдаты, положенную им водку употребляющие (а таких было абсолютное большинство, поскольку не выдавать положенное по пайковому довольствию спиртное вряд ли кто б тогда решился. — Авт.), делали это по-разному. В некоторых частях, по воспоминаниям фронтовиков, было принято выдавать водку не до, а после атаки. Таким образом, тем, кто выжил, доставалось ее больше. Да и по делу было получше, пожалуй. В марте 1945 года командующий 38-й армией 4-го Украинского фронта генерал Москаленко издал распоряжение, согласно которому водка утром выдавалась только пехоте, артиллеристам же было запрещено пить до вечера и только — положенную норму. Если же вместо водки выдавался (или добывался) спирт, пить его разведенным среди бывалых фронтовиков считалось дурным тоном. В таких случаях в один стакан или кружку наливали спирт, а рядом ставили аналогичную емкость с водой. Иногда над кем-нибудь «подшучивали»: ставили вместо воды тоже спирт. Правда, тот, кто устраивал такой «сюрприз», всегда держал наготове воду, чтобы в критический момент прийти на помощь товарищу. Частенько солдаты, особенно те, кто постарше, подкапливали свои порции водки к празднику, либо просто спокойному моменту, чтобы как говорится, выпить по-человечески. В качестве иллюстрации к этому хочется привести отрывок из замечательной повести Виктора Астафьева, одного из лучших произведений о той войне, «Пастух и пастушка», где говорится о двух «воевавших без суеты и злобы, но по необходимости да основательно», жителях Алтайского села Ключи кумовьях Карышеве и Малышеве. «Малышев и Карышев пивали редко, зато уж обстоятельно. Получая свои сто граммов, они сливали их во флягу и, накопив литр, а то и более, дождавшись благой, затишной минуты, устраивались на поляне либо в хате какой, неторопливо пили, чокаясь друг с другом, и ударялись в воспоминания, «советовались», — как объясняли они эти свои беседы. Потом пели: Карышев — басом, Малышев — дискантом. За ле-е-есом солнце зы-ва-сия-а-ало, Гы-де черы-най во-ера-а-ан про-кы-рича-а-ал. Пы-рашли часы, пы-рашли-и-и ми-ину-уты-ы-ы, Кавды-ызы девчо-о-енкойя-а-а гу-ля-а-а-ал…» По воспоминаниям командира роты 8-го офицерского штрафбата 1-го Белорусского фронта Александра Пыльцына, водку бойцам-переменникам (то есть штрафникам. — Авт.) в 1944 году выдавали так, как и обычным солдатам, чаще всего в стандартных поллитровках из расчета одну на 5 человек. (Вообще же водку на фронт доставляли, как правило, в молочных бидонах и дубовых бочках. Для производства водочной тары специальным решением Государственного комитета обороны было выделено 150 тонн гвоздей, 80 тонн металлической ленты, 25 тонн заклепок и 600 тонн обручного железа. Стеклотара тоже стала стратегическим сырьем. Управление продовольственного снабжения РККА было обязано обеспечить в полуторамесячный срок возврат на заводы не менее половины стеклянной посуды, и не менее 80 % бочек и бидонов. Тогда же в нашей стране появились первые пункты приема стеклотары. — Авт.) Пыльцын приводит рассказ одного из штрафников по фамилии Авдеев о том, как он из-за водки да доброты душевной попал в штрафной батальон: «Рота, как обычно, наступала в тяжелых условиях. В течение трех дней ожесточенных боев за крупный населенный пункт рота почти из пятисот бойцов потеряла больше половины убитыми и ранеными. А старшина и писарь роты получали продовольствие на весь списочный состав роты. Образовался хороший запас и американской свиной тушенки, и кое-чего другого, а главное — солидное количество спиртного! Ну не сдавать же обратно все это добро! И решил ротный, коль уж так случилось, устроить поминки погибшим. Да заодно и обмыть награды, которых были удостоены и сам командир роты, получивший третий орден Красного Знамени, и оставшиеся в живых штатные офицеры, и кое-кто из особо отличившихся штрафников. Пригласил командир этой роты и армейское начальство, с которым имел хорошие контакты, в том числе из разведотдела штаба армии, даже некоторых офицеров армейского трибунала и прокуратуры, с кем имел дело по осужденным. А вскоре «за злостный обман, повлекший за собой умышленный перерасход продовольствия» (это вам не колоски на хлебном поле!), оказался на скамье подсудимых и получил 5 лет лишения свободы с заменой двумя месяцами штрафбата. Не помогли ни только что полученная награда, ни присутствие на «поминках» представителей армейских карательных органов». Однако никакие репрессивные меры не могли остановить находящихся под постоянным страхом смерти людей, тем более когда опасность становилась особенно острой. Боец сформированной в Бийске 372-й стрелковой дивизии Виктор Залгаллер вспоминал: «Выдают новое белье. Это — к наступлению. Меняем все это белье разом на самогон к Новому году. Добавляем ротную швейную машину. Старшина ездил менять. Выделили начальству. Осталось по 800 граммов самогона на каждого. Стоим в очереди у саней. Старшина наливает в огромную белую кружку и дает брусок шпика. Пить приходится 800 граммов залпом. Оказывается, живя на снегу, это можно. Хмелея на ходу, ложусь в палатку». Яд и лекарство Именно в этих ипостасях, когда попеременно, а когда и «рука об руку» работала на войне водка, как положенная, так и добытая по «бабушкиному аттестату». Даже называли наркомовские сто граммов на фронте часто по-медицински — дозами. «Водка для воина в бою при таком физическом и эмоциональном напряжении фактически была лекарством от сильнейших стрессов, — пишет в своей книге «Правда о штрафбатах» Алксандр Пыльцын. — От таких доз не пьянели, но дух они все-таки поднимали, силы, хоть немного, но прибавляли». Живший перед войной в предгорьях Алтая кавалер восьми боевых орденов Михаил Сукнев вторит ему в своих «Записках командира штрафбата»: «Три года пробыть на фронте — это было мало кому дано из тех, кто не поднялся выше комбатов, командиров батальонов и батарей! Месяц-два, а то и сутки-двое, и твоя гибель неизбежна! Я уже знал свою норму — стакан водки, больше нельзя. Вино не берет, стакан на меня действовал как 50 граммов. А не выпьешь — из окопа не вылезешь. Страх приковывает. Внутри два характера сходятся: один — я, а другой — тот, который тебя сохранять должен. Меня как-то вызвали в полк с передовой, что со мной случилось, не знаю. Вытащил пистолет и стал стрелять в землю. И сам не пойму, почему стреляю. Нервы не выдержали». Хочется здесь привести и более пространное, но очень характерное воспоминание об отношении к спиртному на войне бывшего младшего лейтенанта Дмитрия Небольсина: «Водку получали ежедневно, по сто граммов, но часто эта норма увеличивалась за счет убитых или раненых, вовремя не снятых с довольствия. Обычно водку я не пил, от нее болела голова, рвало, и поэтому свою порцию я отдавал старшине, который тут же, с покорной благодарностью выпивал за мое здоровье без всякой закуски. Но сказать, что я совсем не брал в рот хмельного, было бы неверно. Бывали случаи, когда приходилось нести дежурство на наблюдательном пункте, где почти весь световой день визжали, ухали, рвались мины, снаряды и без конца, великим множеством, роились пули. Конечно, было страшно, даже очень страшно, особенно когда мощные взрывы потрясали землю и воздух рядом с укрытием. Жизнь в течение долгих тысяч секунд висела на волоске и в любую из этих секунд могла оборваться. Вот тогда я пил. За суточное дежурство опорожнял семисотграммовую фляжку с водкой и пьяным не был. Во всяком случае, мне так казалось, потому что, передавая данные наблюдения на командный пункт, я не получал никаких замечаний от своего начальства. От выпитой водки страх отступал, и о смерти уже не думалось. Зато к вечеру, когда наступала относительная тишина, к телу неожиданно подкрадывалось ощущение полной расслабленности и приятной истомы. Вот тут-то я чувствовал, что быстро пьянею. Тогда, укрывшись с головой шинелью или плащ-палаткой, я ложился на дно окопчика и засыпал, успев лишь приказать дежурному солдату разбудить, если что. А наутро страшно болела голова». Но когда голова не на месте наутро, в спокойной обстановке, — это полбеды. А вот когда в бою. Летчик Иван Кожемяко вспоминал: «За боевой вылет давали 100 грамм. Четыре вылета сделал — вечером 400 граммов. Хоть залейся. Были, кто много выпивал. Только такие долго не жили. Вечером выпил — утром ты «негожий», а надо лететь. Полетел — сбили. Потом комполка своей волей «полную выдачу» прекратил. Сколько бы вылетов ты ни сделал, вечером не больше 150 граммов». А вот еще более печальный рассказ из уст Мансура Абдуллина о штурме нашими войсками местечка Червоный Прапор (Украина), где имелся спиртзавод: «Еще до атаки солдаты перемигивались и пересмеивались, шутили: мол, непременно завод этот отобьем, только, чур, без артподготовки. После артналета полк поднялся в атаку. Фашисты оставили Червоный Прапор, и мы вошли в поселок и на территорию завода. Спирту было много всякого: очищенный и неочищенный, в бутылках и бочках, в цистернах небольших и цистернах на рельсовом ходу. Что каждый налил в свою фляжку про запас, про это и разговору нет. Но сколько ни убеждай иного, что немцы, к примеру, могли отравить спирт, у него, видно, и в голове не умещается: как же это можно — отбить у немцев спиртоводочный завод и не напиться?! Такой вариант ему кажется противоестественным. Вот же проклятый добровольный самогипноз! Словом, нам было приказано выйти из границ поселка с заводом и окопаться. Не знаю, как в других батальонах, а у нас многие успели все же «подмочиться». Даже некоторые командиры взводов соблазнились. Начала вспыхивать перебранка. Кто-то кричит: «Я сотню фрицев уничтожил, я никого не боюсь!», кто-то хватается за оружие. Видимо, это и входило в замысел противника. Тридцать фашистских танков с огнеметными установками на борту на предельной скорости устремились к нам. Это тяжело вспоминать. Трезвому да на устойчивых ногах можно и сориентироваться, и сманеврировать. Многие замечательные, геройски воевавшие люди погибли в липучем пламени огнеметов. Унизительней всего было то обстоятельство, что фашисты, очевидно, и не сомневались в успехе задуманного, когда отступали из Червоного Прапора». Случаи, когда пьянка приводила к неоправданным потерям в бою, наблюдались не только в регулярных частях Красной армии, но и в партизанских отрядах, где дисциплина была, конечно, похуже армейской. В подтверждение этому стоит привести следующий документ. «Из докладной записки бывшего политрука 5-й группы Сумского партизанского соединения В. Минаева начальнику Украинского штаба партизанского движения комиссару госбезопасности тов. Строкач 28 апреля 1943 г. С дисциплиной не все обстоит гладко в отряде. Во-первых, мат процветает во всю ширь и в бою и вне боя. Картежная игра прекращается после присланной Вами телеграммы. Пьянка уменьшила свои размеры, но не ликвидирована полностью. В результате чего расстреляли в марте м-це 1943 г. командира 9-й роты, орденоносца. По случаю пьянки отряд несет лишние жертвы в бою. Хотя бы взять пример боя в с. Кодры Киевской области; 3-я рота вступила в бой в пьяном виде, где лучше люди роты погибли. Можно привести ряд других примеров — сейчас раненые партизаны Ковпака в Москве пьянствуют и дебоширят, но эти действия своевременно пресечены. Комиссар т. Руднев начал искоренять пьянку физической силой, т. е. не один раз попало командиру и политруку 10-й роты и др. товарищам, кто напьется, а командир т. Ковпак плеткой как втянет разочка два-три, так и хмель проходит, поэтому случаи пьянки стали реже». Подразделением кавалерийской разведки в соединении Ковпака командовал уроженец нынешнего Красногорского района Алтайского края (до войны бухгалтер) Герой Советского Союза Александр Ленкин, известный, пожалуй, всем ковпаковцам, как Усач. В книге «Люди с чистой совестью» Петр Вершигора так описал эпизод, случившийся осенью 1942 года во время одного из рейдов знаменитого партизанского командира Сидора Ковпака: «На пятый или шестой день похода на одну из наших застав набрел вражеский обоз с новенькими, блестевшими на солнце оцинкованными бочками, в которых торжествующая застава обнаружила чистый спирт. Командир заставы с котелком в одной руке и кнутом в другой, погоняя лошадь, с гиком примчался в лагерь. Со всех сторон к бочке прибежали люди с котелками, кружками, черпаками, касками, фляжками. Бочки обступили, затем нашлись организаторы, которые установили очередь за спиртом. От каждой роты по два представителя. Комиссара в это время не было. Люди загорланили частушки. Где-то в глубине леса послышалась автоматная очередь. Больше всего меня поразил автоматчик с красными, как огонь, волосами, по прозвищу Мед. Он стоял, обнявши ствол березы, и плакал горькими слезами». Спустя примерно год после этих событий вышел «Приказ командира второй группы сумского партизанского соединения о недопустимости пьянства во время выполнения разведывательных заданий». Урочище Черный Лес 17 августа 1943 г. Последние дни наблюдаются случаи выпивки во время выполнения боевого задания — разведки. Недопустимость этого явления очевидна. Во избежание разного рода явлений, связанных с употреблением спиртных напитков во время разведки, приказываю: 1. За употребление спиртных напитков во время разведки и вне лагеря виновные будут расстреляны на месте. 2. Спиртные напитки разрешено употреблять только в лагере. 3. Приказ объявить всему личному составу группы. Личному составу разведки под расписку.      Командир группы подполковник Вершигора». Немалому количеству хороших людей и отличных бойцов было суждено погибнуть от той же водки, но уже не в бою, а попросту от отравления «трофейными жидкостями». Об одной из таких трагедий автору этих строк довелось узнать от ушедшего на фронт в 1942 году со студенческой скамьи новосибирца Гая Титова. Уже в самом конце войны подразделение, в котором он служил, разместилось в небольшом немецком городе, бургомистр которого устроил в честь советских воинов торжественный обед. «И набухал, сволочь, в благородное рейнское вино метанолу, — рассказывал Гай Апполинарьевич. — Я, правда, выпил того вина совсем немного, вызвали куда-то, а из тех ребят, что побольше употребили, — несколько умерли и еще больше ослепли. Немцу этому тоже не повезло. У него машина заглохла, и всех кто в ней был — его самого, жену, детей-подростков наши из автоматов прямо в автомобиле посекли» Это была по сути диверсия, а ведь бывало и совсем иначе, о чем говорят не только воспоминания, но и сухие строчки официальных документов той поры. Стоит, пожалуй, привести, и те, и другие. «Вместе со мною в палате лежит некий капитан из 367-го артиллерийского полка РКГ (152-миллиметровок), пришедшего с Волховского фронта. Этот капитан рассказывал вчера, как не повезло полку, — пишет в своей книге «Ленинград действует. Фронтовые дневники» Павел Лукницкий (1944 г.). — Обнаружив в лесу трофейный спирт, перемерзшие артиллеристы выпили его. Шестьдесят человек умерли. Семьдесят — отправились, но выжили. Спирт был отравлен отступавшими немцами. Ни в одном бою за все время войны полк не нес таких потерь. В самых упорных боях выбывало не больше десятка: система — тяжелая, бьет с пятнадцати-восем-надцати километров, блиндажи — отличные, и хотя враг выпускал порой до полутора тысяч снарядов на батарею, никогда, кроме единичных, потерь не было». Из приказа 1-го Прибалтийского фронта. 15 декабря 1944 г: «За время летне-осенних наступательных операций из-за употребления непроверенных трофейных жидкостей кривая роста массовых отравлений со значительным количеством смертельных случаев ползет вверх. 15 июля 1944 г. курсантами 3-го отдельного учебного танкового полка была найдена трофейная бочка с этиленгликолем. Командир 3-й роты танкового батальона гв. ст. л-нт Сорокин, назвав найденную жидкость ликером, налил себе пол-литра, а остальное разрешил выдать курсантам. В ночь с 15 на 16 были организованы групповые выпивки курсантов и офицеров во главе с гв. ст. л-нтом Сорокиным. 18 июля с. г. 21 человек, в том числе гв. ст. л-нт Сорокин, несмотря на оказанную мед. помощь, умерли. Командиру танкового батальона обеспечения капитану Борт Я. Ф. и его заместителю по политчасти майору Васькину И.Ф. было своевременно доложено о групповой пьянке. Они не только не приняли мер к пресечению пьянки, но сами в этот вечер напились. 24 августа с. г. командир взвода 5-й гвардейской танковой армии лейтенант Савельев обнаружил ящик с древесным спиртом, из которого взял несколько бутылок, пропустил через респираторную коробку и вместе с подчиненными красноармейцами выпил этот спирт. Утром 25 августа с. г. трое, в том числе лейтенант Савельев, скончались; остальные пять красноармейцев после медицинского вмешательства остались живы. Произведенным исследованием выпитого спирта установлено наличие в нем яда, на бутылках имелись этикетки на немецком языке с надписью: «Осторожно — яд». Командующий войсками фронта ПРИКАЗАЛ: 1. Под личную ответственность командиров частей и подразделений и их заместителей по политчасти еще раз внимательно изучить Приказ НКО № 0123–42 г., запрещающий пользование трофейными жидкостями противника. 2. Категорически запретить использование противогазов не по прямому назначению. 3. Разъяснить всему личному составу, что респираторные коробки не являются фильтрующим средством для яда и употребление подобных спиртных напитков неминуемо приведет к смертельным случаям. 4. Военному прокурору и председателю военного трибунала провести расследование и строго наказать всех виновных». Приказ войскам 2-го Белорусского фронта. 11 февраля 1945 г: «1. Запретить в период проведения операций пить алкогольные напитки от командира роты и выше. Считать пьянство руководящих офицеров в условиях наступления чрезвычайными происшествиями и немедленно докладывать о них по команде для принятия мер. 2. Лиц, виновных в срыве или плохом выполнении боевой задачи из-за пьянства, сурово наказывать и предавать суду военного трибунала. Командующий войсками 2-го БФ маршал Советского Союза Рокоссовский». Приказ войскам 46-й армии. 24 апреля 1945 г: «Военный трибунал 46-й армии в открытом судебном заседании рассмотрел дела по обвинению нач. штаба 1-го дивизиона 5-й арт. дивизии капитана Ткачева Якова Евдокимовича, 1912 г. рождения, уроженца Саратовской обл., русского, с низшим образованием, женатого, члена ВКП(б), служащего, несудимого, в Красной армии с 1936 г. Командира батареи той же дивизии капитана Монахова Константина Николаевича, 1913 г. рождения, уроженца Владимирской обл., русского, с низшим образованием, женатого, члена ВКП(б), служащего, несудимого, в Красной армии с 1935 г. Фельдшера 1-го дивизиона лейтенанта медицинской службы Звягинцева Василия Ильича, 1920 г. рождения, уроженца Северо-Казахстанской обл., русского, со средним образованием, холостого, члена ВКП(б), служащего, несудимого, в Красной армии с 1940 г. УСТАНОВИЛ: виновность Ткачева, Монахова, Звягинцева в преступлении — отравлении в дивизионе 67 человек древесным спиртом, из коих 12 человек умерли, — предусмотренном ст. 193–17, п. «а» УК РСФСР, и руководствуясь ст. ст. 319 и 320 УПК ПРИГОВОРИЛ: лишить свободы с отбыванием в исправительно-трудовых лагерях: Ткачева и Монахова сроком на десять лет каждого, Звягинцева на пять лет, без поражения в правах, с лишением воинского звания «капитан» Ткачева и Монахова». Информационное сообщение интендантского управления 1-го Белорусского фронта 6 мая 1945 г: «В период наступательных операций войсками захвачено большое количество разнообразного трофейного продовольствия и напитков, которые не проверяются своевременно лабораторным путем. В результате непринятия предупредительных мер, неумения распознать технические жидкости и спирт и отличить их от пищевых напитков, а также недостаточной охраны подозрительных на отравление продуктов имели место случаи одиночных и массовых отравлений среди личного состава войсковых частей. В 3-й Ударной армии в результате употребления метилового (древесного) спирта отравились 251 человек, из них со смертельным исходом — 65. В 49-й армии отравились от употребления спиртообразных жидкостей 119 человек, из них 100 умерли. В 46-й армии в 5-й АД отравились трофейной жидкостью 67 военнослужащих, из них 46 умерли. Организаторами (пьянки) явились сами офицеры. Во 2-м ПФ после освобождения города Резекне группа бойцов, сержантов и офицеров 8 гв. СД обнаружили в аптеке спирт, не исследовав его, начали распивать, в результате получили отравление 110 человек, из которых 34 умерли и часть находится в тяжелом состоянии. Впоследствии выяснилось, что это был метиловый (древесный) спирт. В 31-й ГВАД произошло массовое отравление трофейным метиловым спиртом, в результате чего отравились 70 человек, из них 16 человек умерли и 4 потеряли зрение. Произведенным расследованием установлено, что старшины 5-й батареи Перерва и 6-й батареи Куприянов доставили в расположение дивизиона 3 железные бочки с неисследованной жидкостью около 300 литров под видом спирта. С ведома военфельдшера ст. лейтенанта м/с Блинкова выдали эту жидкость в батареи и организовали пьянку. В тот же вечер о наличии в дивизионе неисследованной жидкости было доложено командиру дивизиона гв. майору Чистякову и его заместителю гв. майору Черноситову, последние никакого значения этому вопросу не придали и мер никаких не приняли к изъятию спирта. Для предотвращения отравления: 1. Все трофейные склады с пищевыми продуктами или напитками и аптеки проверить представителям сан-службы с целью выявления метилового спирта и других ядовитых жидкостей. 2. Обеспечить их строгую охрану, все наличие таковых сдать трофейным органам, а при невозможности сдачи и организации охраны — УНИЧТОЖИТЬ. 3. Провести во всех ротах политинформации о фактах отравлений и их исходах. 4. В красноармейских газетах поместить санитарные памятки и издать листовки с объяснением, почему нельзя пить неизвестную жидкость. 5. Политработников тех частей и подразделений, где имело место отравление, сурово наказать как лиц, безответственно относящихся к воспитанию подчиненных им людей. 6. Обеспечить неукоснительное выполнение приказов: зам. наркома обороны, Военного совета фронта и Армии. О принятых мерах донести немедленно». * * * «Военному прокурору 47-й армии. В ночь с 28 на 29 апреля с. г. рядовой фронтовой трофейной бригады красноармеец Воробьев добыл у неизвестных бутылку спирта, которую он разбавил квасом и выпил. Через 20 минут он почувствовал себя плохо, появилось «жжение в груди», сжимающие боли в сердце, потеря зрения, боль в нижних конечностях, изо рта сладковатый, острый запах, напоминающий хлороформ, озноб, спутанность сознания. Воробьев был доставлен в ЭГ № 2763 в тяжелом состоянии. Несмотря на оказание медицинской помощи, не приходя в сознание Воробьев умер». «Пятый океан» Поскольку «наркомовской сотки» для большинства бойцов было явно маловато, алкоголь и в боевых, и прифронтовых условиях отыскивался где только можно, методы его поиска и потребления были самыми разнообразными. Механик-водитель тяжелого самоходного орудия ИСУ-152 Электрон Приклонский в книге воспоминаний «Дневник самоходчика» рассказывает, среди прочих, два случая получения дополнительного «горючего». Первый вполне безвредный и частенько употребляемый определенной категорией граждан и в наши дни, второй довольно разбойничий. Так на то и война. «На стоянке нашей побывал, видимо, случайно, необычный гость — военторговская автолавка, которая привезла сухое красное вино и одеколон «Тройной», — вспоминает он о небольшом затишье перед наступлением в сентябре 1944 года. — Этими редкостными товарами военторг снабжает только офицеров (раз в год и по специальным карточкам). Мы с Нилом тоже получили по литру кислятины, которая отдавала ржавой железной бочкой, и по два флакончика одеколона. Так как лавка на колесах прибыла к нам одновременно с приказом по 1-й Ударной о награждении всех наших мехводителей (из «стариков»), отличившихся при форсировании реки Великая, то в полку назревало небольшое торжество по этому поводу. Но военторговской выдачи было явно маловато на весь экипаж. И мы дружно согласились с Нилом, предложившим приготовить «ерш». Водитель и его командир великодушно пожертвовали в «общий котелок» по одному из своих флакончиков (не весь же одеколон, в самом деле, на кожу тратить!). Сказано — сделано. Тепловатая пахучая смесь, с какими-то белесоватыми, словно мыльными, разводами на поверхности, на вкус была отнюдь не нектар, зато обед прошел весело, «на уровне», как заявил Нил. Очевидно, идея превратить слабое кислое винцо в крепленое осенила не только всеведущего Нила Тимофеевича, потому что в кустах, окружающих наши машины, уже с вечера появился устойчивый, несколько видоизменненый одеколонный аромат. Весна 1944 года. Прифронтовая станция Тульчаны (граница Украины с Румынией). Пристанционная толкучка собирается на небольшом майданчике регулярно. Бойкие бабы приносят сюда для продажи и обмена различную снедь: кукурузные и хлебные лепешки, соленые помидоры и огурцы, вареный картофель и жареную кукурузу, моченые арбузы и яблоки, вкуснейшую ряженку с румяной пенкой и сало, пахнущее чесноком. У наиболее расторопных обладательниц широченных юбок где-то среди бесчисленных складок, под передниками (название их по-русски звучит нецензурно) таятся заветные фляжки с сизоватой горилкой. Хлопцы из Н-ской танковой бригады решили гульнуть на дармовщинку, так как все имевшиеся у них ресурсы были давно исчерпаны, а на базаре, словно нарочно, вовсю шла предпраздничная торговля, и горилки было хоть отбавляй. «Операцию» решили провести при поддержке «с воздуха», так как днем над прифронтовой станцией часто появлялись немецкие самолеты. Иногда они бросали бомбы. Правильно оценив обстановку и в соответствии с нею тщательно разработав план действий, танкисты стали выжидать удобного момента для открытия спектакля. Через час-другой терпение их было вознаграждено: в ясном небе зарокотали моторы. Самолеты летели наши, но это было не столь важно. Когда самолеты проплывали над самим поселком, кто-то зычно гаркнул: «Во-о-здух! Ложись!». Команду тотчас подхватили в разных концах майдана, а в соседнем овраге грохнул взрыв: это звукооформитель, имитируя начало бомбежки, бросил гранату. Все, за исключением танкистов, на несколько секунд оцепенели от страха, а затем ринулись в разные стороны, толкая друг друга, спотыкаясь и падая, оставив на месте или теряя во время панического бегства свои корзины, кошелки, мешки, ведра, бидоны и горшки. Истошно вопила, зацепившись длинным подолом за плетень, торговка с могучими оплывшими формами. Отчаянно рванувшись, она оставила чуть ли не половину своей плахты на колу и тоже ретировалась. Площадь совершенно опустела, и трофейной команде осталось без суеты пожинать плоды блестяще проведенной операции, не упомянутой, к сожалению, в боевой летописи бригады. Справедливости ради следует отметить, что ни одного сидора или корзинки солдаты не тронули, а только частично «экспроприировали» самогон, изготовление и продажа которого преследуется законом». (Надо отметить, что в тылу — особенно в городах — водка и самогон во время войны были самой устойчивой валютой. Юлия Жукова вспоминает, что в 1941 году в Уральске в обмен на пол-литру на базаре давали полкило сливочного масла. На «черном рынке» блокадного Ленинграда летом 42-го цена литра водки была эквивалентна без малого четырем кг хлеба. — Авт.). Добыча спиртного значительно упростилась, когда наши войска вступили на территорию Венгрии, Румынии и Чехословакии, которые наши солдаты в просторечии именовали «пятым океаном» (по аналогии «море вина», «море по колено» и т. д. — Авт.). Офицер-артиллерист Иван Новохацкий в своей книге «Записки командира батареи» пишет, как он со своими подчиненными учил «правильно» пить румын в одном из занятых нашими войсками городков этой страны: «Втроем идем к дому директора школы, где, как нам сказали, накрыт праздничный стол. В комнате сервирован длинный стол, по нашим фронтовым понятиям — изысканной посудой и утварью. Присутствуют одни мужчины. Выпили по маленькой рюмочке румынской цуйки — это румынская водка, светло-желтого цвета, градусов 25–30. Рюмочки миниатюрные, на длинных ножках, объемом чуть больше наперстка. Я впервые вижу такие. Мы привыкли пить из солдатской кружки, а чаще всего — из консервной банки, и напитки значительно крепче — водку или спирт, а тут цуйка, да еще комариными дозами. Мыто и держать эти рюмки своими заскорузлыми руками не умеем, но виду не подаем, вроде бы банкеты — привычное для нас дело. Звучат тосты за Сталина, за Красную армию, за короля Румынии Михая. Наши гостеприимные хозяева разгорячились, а у нас, как говорят, ни в одном глазу. Подзываю одну из девушек, обслуживающих стол, объясняю ей, чтобы она принесла кружку, какой наливает цуйку в графины. Кажется, поняла и вскоре приносит бокал граммов на двести, прошу ее принести еще, сколько есть. Вскоре появляются бокалы. Мы со взводными наливаем себе по бокалу, произносим тост за присутствующих за столом и дружно, без запинки выпиваем до дна. Румыны, раскрыв рот, с испугом смотрели на нас. Мы с удовольствием закусили и наливаем по второй. Подвыпившие румыны осмелели и решают последовать нашему примеру, увидев, что и после второй мы чувствуем себя недурно. В общем, начался обмен опытом — как надо пить по-русски. Мы учили местную аристократию своим обычаям». Упоминает Иван Митрофанович и другой, куда менее мирный эпизод, случившийся с ним и его товарищами уже в другой стране «пятого океана» — Венгрии — в ноябре того же 1944 года. Тогда подвыпившие командиры взводов его батареи отправились за добавкой в бункер, где находилось около десятка огромных бочек с виноградным вином, а кроме того размещался штаб 13-го гвардейского воздушно-десантного полка. Придя в подвал, офицеры, прострелили из пистолетов несколько бочек, пробуя на вкус вино. А потом: «Одуревшие от выпитого взводные подставляли свои рты, а потом и головы, смакуя и умываясь хмельным напитком. Вскоре в бункере, откуда писари штаба разбежались после пистолетных выстрелов наших «героев», вина было уже выше щиколотки. Взводные бродили по нему, черпали его шапками, обливая друг друга, потеряв всякий контроль над собой. После одного из выстрелов проснулся начальник штаба полка, который спал на столе в дальнем отсеке. Увидев, что в бункере чуть ли не по колено вина, он вышел в соседний отсек и увидел всю нашу пьяную ватагу. Одного за другим он вытолкал их в шею, надавал тумаков каждому и позвонил командиру нашего дивизиона, чтобы тот забрал свою пьяную орду. Взводные, обиженные «некорректным» приемом в пехоте, с максимально возможной в таком состоянии скоростью побежали на огневую позицию. Командир одного из взводов на бегу подает команду: «Батарея к бою, развернуть орудие вправо» — в сторону бункера! Орудийный расчет, не зная, в чем дело, команду принял за чистую монету — в тумане можно было ожидать от неприятеля любой каверзы. Звучит команда: «По бункеру, осколочно-фугасной гранатой, прицел 50, наводить в ворота». Расчет выполняет команду, но командир орудия понял, что лейтенант одурел от выпитого и не соображает, что делает. Он быстро вынул из орудия клин (затвор) и спрятал его. Взводный подает команду «Огонь!». Но выстрела нет. Разъяренный взводный бросается к орудию, но расчет по команде командира орудия скрутил его. Тут приехал командир дивизиона, быстро навел порядок — всех пьяных уложил в повозки и отправил на НП (наблюдательный пункт. — Авт.), который располагался в горах на чердаке одного из домов. Здесь в конюшне сгрузили наших пьяных «героев», а когда они проснулись, вернее, проспались, командир дивизиона объявил им всем взыскания и отправил на огневую, пригрозив, что если узнает еще о подобных «проказах», сошлет виновных в пехоту. Это уже было серьезным предупреждением и, насколько мне известно, больше подобного у нас не наблюдалось». Наступавшим с тяжелыми боями по территории Польши нашим войскам с таким изобилием горячительных напитков, как правило, встречаться не приходилось. Слабой заменой венгерским, румынским и чешским винам мог служить лишь местный самогон — бимбер, упоминания о котором можно встретить в произведениях многих писателей-фронтовиков. Не профессиональный же литератор Александр Пыльцын в своей книге об этом напитке высказывается так: «Бимбер — это польский самогон, настоянный, как правило, на карбиде кальция. Дрянь первостатейная. А карбид, наверное, не столько перебивал стойкий сивушный «аромат» своим специфическим и не менее неприятным запахом, сколько употреблялся для того, чтобы обжигающим эффектом заменять недостающие градусы. Желудки у нас тогда еще были «огнеупорными», но головная боль потом мучила заметно». Случалось, правда, и в Польше нашим бойцам испробовать горячительные напитки поприятнее бимбера. Война близилась к концу, мы наступали, и потому праздники нашим солдатам порой удавалось встречать как полагается — с выпивкой и закуской. «В конце 1944 года мы стояли в польском городе Сточек, готовились к выходу на знаменитый Сандомирский плацдарм, — рассказывал воевавший наводчиком полкового миномета барнаулец Захар Масленников. — Наш заместитель командира по хозяйству Тимонин, хороший такой мужик, достал где-то вишневый сироп и немного меду. И вот на Новый год построили всех нас с котелками. Вышли командир наш майор Усенко и замполит капитан Павлов, поздравили с праздником, а потом пошли мы на кухню, где по рецепту Тимонина изготовили для нас с помощью спирта вишнево-медовый «ликер». Приятный такой, сладкий, розового цвета. Праздничный, одно слово. Остограммили нас, накормили хорошо, мы в то время нужды с едой никакой не испытывали, и разошлись по землянкам. Митингов и увеселительных мероприятий не было». С началом 45 года побед и соответственно праздников становилось все больше, появились на них и увеселительные мероприятия. В политдонесении начальник политотдела 5-й гвардейской армии полковник Карпович пишет о встрече офицеров 425-й стрелковой дивизии с группой офицеров американской дивизии: «Американцам понравились стол и встреча. Русское вино и водку пили охотно. Была организована самодеятельность. Наши офицеры по просьбе американцев исполнили песни «Катюша» и «Огонек», приняли участие в танцах. При отъезде американцы, не стесняясь, просили у нас русских папирос, сыр и московскую водку, которая им особенно понравилась». Офицер батальона связи 85-й стрелковой дивизии Александр Невский вспоминал: «При отводе наших войск из Кенигсберга был обнаружен склад со спиртными напитками. Спиртное распределили по частям, и в батальон связи прислали три автомашины с коньяком в бочках. По случаю взятия Берлина (2 мая 1945 года. — Авт.) командование распорядилось выдать по 300 граммов коньяка на каждого. Коньяк был прекрасного качества, и мы отметили падение столицы Третьего рейха. И наконец: «Шифротеллеграмма. Управление тыла 65-й армии. 5.5.45 г. С 4.5.45 прекратить выдачу водки войсковым частям, и впредь выдачу разрешается производить только в особых случаях с разрешения Военного совета армии». «Шифротеллеграмма. Штаб тыла 71-й армии. 9.5.45 г. В день Победы 9.5.45 г. всему личному составу соединений и частей выдать по 100 г водки на человека». Шнапс и вермахт Весьма вероятно, что у многих воевавших на Восточном фронте немцев изначально так называемой природной тяги к алкоголю не наблюдалось. Однако ее с избытком заменяли страх, постоянное нервное напряжение, а потому пили они, пожалуй, не меньше наших. В своей книге «Последний солдат Третьего рейха» Ги Сайер вспоминает, что когда он впервые попал на передовую, раненый немецкий пехотинец рассказывал ему: «На фронте водки, шнапсу и ликера столько же, сколько пулеметов. Так легче сделать из любого героя. Водка притупляет мозги и добавляет сил. Два дня подряд я только и пью и забываю про осколки в кишках». Обнаруженные автором упоминания о количестве официально выдаваемого солдатам вермахта алкоголя разноречивы. В самом начале войны 19 июля 1941 года солдат Генрих Янзен пишет домой: «Живем мы хорошо, еда регулярная и приличная, получаем много курительного, на трех человек бутылочку водки, которую распиваем за здоровье нашего фюрера». Плененный в апреле 1942 года ефрейтор Норвежского добровольческого легиона Едвент Кнель на допросе называет куда меньшую «дозу». «На каждые полтора дня солдаты получают водку, по полбутылки на 7 человек. Армин Шейдербауер и вовсе вспоминает, что спиртное в 1943 году в части, где он воевал, выдавалось только по воскресеньям и заключалось в небольшой дозе шнапса — «воскресном пайке». Неожиданное же увеличение официальной порции шнапса особой радости у немецких солдат-окопников не вызывало, поскольку красноречиво говорило о предстоящем наступлении, а значит и многократно увеличивавшейся опасности быть убитым или искалеченным. В своей книге «Дорога на Сталинград» Бенно Цизер описывает один из таких случаев: «Полевая кухня прибыла ночью для раздачи пайков. Каждый получил по бутылке шнапса. Горький опыт научил нас не особенно радоваться такой щедрости: это было определенно плохим признаком. Нам не пришлось долго ждать: было приказано атаковать в шесть утра. Мы плохо спали в ту ночь». По воспоминаниям же наших фронтовиков, спиртного у немцев было больше чем достаточно. Комбат Засухин о захваченных под Витебском трофеях повествовал так: «Был поражен обилием всяких французских вин, не говоря о шнапсе. Они (немцы) в этом смысле богато жили». Иван Новохацкий вспоминает, как после прорыва линии немецкой обороны они обнаружили в полутора километрах от переднего края гитлеровцев «самый настоящий дом отдыха для солдат, и везде горы пустых бутылок. Иногда встречались блиндажи, одна из стен которых была выложена из пустых бутылок». Как и советские, немецкие солдаты были весьма изобретательны в добывании и изготовлении разного рода выпивки. Гельмут Пабст пишет в своем военном дневнике: «Есть запас шнапса, в котелке вода из ближайшей лужи. Мы хотим сделать «грог». И тут же приводит его окопный рецепт: «Шнапс обязательно, сахар желательно, вода — как дополнение». А вот два отрывка из воспоминаний об этом аспекте войны, начавшего свой боевой путь с рядового солдата офицера 132-й пехотной дивизии вермахта Готтлиба Бидермана: «Ротный фельдфебель-интендант сделал нам сюрприз — три больших деревянных бочонка крымского вина приехали на самом верху кузова его грузовика. Услышав, что нам можно попробовать, мы выпили бесценную темно-красную жидкость из жестянок, взятых из столовой, и полевых фляг, напевая при этом «Мельницы долины Шварцвальда». К нашему репертуару позже добавилось несколько непристойных песенок, какие солдаты пели с сотворения мира, и в конце концов мы опустошили наши помятые сосуды. Водители придумали хитрую систему транспортировки вина, используя кусок топливного шланга, который протянули от бочонков через открытое окно прямо к нашему жилью, куда оно поступало незамеченным нашими ротными шпионами. И мы без помех всю ночь пили сладкое крымское вино в лучших традициях Петра Великого и императрицы Екатерины. На следующий день в ротной канцелярии был подготовлен наградной документ за боевые заслуги, а в основании награды было написано и подтверждено: за получение важного военного материала — вина. Обязательная бутылка шнапса совершала свои круги. Молодые и менее опытные гренадеры, недавно прибывшие в поредевшую роту, немедленно отказывались от обжигающего самодельного напитка, оставлявшего непривычное покалывание в горле. Этой редкой прелестью мы были обязаны таланту фельдфебеля Рорера, сумевшего соорудить перегонный аппарат из разбитой русской полевой кухни, которую мы захватили во время Крымской кампании. Печь он переделал для нашего пользования и получал самогон с помощью сложного сплетения медных трубок и кусочков резиновых топливных шлангов, а загружал ее порциями картофеля и ревеня, подобранных нами в брошенных деревнях или захваченных в партизанских тайниках». «В Вере, крупной товарной станции к югу от Парижа, стояли воинские эшелоны, — пишет Армин Шейдербауер о путешествии его части из Франции в Россию. — В товарных составах находились цистерны с вином. Немедленно пошел разговор о том, как солдатам одной части удалось с помощью выстрела из пистолета «присосаться» к такой цистерне. Через короткое время солдаты нашего эшелона уже бежали со своими котелками к этому месту. Когда появился военный патруль, то установить, кто именно сделал это, было уже невозможно. Пока пулевая пробоина оставалась незаделанной, лучше всего было держать под ней котелки и наполнять их доверху. Вскоре вино начало действовать, и сопровождающим пришлось следить за тем, чтобы дело не дошло до скандалов. Люди лежали на соломе в товарных вагонах, в каждом из которых стояла маленькая железная печка. Для сопровождающих имелся отдельный пассажирский вагон. Во время выгрузки в одном из вагонов печка упала. Солома загорелась, и люди поспешили поскорее оттуда выбраться». Походили гитлеровцы на наших в плане выпивки и в другом. Например, в понимании того, что любое серьезное дело нужно начинать с бутылки. Вот как бывший обер-лейтенант Шейдербауер описывает свое прибытие на новое место службы в 1944 году на должность командира батальона: «Связной проводил меня в роту, где меня встретил лейтенант Мартин Лехнер. Мы отметили нашу встречу, выпив по «капельке». Затем я должен был познакомиться и с другими людьми, так как им надо было посмотреть на своего нового «хозяина». Потом мы сели с ним за стол и приступили к выпивке основательно, поскольку это все еще оставалось самым лучшим и испытанным способом начать дело надлежащим образом». И перебрав, что бывало не так уж редко, гитлеровские вояки зачастую вели себя точно по русской поговорке, гласящей, как известно, что пьяному море по колено. Тот же Шейдербауер приводит один случай из собственной практики: «Однажды мы с Палиге немного перебрали, и это привело нас к такому головокружению, что мы стали прогуливаться без всякого укрытия по брустверу траншеи, как по эспланаде. Это подавало плохой пример для всех и противоречило приказам. Скорее всего, русские тоже были пьяными или, по крайней мере, спали, потому что они упустили шанс устроить состязание по стрельбе, используя нас в качестве двух мишеней. В разгар веселья, ближе к вечеру, мы выпустили красные и зеленые ракеты. Красный цвет обычно означал «Открыть огонь. Противник атакует», а зеленый «Прекратить артиллерийский огонь». Конечно, эти ракеты были замечены, и мы пережили тяжелое время, стараясь успокоить людей, задававших вопросы на другом конце телефонного провода». Воевавший на Северо-Западном фронте пехотным офицером Максим Коробейников вспоминал, как в марте 42 года на их участке передовой такой же немецкий комбат, как и Армин Шейдербауер, по пьянке отмочил штуку еще интереснее, правда, пострадал от нее не он сам, а его подчиненный солдат-связист. «Ночью заместителя командира стрелкового батальона Коробейникова разбудил телефонист: — Товарищ капитан! Кто-то вас спрашивает. — Кто? — Не знаю, что-то неразборчивое. Взял трубку, услышал встревоженный голос Степана Даниловича (командир роты. — Авт.). — Выручай. Немец ко мне пришел. Я быстро затянул ремень, надел полушубок. Анатолий — как нитка за иголкой. Вбежали в землянку Зобнина и увидели в мерцании горящего провода: сидит Степан Данилович в полушубке, перепоясанный ремнями, а рядом с ним здоровенный немец в шинели и каске, с автоматом за спиной. Телефонист направил на него карабин и кричит: — А ну не дури. Хенде хох, тебе говорят! Немец ухмыльнулся во весь рот и лезет к капитану целоваться, а на окрики совсем не реагирует, будто не слышит. Анатолий оторвал немца, скрутил ему руки назад и попросил телефониста: — Ну-ка дай какую-нибудь веревку. Тот дал ему кусок провода. А Степан Данилович еле встал, поднял и опустил плечи, размял руки, переступил ногами и произнес облегченно: — Ну медведь, думал, задавит. Потом вытащил носовой платок (мы такие платки делали из парашютиков, на которых немцы пускали осветительные ракеты), тщательно вытер лицо и брезгливо сказал: — Обслюнявил всего, пьяная рожа! Немец пришел в себя и, испуганный, стоял, упершись головой в накат. А мы хохотали! Оказывается, немецкий батальон вечером справлял день рождения командира (его отец, крупный промышленник, прислал на фронт спиртного). Когда немцы, сбитые со старых позиций, окопались на новых рубежах, именинник приказал выдать спиртного всем. Солдату-телефонисту тоже поднесли и приказали проверить линию от штаба батальона до первой траншеи. Но блиндаж, в котором он когда-то жил, был уже в наших руках, и немец, весело напевая, пришел к Зобнину. Когда узнали, что капитан Зобнин за захват «языка» награжден орденом Красной Звезды, обрадовались. Степан Данилович без всякого стеснения говорил, что это ошибка, ему выдали аванс в счет будущих боевых действий». А вот отрывок из воспоминаний фронтовика, пулеметчика 76-й гвардейской дивизии Николая Дягтерева: «Сегодня часто можно прочитать, как пулеметчики «косили» врага. Верится мне в это слабо. Немцы крайне редко открыто шли на пули: они не были дураками и погибать не торопились. За всю войну я лишь однажды «косил» фашистов. Да и то — пьяных. Случилось это, когда мы окружили Брест. Из города в западном направлении мимо нашей роты повалила плотная толпа гитлеровцев. На шквальный пулеметный огонь они не обращали ни малейшего внимания — настолько все были под градусом. Происходящее напоминало бойню. Однако сдаваться фашисты не хотели! В тот день на наши позиции пьяные немцы девять раз ходили в бессмысленные атаки! Несколько раз даже пытались выстроиться в боевые порядки. Под Брестом я перебил из своего пулемета, полагаю, не меньше двух сотен фашистов». «Держись, малый, по-солдатски!» При постоянном упоминании о шнапсе, ликере, винах и русском самогоне в обычном рационе немецкого солдата особенно любопытным выглядит такой факт. На встрече представителей немецких комендатур в Пскове в апреле 1943 года успехи партизанского движения в России объяснялись, конечно же, победами Красной армии, ухудшением международного положения Германии, а также «неумением немцев пить водку и, как следствие этого, неуважением к ним со стороны населения». Но если даже немцы и не умели пить водку, то познать эту «науку» они стремились со свойственной нации Гете и Шиллера последовательностью и упорством. Стрелок-радист бомбардировщика «Хейнкель-111» 3-й эскадрильи бомбардировочной эскадры «Викинг» Клаус Фритцше так описывает банкет, устроенный летчиками по поводу спасения его брата гауптмана (капитана): «Никогда не забуду слова брата: «Держись, малый, по-солдатски!». Кто-то подает бокалы с шампанским, чокаемся и пьем. Вот с этого момента я брата больше не видел! Был устроен праздник в честь спасенных и спасателей, но раздельно по званиям. Брат в офицерском казино, я — с унтер-офицерами в столовой. Выпивка страшная, без различий между людьми того или другого уровня. Многие обращаются ко мне с предложением чокнуться и выпить, поэтому конец веселья теряется для меня в тумане. Для лечения от отравления алкоголем мне потребовалось два дня». Армин Шейдербауер: «Официальное празднование присвоения нам унтер-офицерских званий с командиром и несколькими офицерами полкового штаба планировалось на вечер. После того, как, поздравив нас, командир ушел, главное место за столом занял командир 13-й батареи полевых орудий Рой, и мы приступили к так называемому усиленному питью. Случилось так, что Рой, сам известный питок, приказал нам, курсантам, напиться по очереди. Наконец, «для завершения вечера» он заставил меня за пять минут допить все, что оставалось в стаканах на столе. С этим я тоже справился перед глазами своих изумленных товарищей. Но через какое-то время меня пришлось увести под руки спать. Должно быть, я не смог успокоиться, потому что под утро оказался лежащим в зарослях папоротника возле деревенского дома, где мы размещались. Таким был конец наших торжеств. Похмелье прошло только на следующий день, когда я уже снова был в роте». Немало немцев пострадало и на почве употребления нашего самогона — «русского шнапса». 8 июня 1944 года командир 889-го охранного батальона гитлеровцев издал приказ следующего содержания: «Выгоняемый русскими шнапс содержит в себе много ядовитых примесей, делающих его очень вредным для здоровья. Поэтому употреблять его военнослужащим и вольнонаемным лицам запрещено. Несоблюдение этого приказа будет рассматриваться как непослушание в военное время». Задолго до того, как в Германии произошли случаи отравления метанолом вступивших в нее солдат Красной армии, подобные «истории» случались и с немецкими солдатами в России. Так, 9 ноября 1941 года был издан приказ по 416-му немецкому пехотному полку, который констатировал массовое отравление метиловым спиртом: «Выпив алкоголь из захваченной советской цистерны, 95 солдат тяжело заболели и 10 умерли. Среди гражданского населения, которому дали этот спирт в обмен на продукты, произошел 31 смертельный случай. Речь идет о ненамеренном доказанном отравлении метиловым спиртом. Захваченный спирт может выдаваться войскам после исследования его химической испытательной лабораторией 16-й армии». Так что говорить о заметной разнице в отношении к алкоголю русских и немецких солдат вряд ли приходится. И здесь уместно, пожалуй, привести в подтверждение этого короткую выдержку из книги повидавшей воинов и той и другой армий Алэн Польц «Женщина и война»: «Напившись, русские и немцы становились куда злее, чем трезвыми. Обычно мы больше всего боялись встретиться на дороге с пьяными солдатами». В серой шинели Рабоче-крестьянская Красная армия (РККА) встретила Великую Отечественную войну в униформе образца 1935 года. Цвет гимнастерок — защитный, хаки, для автобронетанковых войск — серо-стальной. Для командного и начальствующего состава их шили из шерстяных и хлопчатобумажных тканей. Зимой красноармейцам полагалось суконное обмундирование, практически же в большинстве частей круглый год носили хлопчатобумажное (х/б). Ну и само собой — серая знаменитая серая шинель, сапоги или ботинки с обмотками. Однако облаченные в такое обмундирование части РККА в большинстве своем были разгромлены уже в первые месяцы войны, и тем, кто пришел им на замену, будучи призван из запаса, военной формы катастрофически не хватало (по крайней мере в первые годы Великой Отечественной. — Авт.). Значительная часть ее попала в руки быстро продвигающегося по нашей земле врага вместе с вещевыми складами, где и хранилась. «Предать суду военного трибунала…» Все это привело к тому, что уже 11 августа 1941 года вышел подписанный заместителем народного комиссара обороны СССР генерал-лейтенантом интендантской службы Хрулевым Приказ № 0280, согласно которому следовало: «Отпуск вещевого имущества личному составу тыловых учреждений Красной армии, органов местного военного управления, окружного и центрального аппарата, госпиталей, складов, кадрам военных академий, военных училищ — временно прекратить. Все свободное наличие нового вещевого имущества частям и учреждениям под ответственность помощников командиров частей по снабжению до 25 августа с.г. сдать в ближайшие вещевые центральные и окружные склады для использования на обеспечение частей, убывающих на фронт». Немногим позже Хрулев издал еще один Приказ — «О мерах укрепления воинской дисциплины в гарнизонах и на путях сообщения», где среди прочих был пункт следующего содержания: «Военнослужащих, уличенных в продаже вещевого довольствия, арестовывать и предавать суду военных трибуналов». Призванные в армию гражданские люди прибывали на пересыльные пункты и части в цивильной одежде, как правило, самой неказистой, какую меньше всего жаль оставить перед переодеванием в военную форму (Кстати, точно так же было и в течение десятилетий после войны. Хотя на пересылках и предлагали отправить за счет армии свое тряпье домой, как правило, никто этого не делал. В лучшем случае меняли его на вино или водку у местных жителей либо просто дарили понравившиеся тем вещи, а чаще просто бросали их перед входом в баню, как сделал в 1982-м автор этих строк, да и все на том. Преемственность поколений. — Авт.). «Сказали нам, кто желает — сдавайте свои вещи в фонд обороны, — рассказывал направленный осенью 1941 года в формирующуюся в степной зоне края 312-ю стрелковую дивизию славгородец Федор Слепченко. — Ну какой там фонд обороны. Ребята, кто пошустрее, поменяли все тут же у местных на хлеб, масло, сахар, да и все. А кто сдал в фонд обороны, те вещи собрали в каком-то складе и так они там валялись, никому они не нужны были». «Нас вывели на плац, приказали построиться в колонну и повели в Подольск, — пишет в книге «Девушка со снайперской винтовкой» о своем прибытии в марте 1944 года в Центральную женскую школу снайперской подготовки Юлия Жукова. — Это было зрелище! По-моему, мы больше напоминали цыганский табор, нежели военный строй. Ходить в строю, строго выдерживать равнение еще не умели, ряды путались. Одеты все были кое-как. Мы ведь понимали, что одежду придется бросить, поэтому дома, собираясь в дорогу, надевали самое плохое и ненужное. Девчата громко переговаривались, обмениваясь первыми впечатлениями. Командиры безуспешно пытались навести элементарный порядок, но никто не слушал их. Мы шли, а на тротуарах стояли сердобольные женщины, жалостливо смотревшие на нас. Кто-то вытирал слезы и громко причитал, кто-то осенял нас крестом, некоторые стояли молча. Девчонки на ходу срывали с себя шапки, шарфы, варежки и бросали их в толпу: не пропадать же добру, пусть люди пользуются. Вещи брали, трудно ведь жилось во время войны». В обмотках и буденовке Да, во время войны жилось трудно, и хорошей одежды не хватало не только людям гражданским, но и военным. Особенно тем, кто только готовился к отправке на фронт. Иван Новохацкий, бывший курсант 1-го Томского артучилища: «Зима 1941–42 годов в Сибири, да и в европейской части СССР, была холодной, морозы стояли крепкие, и на занятиях приходилось несладко. Теплой одежды не было: обычная шинель, сапоги яловые и буденовка. Шапки-ушанки только еще начали вводить в войсках. Нередко приходили с занятий в поле, не чувствуя ног от холода. Сначала вытаскиваешь ногу, а затем с трудом отрываешь портянку, примерзшую к подошве сапога. Довольно часто приходилось стоять в карауле. Нам выдавали при заступлении на пост валенки и тулуп». Для справки. Суконный шлем-буденовка образца 1927 года шился из серого шлемного сукна. На подкладку шла хлопчатобумажная ткань, шлем нередко утеплялся ватой. Опыт войны с Финляндией показал непрактичность буденовки в новых условиях — стальной шлем на нее не надевался, от мороза она защищала плохо; но продержалась до 1943 года, особенно в формируемых частях, что описал Виктор Астафьев в романе «Прокляты и убиты». В июле 1940 года для снабжения войск ввели зимнюю шапку-ушанку, схожую с ныне существующей; для красноармейцев — с хлопчатобумажным байковым верхом. Эти «на рыбьем меху» ушанки встречались в армии еще в начале 60-х. Комсоставские были суконные, с натуральной или искусственной овчиной серовато-желтого цвета и большой красной звездой на налобнике. Дмитрий Каланчин: «Обмундировали нас в 13-м запасном стрелковом полку следующим образом. — Выдали новые иранские гимнастерки. (Вот уж точно с миру по нитке. Как вспоминал курсант 1-го Томского училища Евгений Монюшко, они тоже получили совсем не сибирские — тонкие, зеленого английского сукна шинели, к тому же изрядно потертые и пропитанные «пушечным» салом. Такие шинели в армии обычно именовались «союзными» или «африканскими». — Авт.) Старые бэушные галифе и старые ботинки, которые уже по две-три смены наших предшественников поносили. Выдали также теплое белье, шапки, трехметровой длины обмотки» «Вместо сапог мы получили ботинки с так называемыми трехметровыми голенищами, — вспоминал о своей курсантской жизни Евгений Монюшко, — обмотками, которые часто становились причиной аварийного выхода курсанта из строя, когда плохо закрепленная обмотка внезапно разматывалась на всю длину. Вид, конечно, был не очень привлекательный, особенно у таких «богатырей», как я, с тонкими как спичка ногами. Но у обмоток было и великое преимущество — во время занятий в окопах или при ходьбе по глубокому снегу обмотки гораздо лучше сапог с широкими голенищами защищали от попадания в обувь песка и снега. Об этом мы узнали позже и с завистью поглядывали на фронтовиков, которым разрешили не менять на ботинки привезенные из госпиталя яловые или кирзовые сапоги». Здесь бы хотелось сделать некоторое отступление и рассказать несколько подробнее о тех самых «трехметровых голенищах», без повествования о которых не обходится ни одно из воспоминаний побывавших в запасных полках, училищах, на формировке людей. Да и в рассказах о жизни на передовой упоминаний о них тоже хватает. Стоит здесь сказать несколько слов и об обуви в Красной армии вообще. Перед войной и в самом ее начале командно-начальствующий состав носил с бриджами черные кожаные сапоги — хромовые или яловые; с брюками навыпуск — ботинки. Вместо сапог допускались ботинки с крагами. Сверхсрочнослужащие обеспечивались яловыми сапогами. Зимой разрешалось носить теплые фетровые сапоги с кожаной обшивкой, белые или черные валенки. Вне строя сверхсрочникам позволялись сапоги-бурки. Красноармейцы обувались в юфтевые или яловые сапоги; позже, при наркоме С.К.Тимошенко, появились кирзовые. (Маршал Тимошенко возглавил наркомат обороны практически перед самой войной, когда количественный состав РККА стал стремительно расти и одевать всех бойцов в юфтевые или яловые сапоги просто не представлялось возможным. — Авт.) Из соображений экономии использовались ботинки с обмотками зеленого или черного цвета. Перед войной можно было увидеть даже кавалериста в обмотках! Наматывать обмотки на армейском слэнге называлось «крутить спирали», и получалось это у многих бойцов поначалу с большим трудом. «Я спал на третьем ярусе и по тревоге «ссыпался» вниз прямо на спину своему товарищу, — рассказывал Василий Фалалеев о своем пребывании на формировке в Славгороде в декабре 1941 года. — Накрутил одну обмотку, осталось ее только закрепить, но тут кто-то пихнул меня под руку, и обмотка моя укатилась под нары. Пока доставал ее, опоздал в строй и получил наряд вне очереди. Но потом наловчился их мотать и почти три года на фронте ходил в ботинках с обмотками. Уже перед концом войны в Польше стащил с пленного немца сапоги, а ему свои ботинки отдал. Сапоги у них были хорошие, крепкие, с подковками, но тяжеловатые. Хотя все равно лучше, чем ботинки». Дабы не получить наряд вне очереди, как Василий Фалалеев, бойцы шли порой на маленькие хитрости. Бывший красноармеец Иван Карнаев, работавший в 60-х годах прошлого века на Бийском химкомбинате, рассказывал, что и у него валики обмоток все время вываливались из рук и укатывались под нары. Поэтому Иван еще с вечера укладывал их в карманы брюк и «под раздачу» не попадал. В училищах и запасных полках требовали, чтобы бойцы обмотки наматывали высоко — под самое колено, чтобы вид был. По воспоминаниям участников Великой Отечественной, знакомых с этой процедурой, в таком случае, особенно если обмотки были накручены туго, быстро уставали икры, и потому многие научились наматывать их по-фронтовому — низко, чтобы ноге легче было. Надо сказать, что на фронте порой обмотки шли и не по своему прямому назначению. Связав вместе, можно было использовать их, например, в качестве страховочного троса при переправе через небольшие реки, как делали штрафники офицерского батальона, в котором воевал Александр Пыльцын во время летних боев 1944 года в белорусском Полесье. Надо отметить, что в годы Великой Отечественной специалисты-обувщики получали бронь от фронта наравне с железнодорожниками, сталеварами и шахтерами. Проблема с кожей во время войны заставила вернуться к ботинкам с обмотками, но уже с 1943 года вновь начал отмечаться быстрый переход к сапогам, хотя свои, и довольно многочисленные, поклонники оставались и у ботинок с обмотками, и многие бойцы нашей армии дошли в них до Берлина и Праги. Стоит сказать, что, кроме прочего, для изготовления кирзовых сапог (кирзовый материал был изобретен в 1938 году) требовалась сажа газовая, которая выпускалась внесшими свой вклад в победу заключенными на Ухтинских сажевых заводах в Заполярье. Свой вклад в обеспечение обувью Красной армии внесли и союзники, поставившие по ленд-лизу в СССР 15 миллионов пар солдатских ботинок. «Поскольку переменный состав из боевых офицеров был обут в основном в сапоги, а «окруженцы», как правило, в ботинки с обмотками, то изношенное, как правило, заменялось равнозначной обувью, если не считать, что многим пришлось поменять свои вконец истрепанные «хромачи» на «кирзу», — вспоминал Александр Пыльцын. — А замена случалась и в виде новеньких английских ботинок (тоже «второй фронт»!). Ботинки были не черными, как у нас, а коричневыми и даже оранжевыми, парадно блестящими, но зато какими-то грубыми, неэластичными, с непривычно толстой, негнущейся подошвой. Как потом оказалось, подошвы эти были сделаны из прессованного и чем-то проклеенного картона, который буквально через 2–3 дня передвижения по белорусским болотам разбухал, а сами ботинки совершенно теряли и былой лоск, и прочность. А вот обмотки, прилагавшиеся к этим ботинкам, были тоже не черные, как наши советские, а цвета хаки. Они оказались достойными похвалы — прочными, долговечными. И годились на многое другое, даже на женские чулки, так как были двойными. При случае были они ценным подарком солдаткам». Хочется здесь привести еще одну маленькую историю про обувь, рассказанную военным журналистам командиром партизанского отряда им. Кирова, «белорусским Чапаем» А. Самуйликом. «Как-то возвращаюсь с очередной операции, смотрю, в моей землянке возле стола сапог стоит. Кто-то из бойцов нашел его застрявшим в болоте. Сапог крепкий, мало ношенный. Бойцы решили одну операцию провести. Обследовали ближайшие болота, нашли заболоченную луговину. Потом как-то вечером обстреляли небольшой гарнизон и под натиском немцев начали якобы отступать, заманивая фашистов в лес. Дали немцам пройти луговину и открыли такой бешеный огонь из пулеметов и автоматов, что каратели бросились бежать назад. Сколько-то фашистов так и остались лежать на болоте, а те, что убежали, оставили нам свою обувку, ради которой и состоялась операция. У нас в отряде с сапогами было плохо, а где их возьмешь?» Однако вернемся в тыл, в Славгород декабря 1941 года. По рассказу Василия Борисовича Фалалеева, одели новобранцев в летнее хлопчатобумажное обмундирование, выдали бушлаты и зимние шапки и, само собой, ботинки с обмотками. Но перед самым Новым годом бойцы неожиданно получили новые дубленые полушубки, валенки, стеганые штаны. Когда выяснилось, что отправка на фронт задерживается, полушубки с валенками у них забрали назад». Подобная картина наблюдалась во многих формирующихся в тылу частях, запасных полках, офицерских училищах. — В конце февраля 1943 года нам выдали теплую одежду, валенки, телогрейки и ватные брюки. Все новое, — вспоминал выпускник Асиновского военно-пехотного училища Семен Соболев. — Тогда, как на тактические учения, выдавали теплую одежду, уже бывшую не только в употреблении, но и на фронте: чиненые и сырые валенки, пробитые и окровавленные телогрейки, может быть, уже с отлетевших душ. А тут — все новое. И это было очередным сигналом нашего скорого отъезда на фронт. Грубовата, да тепловата «Живу, как и прежде, хорошо, — писал с фронта 17 ноября 1942 года уроженец села Малышев Лог Волчихинского района Николай Терещенко. — Недавно получил новое обмундирование, начиная от теплых портянок и кончая шинелью и шапкой. Приходится задумываться над тем, сколько нужно усилий и лишений переносить народу нашей страны, чтобы обеспечить армию всем необходимым. Вот сосчитайте вещи, которые получены лично мною: белье холодное, белье фланелевое теплое, шерстяной свитер, шерстяная гимнастерка, стеганые ватные брюки, меховой жилет (сверх гимнастерки под шинелью), шинель, шапка, рукавицы, сапоги, которые вскоре заменят валенками, три пары теплых портянок, вещевой мешок и другое. И все это с иголочки. Ходишь, как туз!». Еще 18 июля 1941 года вышло Постановление Государственного комитета обороны «О мероприятиях по обеспечению Красной армии теплыми вещами на зимний период 1941/42 гг». Уже в первую военную зиму тыл постарался обеспечить фронт теплым обмундированием. Командный состав носил под шинелями овчиные жилеты, хорошо согревавшие и не стеснявшие движений. Многие бойцы и командиры были в добротных романовских полушубках, служивших и неплохим маскировочным средством. В них ходили и танкисты, хотя протискиваться в танковый люк при этом было трудновато, да и пачкались они быстро. «Выдавалось нам обмундирование — высший класс, — вспоминал воевавший под Москвой комбат С. Засухин. — Кальсоны, рубашка, теплое вязаное белье, гимнастерки суконные, ватники (на грудь и штаны-ватники), валенки с теплыми портянками, шапка-ушанка, варежки на меху. На ватники надевали полушубки. Через рукава полушубка пропускались меховые варежки глубокие, с одним пальцем. Под ушанку надевались шерстяные подшлемники, — только глаза были видны и для рта маленькое отверстие. Все имели белые маскхалаты». Необходимо подчеркнуть одну «маленькую» деталь. Думая о своих солдатах не только как о защитниках Родины, но в последующем и будущих отцах, призванных улучшить демографическую ситуацию в стране, государство порой проявляло в этом плане определенную заботу о них. По крайней мере, о некоторых. Александр Пыльцын вспоминал, что во время его службы зимой 1942–43 годов в 29-й отдельной стрелковой бригаде на Дальнем Востоке «морозы были внушительными. Так что на лыжные переходы нам выдавали надеваемые под шапки-ушанки трикотажные шерстяные подшлемники с отверстиями для глаз и рта. Да еще такие же специальные мешочки для других, не менее нежных частей тела». При отсутствии валенок идеальным вариантом считалось иметь сапоги на несколько размеров больше нужного. Выдвигаясь на целый зимний день в засаду, опытные снайперы намазывали ноги жиром, затем надевали шерстяные носки, обертывали их газетами, а сверху еще наматывали по паре портянок. Это было надежно. Про русскую шинель солдаты говорили, что она грубовата, зато тепловата. Обычно спать приходилось под открытым небом, и поэтому шинель была незаменимой постелью: на нее ложишься, ею укрываешься, да и в изголовье она же, только хлястик надо расстегнуть. и спишь как убитый. «До этого не обращал внимания, а в войну заметил: уязвимей всего к холоду коленки. Может быть, оттого, что на коленках у человека нет ничего, сохраняющего тепло: кожа да кости, — вспоминал Мансур Абудулин. — Спасала солдата шинель. Полы у шинели длинные. В походе или в атаке это, конечно, минус: путаются в ногах, приходилось засовывать под ремень, чтоб не мешали бежать. А вот во время сна минус оборачивался плюсом: полами шинели очень удобно было укутывать стынущие ноги. Более удачную для солдата одежду не придумаешь! И материал для нее выбран подходящий: шинельное сукно не только греет хорошо, к нему и снег не липнет, и присохшая глина легко удаляется, дождь тоже с него скатывается, быстро оно сохнет. Трудней очищалась сажа». Весной 1941 года «в помощь» шинели в РККА ввели хлопчатобумажный бушлат на вате. Рукава с хлястиками, на концах воротника — шинельные петлицы. Этот бушлат, продержавшийся до конца 60-х, предназначался для рядовых и сержантов, но иногда служил и старшим начальникам: так, в нем на передовой под Севастополем часто появлялся генерал Иван Ефимович Петров. 25 августа того же 1941 года телогрейка-подбушлатник приобрела стояче-отложной воротник с петлицами. Она застегивалась петлями-шлевками на пять больших пуговиц, а манжеты рукавов — аналогичным образом на малые; по бокам имелись шлевки для ремня. В боковые швы пол вшивались накладные открытые карманы. В обиходе называемая фуфайкой, телогрейка исправно служила полевой верхней одеждой и бойцу, и командиру. В круговерти траншейных схваток и тесноте скоротечных стычек в разрушенных городских квартирах она была, конечно, куда удобней шинели и, делая солдата гораздо подвижней и ловчее, чем в шинели, порой попросту спасала ему жизнь. Популярная у солдат и среди младшего комсостава, знакомая ныне многим из нас по фильмам о Великой Отечественной плащ-накидка из защитной палаточной ткани, с отложным воротником и капюшоном появилась еще в 42-м, но была «узаконена» приказом наркома обороны лишь 30 апреля 1943 г. Доходя чуть ли не до края пол шинели, она застегивалась накидными петлями на две большие пуговицы, а в открытом виде удерживалась за спиной пристежным нашейным ремешком. «До конца войны, по крайней мере в нашей дивизии и полку, младшие офицеры, сержанты, рядовые получали обмундирование одного образца, — вспоминает Евгений Монюшко, — солдатские шинели на крючках, без пуговиц; кирзовые сапоги, которые, вопреки распространенному мнению, вовсе не были «пудовыми», напротив, даже много легче обычных яловых. Но вот голенища у них очень быстро протирались на сгибах, и уже на второй месяц, если не раньше, сапоги начинали пропускать воду. Погоны, звездочки на офицерских погонах и на шапках, пилотках были у многих самодельные. Звездочки и эмблемы, как правило, умельцы вырезали из жести, добываемой из «второго фронта» (консервных банок с американской свиной тушенкой). Пришивали их нитками. Некоторые, хорошо владевшие иглой, вышивали звездочки на погонах белыми нитками, но белые нитки быстро становились неотличимы по цвету от погон. Фуражки поблизости от переднего края носили немногие. Жили тут в одних условиях, одной семьей. И офицеры, и сержанты, и солдаты в буквальном смысле слова ели из одного котелка, пили из одной фляжки, укрывались одной шинелью вдвоем, используя вторую как общую постель. И внешнее отличие было очень невелико, заметно лишь на близком расстоянии. Эта близость, определяемая боевым товариществом, полностью соответствовала и требованиям маскировки и безопасности». На фронте иные офицеры-окопники сражались в поношенных, добела застиранных солдатских гимнастерках, застегнутых на простые брючные пуговицы с дырками, зато некоторые сержанты и даже рядовые, обитавшие, как правило, на определенном расстоянии от передовых траншей, щеголяли в гимнастерках офицерского кроя, а штабные — нередко и в шерстяной офицерской форме. Впрочем, «Отвага» или лесенка нашивок за ранения смотрелись и на старой х/б. Надо отметить, что нашивки за ранение были введены 14 июля 1942 года: золотистые — за тяжелые, красные — за легкие или контузии. Их нашивали справа выше орденов и знаков, на их месте или рядом. (Вот по ним-то, носи их бывшие участники Великой Отечественной, сегодня можно было бы легко понять, кому и как досталось на той войне. — Авт.) После ранения солдат или офицер попадал в санбат, а форма его — в заботливые, чаще всего женские руки. Мария Степановна Детко, рядовая, прачка: «Через всю войну с корытом прошла. Стирала вручную. Телогрейки, гимнастерки. Белье привезут, оно заношенное, завшивленное. Халаты белые, ну эти, маскировочные, они насквозь в крови, не белые, а красные. Черные от старой крови. В первой воде стирать нельзя — она красная или черная. Гимнастерка без рукава, и дырка на всю грудь, штаны без штанины. Слезами отмываешь и слезами полощешь. И горы, горы этих гимнастерок. Ватников. как вспомню, руки и теперь болят. Зимой ватники тяжелые, кровь на них замерзшая. Я часто их и теперь во сне вижу. Лежит черная гора». Валентина Кузьминична Братчикова-Борщевская, лейтенант, замполит полевого прачечного отряда: «Вот, бывало, едем мы на подводах: лежат тазы, торчат корыта, самовары — греть воду, а сверху сидят девчата в красных, зеленых, синих, серых юбках. Ну и все смеялись: «Вон поехало прачечное войско!». А меня звали «прачкин комиссар». Это уже потом мои девчата оделись поприличнее, как говорится, «прибарахлились». Работали очень тяжело. Никаких стиральных машин и в помине не было. Ручками. Все женскими ручками. Вот мы приходим, дают нам одну какую-нибудь хату или землянку. Мы стираем там белье, прежде чем сушить, пропитываем его специальным мылом «К», для того чтобы не было вшей. Был дуст, но дуст не помогал, пользовались мылом «К», очень вонючее, запах ужасный. Там, в этом помещении, где стираем, мы и сушим это белье, и тут же спим. Давали нам двадцать-двадцать пять граммов мыла — на одного солдата постирать белье. А оно черное, как земля. И у многих девушек от стирки, от тяжестей, от напряжения были грыжи, экземы рук от мыла «К», слазили ногти, думали, что никогда уже не смогут они расти. Но все равно день-два отдохнут — и нужно было опять стирать». «Вас все равно поубивают…» И все же, несмотря на все труды тыла и женщин в банно-прачечных отрядах, обмундирования на передовой зачастую не хватало. Причиной этому были и военные обстоятельства, и по сегодняшний день свойственная нам неорганизованность, а зачастую попросту безразличие окопавшихся в тылу интендантов к бедам сермяжного пехотного Вани. Таких тогда называли тыловыми крысами. Вот два свидетельства бойцов 2-й ударной армии генерала Власова, побывавших в окружении в Мясном Бору. С.П. Пантелеев, боец 50-го разведбата 92-й стрелковой дивизии: «Морозы донимали: уже в декабре (1941 года. — Авт.) за тридцать перевалило. А мы в пилотках. Зимнего ничего так и не выдали. Шинель с убитого снимешь, обрежешь вроде безрукавки — потеплей малость. А уши, ноги, понятно, обмораживали. И признаться нельзя: за обморожение — расстрел! Нарочно обморозился, чтоб дезертировать, — вот и весь сказ. Как-то послали в деревню разведать, есть ли немцы. Немцев в деревне не оказалось, а мне здорово повезло: у местного старика валенки купил. За валенки все деньги, что в сумке были, отдал. Старик еще гусиного сала дал — я уши и пальцы намазал». А.С. Добров, комбат 830-го артиллерийского полка 305-й стрелковой дивизии, июнь 1942 года: «Поляна усеяна трупами наших бойцов. Зрелище страшное. Наш старшина отряда (потом сбежал) подошел к трупу лейтенанта, на нем очень хорошая шинель. Берет шинель, мясо от костей отделяется, и на земле остается один скелет да кишащая масса червей. Старшина встряхнул эту шинель пару раз, скинул с себя лохмотья, бывшие когда-то курткой, и надел шинель. С другого командира снял сапоги — на земле осталась голая белая кость. Черви кишели в сапоге, встряхнул их, сорвал пучок травы и малость протер им внутри. Свой ошметок с ноги сбросил, накрутил тряпку на ногу вместо портянки и обулся в этот сапог. Также поступил и с другим сапогом. Встал и, как ни в чем не бывало, зашагал. Всякое нам приходилось видеть, но такое — впервые. И знаете, даже нас, бывалых, покоробило». Довольно часто из-за отсутствия нашего красноармейцам и командирам-окопникам приходилось использовать трофейное обмундирование и обувь (немцы, кстати сказать, нередко делали точно так же). «Мы передвигались со связью в передовых рядах пехоты, — вспоминал бывший командир взвода из 382-й стрелковой дивизии И.Д. Никонов. — Раз послал я Гончарука в тыл полка взять один аппарат вместо поврежденного. Ждем, ждем, а его все нет. Вдруг звонок. Запрашивает заградотряд: «У вас боец Гончарук есть?». Говорю: «Есть». — Где он сейчас? — Послан за аппаратом. — Почему в немецкой шинели? — Свою сжег, снял с убитого немца, пока другой не достанет. Через некоторое время идет Гончарук, ругается: «Вот тыловые крысы, своих ловят!». Михаил Сукнев, командир стрелкового батальона, Волховский фронт: «С середины января по июль 1942 года батальон не мылся в бане. Не менял белье. Я обносился вконец. Сапоги носил немецкие с широченными голенищами. Белье — из черного шелка, даже паразиты скатывались, и мы были относительно чистыми. С тыловиками случались у меня крутые разговоры. Обносились мы, как я уже сказал, до того, что с трупов немцев снимали сапоги. Вот до чего довели нас свои снабженцы! Прихожу к ним: — Дадите обмундирование? — Да вас все равно поубивают там. — Сейчас же чтобы было! Иначе взлетите на воздух. Гранату брошу, я успею уйти, но вы уже тут останетесь! — кричу я. — Сейчас, сейчас! Пиши, Костя, одеть первый батальон!». Резюме всему вышесказанному можно, пожалуй, прочесть в книге под названием «В смертельном бою», автор которой офицер 132-й пехотной дивизии вермахта Готтлиб Бидерман воевал на русском фронте без малого четыре года: «Русский солдат проявил себя крайне трудным противником, который, если правильно мотивирован, может вынести самые тяжелые условия. Стандартная летняя форма состояла из просторной цвета хаки гимнастерки и брюк, сшитых из легкого материала. Зимой использовался плотный шерстяной стеганый материал, который обеспечивал великолепную теплоизоляцию в холодном климате. Плотную шинель русские солдаты носили с собой в любое время года, используя ее и как одеяло, и как форму в зависимости от ситуации. Русскому солдату выдавались сапоги на несколько размеров больше, чем его нога, поэтому он мог в суровые зимние месяцы набить их соломой или бумагой. Это служило эффективной и практичной защитой от изнурительных морозов, из-за которых погибло так много наших солдат. В последние месяцы войны войска Красной армии часто экипировались большими валенками, которые обладали отличной изоляцией. К сожалению, наши сапоги выдавались точно по размеру, и на Крымском фронте мы считали себя счастливчиками, что пострадали от суровой зимы куда меньше, чем дивизии на северных участках фронта. Вермахт и Красная армия, вцепившись друг в друга, почти четыре года вели смертельную схватку, и за это время разница между двумя армиями, столь явная вначале, стала постепенно исчезать. Немецкий солдат тоже научился искусству импровизации и из необходимости жил в основном за счет земли, так как система снабжения медленно рушилась. Из практических соображений и, порой, необходимости даже формою противники стали походить друг на друга; то же можно сказать и об оружии и тактике ведения боя. В конечном счете наши окопники легче стали отождествлять себя с врагом, с которым вели жестокий бой, чем с лощеной и утонченной армией, которую они давным-давно знали в Германии». Боевые подруги Незадолго до войны для женщин-военнослужащих РККА было введено действительно удобное и практичное обмундирование. Оно состояло летом из темно-синего берета со звездой, защитной гимнастерки, шерстяной или хлопчатобумажной юбки, черных чулок, сапог или ботинок и шинели, застегивающейся на левую сторону. Зимою — шлем-буденовка, суконная юбка и гимнастерка, шерстяные гетры, открытый френч цвета хаки и перчатки. Наряду с беретом можно было носить и пилотку. Правда, по воспоминаниям защищавших Родину женщин и девушек, такого обмундирования и в запасных частях, и на фронте никто из них в глаза не видывал, и довольствоваться им приходилось куда меньшим. «Смотрю теперь фильмы о войне: медсестра на передовой, она идет аккуратненькая, чистенькая, не в ватных брюках, а в юбочке, у нее пилоточка на хохолке. Ну неправда! — говорила писательнице Светлане Алексиевич бывший санинструктор Софья Дубнякова. — Разве мы могли вытащить раненого, если бы были такие. Не очень-то в юбочке наползаешь, когда одни мужчины вокруг. А по правде сказать, юбки нам в конце войны только выдали, как наряд. Тогда же мы получили и трикотаж нижний вместо мужского белья. Не знали, куда деваться от счастья. Гимнастерки расстегивали, чтобы видно было» Необходимость носить мужскую одежду для большинства женщин-фронтовичек была довольно серьезным испытанием. Нонна Смирнова, рядовая, зенитчица: «В роте по своему росту и комплекции я оказалась самой маленькой: рост сто пятьдесят три сантиметра, обувь тридцать пятого размера и, естественно, военной промышленностью такие мизерные размеры не шились, а уж тем более Америка нам их не поставляла. Мне достались ботинки сорок второго размера, надевала и снимала их, не расшнуровывая, и такие они тяжелые, что я ходила, волоча ноги по земле. От моего строевого шага по каменной мостовой высекались искры, и ходьба была похожа на что угодно, кроме строевого шага. Жутко вспомнить, каким кошмарным был первый марш. Я готова была совершить подвиг, но не готова была вместо тридцать пятого носить сорок второй размер. Это так тяжело и так некрасиво! Так некрасиво! Командир увидел, как я иду, вызвал из строя: — Смирнова, как ты ходишь строевым? Что, тебя не учили? Почему ты не поднимаешь ноги? Объявляю три наряда вне очереди. Я ответила: — Есть, товарищ старший лейтенант, три наряда вне очереди! — повернулась, чтобы идти, и упала. Выпала из ботинок. Ноги были в кровь стерты. Тогда и выяснилось, что ходить я уже не могла. Ротному сапожнику Паршину дали приказ сшить мне сапоги тридцать пятого размера из старой плащ-палатки». Однако самым страшным для большинства защитниц Отечества, зачастую отправившихся на фронт добровольно, было отсутствие нижнего женского белья, вместо которого им выдавали непривычное мужское. Некоторые девушки и женщины из портянок ухитрялись шить трусики и бюстгальтеры и получали за это наряды вне очереди от своих, ничего еще в обыденной жизни не понимающих мальчишек-лейтенантов. Не понимали те и многого другого, в отличие от мальчишек нынешних. «Нам же ничего не выдавали, — вспоминала связистка Мария Калиберда. — Мы сторожили, когда солдаты повесят на кустах свои рубашки. Пару штук стащим. Они потом уже догадывались, смеялись: «Старшина, дай нам другое белье. Девушки наше забрали». Ваты и бинтов для раненых не хватало. А не то, что» Лола Ахметова, рядовая, стрелок: «Самое страшное для меня на войне — носить мужские трусы. Вот это было страшно. И это мне как-то. Я не выражусь. Ну, во-первых, очень некрасиво. Ты на войне, собираешься умереть за Родину, а на тебе мужские трусы. В общем, ты выглядишь смешно. Нелепо. Мужские трусы тогда носили длинные. Широкие. Шили из сатина. Десять девочек в нашей землянке, и все они в мужских трусах. О боже мой! Зимой и летом. Четыре года. Перешли советскую границу. Добивали, как говорил на политзанятиях наш комиссар, зверя в его собственной берлоге. Возле первой польской деревни нас переодели, выдали новое обмундирование и. И! И! И! Привезли в первый раз женские трусы и бюстгальтеры. За всю войну в первый раз мы увидели женское белье». И все ж, несмотря на все перипетии войны, на постоянный страх смерти и попросту отсутствие возможности даже умыться порой по-настоящему, не то что губы накрасить, женщин войны никогда не покидало природное желание быть красивыми. И порой им это удавалось. «В одном немецком поселке нас разместили на ночь в жилом замке. Много комнат, целые залы. Такие залы! — вспоминала сержант снайпер Белла Эпштейн. — В шкафах полно красивой одежды. Девочки — каждая — платье себе выбирала. Мне желтенькое одно понравилось и еще халат, не передать словами, какой это был красивый халат — длинный, легкий. Пушинка! А уже спать надо ложиться, все устали страшно. Мы надели эти платья и легли спать. Оделись в то, что нам понравилось, и тут же заснули. Я легла в платье и халат еще наверх. А в другой раз в брошенной шляпной мастерской выбрали себе по шляпке и, чтобы побыть в них хотя бы немного, спали всю ночь сидя. Утром встали. Посмотрели еще раз в зеркало. И все сняли, надели опять свои гимнастерки, брюки. Ничего с собой не брали. В дороге и иголка тяжелая. Ложку за голенище воткнешь, и все» А когда все кончилось. Клавдия Крохина, снайпер: «Вернулась, и все надо было начинать сначала. В туфлях училась ходить, на фронте же три года в сапогах. Привыкла к ремням, всегда подтянутые, казалось, что теперь одежда на нас мешком висит, неловко как-то себя чувствуешь. С ужасом смотрела на юбку. На платье. Мы же все время на фронте в брюках, вечером их постираешь, под себя положишь, ляжешь, считай, выутюженные. Правда, не совсем сухие и на морозе коркой покрывались. Как в юбке научиться ходить? Ноги как будто спутанные. Идешь в гражданском платье, в туфлях, встретишь офицера — невольно рука тянется, чтобы честь отдать». «Частично есть…» А скажи, простая штука Есть у вас? Какая? Вошь. И макая в сало коркой, Продолжая ровно есть Улыбнулся вроде Теркин И сказал: Частично есть. Значит, есть? Тогда ты воин…      А. Твардовский. «Василий Теркин. Книга про бойца». О том, что «частично были», можно услышать практически от любого, кто побывал на Великой Отечественной, и не просто услышать. Ветеран 312-й стрелковой дивизии Василий Фалалеев на вопрос: «Были ли у вас вши?» ответил более чем оживленно: «Что значит были? Да они нас обжирали, можно сказать, поедом ели просто! Как обстановка позволяла, самолеты его не летали, занимаешься санобработкой. Зимой разденешься догола, над костром рубаху нательную распахнешь — аж треск стоит, вши лопаются. Потом гимнастерку так же прожариваешь. Оденешься — какое-то время хорошо, а потом та же песня по новой». По воспоминаниям танкистов, у них вшей не было. «Мы же с солярочкой, у нас вся одежда газойлем пропитана. Вот пехотинцы, артиллеристы — другое дело. Обмундирование «раз, два» в солярку опустил, и нету их. Еще было мыло «К». Холодной водой прополоскал — все, чистота». Мыло «К» (очевидно, карболовое. — Авт.) имелось не только у танкистов, но помогало оно против вшей не особенно хорошо, так же, как и порошок дуста, который поначалу действовал вроде бы неплохо, но стоило человеку вспотеть, как тело его начинало просто невыносимо чесаться. Вши имели и свои приметы — немецких, солдаты именовали «черноголовками» или «фрицевкой», наши по цвету были серыми. Имелись также красные и белые. Существовала примета: красные — жить, белые — погибать. Единственно надежным, но тоже недолговечным способом борьбы с этой мерзостью было прожаривание обмундирования с помощью так называемых «вошебоек» — специально оборудованных машин, а чаще обычных бочек с решеткой наверху. В бочку наливали воды, ставили ее на костер и так прожаривали обмундирование. Порой выведение вшей с помощью самодельных прожарок приводило к довольно печальным последствиям, и солдаты попросту оставались без обмундирования — сгорало. Об этом говорится в уже упоминавшихся воспоминаниях Мансура Абдулина и Семена Соболева. О таком же случае автору рассказывал участник Сталинградской и Курской битв барнаулец Николай Аверкин. Дело было в 43-м под Курском, перед началом наступления немцев. «Нам, конечно, было чем заняться, но все равно немного расслабились, и жить мешали только насекомые. Для борьбы с ними мы сделали из бочки прожарочную камеру, и так ее по неопытности раскалили в землянке, что сгорело все наше обмундирование, включая шинели. Остались мы в одном нижнем белье, хорошо хоть июнь месяц. Сутки ходили без формы, а на второй день привез старшина новые гимнастерки, брюки, кому кирзовые сапоги, кому ботинки с обмотками, стали мы опять настоящими солдатами. Боялся я, что меня, как командира, за такую порчу имущества под трибунал отдадут, но ничего, обошлось. А вскоре и бои начались» Имелась на фронте даже игра под названием «вшанка». «Брали лист бумаги: круг начертим, каждый свою вшу поймает и пускает, — вспоминал один из летчиков. — Чья первая дошла до центра, тот выигрывает сто грамм вечером. И со вшами не унывали, вот что значит молодость». Но «вшанка» «вшанкой», а наличие этих маленьких паразитов доводило некоторых людей просто до исступления, и избавиться от них совсем можно было, наверное, только одним способом, о котором рассказал побывавший в окружении в Мясном Бору рядовой И. Калабин: «Вши — враги наши ненавистные. Разве какой писатель станет их описывать, если его никогда так не кусали? А я их до конца дней не забуду. Вшивость — дело не новое, но чтоб в таких масштабах. Серые дьяволы ели нас поедом, со злостью, сплошь покрывая тело и одежду. Их не давили — просто, если выпадала свободная минута, стряхивали на землю. Они, паразиты, ухитрялись внутри каждой пуговицы жить по 5–6 штук! Шутка ли — шесть месяцев без бани! И все шесть месяцев не раздевались. Медиков же больше всего поразила моя чудовищная завшивленность. Моют меня, моют, и белье ежедневно меняют, а проверят — снова вши. «Откуда ты их только берешь?» — спрашивают. Я отвечал им: «Наверное, это спутники голода, страха и ужасов. Уйдут, когда отодвинется все пережитое» В заключение повествования о фронтовой одежде хочется привести два отрывка из воспоминаний офицера-артиллериста Евгения Монюшко и тяжело раненного в августе 1944 года под румынским городом Плоешти механика-водителя Т-34 яровчанина Ильи Глеба. Они посвящены уже майским дням 45-го. Думается, что без них этот короткий рассказ будет неполным. Евгений Монюшко: «Как только в начале мая закончились боевые действия, армия была снята со снабжения по военным нормам и переведена на обеспечение по нормам мирного времени. В снабжении продовольствием это было не очень заметно, а в части обмундирования положение ухудшилось резко. То, что было получено в начале 1945 года, к середине мая уже изрядно истрепано в заключительных боях и требовало замены. Но замены не было. Все ресурсы шли на обеспечение тех районов страны, где прошла война, да еще кое-что требовалось на Дальний Восток. В результате армия ходила в обносках. Даже на офицерах можно было часто видеть не штатные кожаные или хотя бы кирзовые сапоги, а сшитые из плащ-палатки мастерами-солдатами щегольские сапожки. Во избежание обвинений в нарушении формы одежды зеленый брезент плащ-палатки закрашивали гуталином и начищали до зеркального блеска. Надо сказать, в венгерском климате такие сапоги были не так уж и плохи — нежарко, ходить легко, но хватало их ненадолго. Офицерам «повезло» еще и в том, что мы получили после окончания боев новое обмундирование как подарок от англичан (как говорили — от королевы). Правда, это обмундирование было записано в вещевые аттестаты как очередная выдача, но все же это был новый комплект. А вот с солдатами и сержантами дело обстояло много хуже. Вышедшему из строя обмундированию и обуви не было замены. И вскоре к уставной форме строевой записки, которую каждый день представляют в штабы командиры рот и батарей, были добавлены новые графы. Кроме обычных сведений о наличии и отсутствии людей «по списку», «больных», «в наряде», «в командировке» и т. п., появились строчки «без сапог», «без шинелей», «без штанов» и пр. В подразделениях в нашем полку, например, число полностью одетых и обутых было меньше половины. Когда батарея или дивизион выходили на учения строем, то передняя и задняя шеренги, правая и левая стороны колонны составлялись из полностью обмундированных, а чем ближе к середине строя, тем меньше был «коэффициент обмундированности». В центре строя шагали в тапочках, в кальсонах. Но у каждого — автомат или карабин, противогаз, телефонный аппарат, рация, стереотруба, буссоль, бинокль. Окрестные жители удивлялись, глядя на это войско — как это они смогли разгромить германский вермахт, не имея обуви и штанов? Все это требовало от командиров определенных решений и действий. 25-я артдивизия воспользовалась находившимся где-то недалеко трофейным складом германских воздушно-десантных сил. Из находившихся там грузовых парашютов соорудили лагерные палатки. Из этого же искусственного парашютного шелка сшили для солдат гимнастерки и брюки, договорившись с местными кустарями за какую-то оплату (чаще всего это была перевозка грузов на наших машинах). Покрасить белое обмундирование в зеленый цвет было нечем, но удалось договориться с цыганами об окраске в синий цвет. Так вот и появились «милиционеры», однако — до первого дождя. Искусственный шелк не воспринимал цыганскую синьку, и все перешло на солдатские плечи и спины. Предъявлять претензии было уже некому — табор успел откочевать. Особенно плохо стало к осени 1945 года, когда началось массовое увольнение солдат старших возрастов. Отправляемых на Родину нужно было одеть с ног до головы — так требовалось и по всем приказам, так было необходимо и потому, что ехали они в разрушенную и разоренную войной страну, и им предстояло еще долго носить армейскую форму, хотя и без погон. Нередко приходилось отбирать у остающихся солдат все еще более или менее годное обмундирование и обувь, чтобы передать отъезжающим. В первую очередь «раздевали» молодое пополнение, которое уже начинало поступать. Конечно, это вызывало недовольство, но другого выхода не было. Командир полка, не имея права приказать, обратился к офицерам с просьбой отдать отъезжающим свои шинели, которые были несколько лучше солдатских. В моей шинели уехал к себе в Литву разведчик из моего взвода рядовой Викентий Сабынич. Особенно трудно было подобрать что-либо для солдат-огневиков, как правило, рослых и крепких. Были случаи задержки с отправкой увольняемых по причине невозможности одеть их как следует. Ехали они, конечно, не самостоятельно, а эшелонами, и тому, кто задержался, приходилось ждать формирования очередной команды. Все понимали, что едут не в рай, а на труд по восстановлению, возрождению, что там может не оказаться ни жилья, ни хлеба, но все рвались домой, и каждая задержка была драмой». Илья Глеба: «В канун Победы выписали меня из госпиталя домой, обмундировали. Делалось это так: берешь новые шаровары и старую шинель. Шинель новую хочешь — шаровары с гимнастеркой бери старые. В общем, получил я шинель настолько залатанную, что выглядел в ней точь-в-точь, как бравый солдат Швейк. Когда я на костылях, в шинелке этой и шапке бэушной (бывшей в употреблении) зашел к своим родственникам в Славгороде, они меня не узнали». Тыл Война… А мы молоденьки-молоденьки, Пешком да на фабричный на гудок! И цокают ботиночки-колодинки: Цок-цок. Ботиночки — подошвы деревянные, Кукукает «кукушка», паровоз, Немеют, стынут пальцы окаянные. Мороз!      Л. Мерзликин. «За столом 9-го мая». Вступив в должность командующего Западным фронтом, Г.К. Жуков затребовал данные о необходимом количестве зимней одежды для войск. В донесении на его имя, датированном октябрем 1941 года, говорится: «В частях фронта недостает: шапок-ушанок начсостава 12 877, шапок-ушанок для рядового состава 50 223, телогреек ватных 136 784, шаровар ватных 168 754, гимнастерок суконных начсостава 6466, шаровар суконных 8221, свитеров 25 107, перчаток теплых 89 360, рубах теплых 89 907, подштанников полушерстяных 112 534» В городах и райцентрах, сельсоветах Алтайского края были открыты сотни приемных пунктов, куда поступала теплая одежда. Уже к 1 декабря 1941 года жители Барнаула собрали 42 214 штук теплых вещей — полушубков и валенок, ватных брюк и курток, шерстяных носков и рукавиц. К началу 1942 года барнаульцы послали на фронт 1772 посылки с теплыми вещами. Много теплых вещей направили в действующую армию труженики Бийска. Жители Каменского района, кроме готовых теплых вещей, собрали более 100 овчин, около трех тысяч килограммов шерсти, 150 кож, из которых предприятия местной промышленности Камня-на-Оби изготовили шубы и валенки. Один из машинистов Рубцовского паровозного депо отказался от полагающейся теплой одежды и просил отправить ее защитникам Советской России. Почин рубцовчан подхватили все железнодорожники края. По данным на 1 февраля 1942 года, славгородцы направили на фронт 562 пары валенок, 108 шуб, 33 телогрейки, 275 фуфаек, 151 ватные брюки, 1270 пар шерстяных носков, 896 пар рукавиц и многие другие вещи. Домохозяйки Романова, Бабина, Владимирова, Кабанова покупали шерсть, пряли, вязали, а готовые изделия — чулки, варежки, носки — сдавали в комиссию по сбору теплых вещей. За короткий срок они подготовили для защитников Москвы более 100 пар изделий теплых вещей. Надо сказать, что люди, жертвующие для армии, в которой сражались их сыновья, мужья и братья, жили в большинстве своем далеко не в достатке и тем не менее без всякого принуждения пошли на этот шаг, сами зачастую оставаясь полураздетыми и разутыми. Всего из разных районов страны только зимой 194 142 годов в действующую армию было отправлено свыше 1175 тыс. пар валенок, 1800 тыс. полушубков, курток и ватных шаровар, 1333 тыс. шапок-ушанок, 2245 тыс. шерстяных перчаток, варежек и меховых рукавиц, 2298 тыс. пар шерстяных носков. Эта помощь позволила одеть и обуть более 2 млн солдат и офицеров Красной армии. На фронт постоянно отправлялись подарки бойцам и командирам. Только с ноября 1941 года по май 1942 года на фронт поступило 3,4 тыс. вагонов с подарками. Такие поступки людей были действительно благородными, но решить острую проблему с обмундированием и обувью для армии они, конечно же, не могли. Однако потихоньку дело все же налаживалось. В восточную часть страны прибывали эвакуированные с запада заводы, швейные и обувные специалисты фабрик, которые и на новых местах в кратчайшие сроки налаживали выпуск столь необходимой фронту продукции. В декабре 41-го в Бийск прибыли эшелоны с оборудованием Ворошиловградской, а в январе 42-го — Сергеевской швейных фабрик. Созданная на их основе швейная фабрика № 2 выдала свою первую продукцию 1 февраля 1942 года. «Пока не было электричества, работали на ручных машинах, — вспоминала бывшая работница этой фабрики Мария Беляева. — Потом, когда установили общую трансмиссию и подсоединили к ней машины, стало полегче. Но зачастую электроэнергию отключали, и мы вновь переходили на ручной привод. А утюги? Вспоминаю громадную плиту в углу цеха, раскаленную докрасна, а на ней десятикилограммовые неподъемные железные утюги. Бывало, к концу смены руки повиснут, как плети, поясницу ломит, щеки горят. А выдавали мы со своих допотопных, по теперешним временам, конвейеров продукцию, которую на фронте ждал каждый солдат. В 1943 году, например, был рекордный показатель — 344 тысячи штук гимнастерок, в 1944–293, в 1945 — 313 тысяч. Примерно такое же количество брюк. Еще раньше швейников, в сентябре 1941 года, в Бийске появилось новое промышленное предприятие — эвакуированная из Украины обувная фабрика. Первая обувь с бийской маркой была сшита уже к 7 ноября 1941 года. «Я научилась работать на всех операциях, а когда запустили конвейер, дела пошли веселее, — рассказывала о том времени Надежда Приходько (Орлова). — Наладили обучение технологии обувного производства и оборудования. Фабрика выпускала в то время в основном ботинки для красноармейцев, чувяки или попросту тапочки для госпиталей. Все бийские госпитали тоже снабжались нашей продукцией. Кроме того, были и заказы, например, сахарного завода, мясокомбината, других фабрик и заводов на ботинки с деревянной подошвой. Они пришлись ко времени в ту нелегкую пору. Помнятся зимние дни. На работу бежать надо спозаранок, а часов в доме нет, вся надежда на гудок Моро-зовской мельницы. Как загудит, призывно так, скоренько собираешься — и в цех. А там холодно. Частенько по утрам нет света, перебои с энергией были. Сядем в уголок, песни затянем, а кто и задремлет, согреясь о соседа. Потом за работу. Заготовки для подошвы приходили к нам из города Кирова, складских помещений не было, резина лежала на морозе. Возьмешь ее, а она холодная. Чтобы пришить, надо чтобы нитка легла в канавку аккуратно и точно, вот и смекаешь, как все это сделать. Много раз мы во фронтовые ботинки прятали записки бойцам. Бывало, мальчишки нам отвечали. У меня тоже была переписка с одним парнем, потом прекратилась. Не знаю, что с ним стало. Варежки из дома приносили и тоже в солдатские ботинки укладывали. Ботинки-«стукалки», они же «колодинки»… В войну токарь Бийского котельного завода Таисия Поликарпова вспоминала о них так: «В цехе нам выдавали ботинки на деревянной подошве, в них хорошо было чечетку танцевать. Только непрочные они: топнешь посильнее — и подошва пополам!.. Два раза в войну меня премировали брезентовыми туфлями сорок второго размера, а я ношу тридцать седьмой. И ничего! Даже на танцы в них бегала. Теперь детям рассказываю — смеются» Примерно такая же обстановка, как в Бийске, была в то время практически на всех предприятиях в разных городах страны. Точившие корпуса снарядов и мин, выпускавшие тысячи комплектов одежды и обуви, стоявшие за станками женщины часто одевались во что придется. «Пошли на оборонный завод № 231, -пишет в своей книге «Девушка со снайперской винтовкой» незадолго до войны приехавшая из Барнаула в Уральск и успевшая до своего ухода на фронт потрудиться на оборону Юлия Жукова. — Встал вопрос о рабочей одежде. В доме ничего подходящего не нашлось, подключились родственники. Тетя Лида (старшая мамина сестра Лидия Ивановна Синодаль-цева) принесла свое старое пальто, длинноватое, правда, и широковатое, но если подпоясаться ремнем — сойдет. Кто-то подарил красивую шелковую шаль, которая в момент дарения была белой, через несколько дней стала серой и потом уже никогда не имела первоначального цвета, несмотря на все наши усилия. Еще от кого-то достались подшитые, с кожаными заплатками на задниках, валенки. Нашлись у родственников лишние шапки и варежки. Выглядела я, мягко говоря, неважно, но тогда на заводе мало кто выглядел лучше, да и внимания на это никто не обращал. Нас волновали другие проблемы. Холод стоял такой, что иногда кожа примерзала к металлу, потом клочьями слезала» Во время Великой Отечественной заключенные ГУЛАГа трудоспособного возраста составляли примерно 7 % от общей численности рабочих в Советском Союзе. Вклад их в производство обмундирования для фронта составил 12 % от общей валовки. Рост военного производства стал возможен за счет резкого сокращения изготовления товаров для населения. Следствием этого стало сокращение товарных фондов для розничной торговли. Так, в 1942 году сократились в сравнении с довоенным временем фонды по тканям в 11–12 раз, по кожаной обуви — в 11, мылу — 4,4, керосину — 6,5, спичкам — в 8 раз. Самые необходимые предметы стали распределяться не через торговлю, а по карточкам. Предельная годовая норма на одного человека предусматривала не более 6 м хлопчатобумажных (льняных) тканей, 3 м шерстяных тканей и 1 пары обуви. Но даже по этим нормам в 1942 году потребности были обеспечены не более чем на 25 %. Москвичка Нина Брюсова была эвакуирована в город Сарапул на Каме, где таких же «выковырянных», как она, из Белоруссии, Украины, Киева, Ленинграда было более чем достаточно. Многие, особенно из тех, кто встретил войну неподалеку от границы, прибыли в Сарапул практически полураздетыми. Им нужно было помочь, и сделал это местный военком Иван Морозов, в введении которого находились склады, где хранилась оставляемая призывниками гражданская одежда. (Та самая, что должна была поступать в фонд обороны. — Авт.) «Мы не думали поначалу, что майор решится на свой страх и риск отдать эти вещи эвакуированным. Он решился, — пишет в своих воспоминаниях о войне Нина Брюсова. — Все было взято на учет, а непосредственное распределение поручено женсовету. Хорошо зная нужды каждого из приехавших, мы приглашали их в военкомат и под расписку вручали главным образом поношенную мужскую одежду. Всего тогда раздали 2800 вещей. Их получили 873 семьи. Там были пальто, пиджаки, брюки, рубашки, валенки, ботинки, шапки, полотенца, а также чемоданы, баулы, подушки и даже перина. Многих спасли тогда от холода, а главное — многим согрели душу неказистые эти вещички. Одежды и обуви в тылу катастрофически не хватало как далеко от фронта в Сибири, так и в прифронтовой полосе и в освобожденных от гитлеровцев краях и областях. То же самое было и по другую сторону фронта. Вот несколько воспоминаний детей войны, чьи юные лета пришлись на годину испытаний. Барнаулец Степан Даричев, в годы войны житель одного из сел в Нечернозомье: «В зимнее время ходить было не в чем, поэтому я практически не выходил из дома. Как-то мать принесла мне резиновые галоши — по тем временам невиданная роскошь! Где уж она их достала, не знаю, но теперь, надев их со сшитыми мамой ватными носками, я мог играть на улице с друзьями. В школу я пошел уже в ботинках. Они были огромного размера, ноги в них мерзли. Бывало, остановишься, вынешь ноги, поставишь их в снятую с головы шапку, немного отогреешь, бежишь дальше. И так каждый день по два километра до школы и обратно». Василий Меньков (Шипуново): «В третий класс идти уже не было приличной одежонки. Надо было видеть мою радость, когда после новогодних каникул у меня появились новые штаны и такая же холщовая рубаха. Штаны были окрашены луковой шелухой в коричневый цвет бурого оттенка, а рубаха переливалась полосами непонятного цвета после окраски соком ягоды крушины. Но после второго урока вместо прежнего восторга от обновы были невыносимые мученья! От малейшего движения словно тысячи иголок впивались в мое тело. Наскоро обработанная холстина, одетая на голое тело, жгла все сильнее. Придя домой, я сбросил злополучные штаны, схватил ведро с водой, выскочил на мороз, бросил свою обнову на колоду и стал бить по ней валиком, поливая водой, пока штанишки не стали как «шелковые»». Яровчанин Василий Свиридов в войну жил на хуторе Опушино недалеко от Курска: «В феврале 1943 года рядом с нашим хутором шли сильные бои. Потом фронт ушел дальше на Запад, а на полях остались сотни обледенелых трупов. Наши, немцы, венгры вперемешку. За время оккупации обносились и оголодали мы страшно. Потому лазили среди этих трупов в поисках обмундирования и продуктов. Наших не трогали никогда. Искали убитого в голову немца или венгра, снимали с него шинель, мундир, сапоги. Особенно ценилось немецкое офицерское белье. Оно было шелковое, и вошь на нем не держалась, соскальзывала». Нина Ярошевич (Минск): «Папа наш помогал партизанам, а когда нас освободили, ушел на фронт. Уже без него мне сшили первое платье за войну. Сшила его мама из портянок, они были белые, их покрасили чернилами. На один рукав чернил не хватило. А мне хотелось показать подружкам новое платье. И я стала в калитке боком, то есть хороший рукав показывала, а плохой прятала к дому. Мне казалось, что я такая нарядная, такая красивая! В школе впереди меня сидела девочка Аня. У нее погибли отец с матерью, она жила с бабушкой. Они были беженцы, из-под Смоленска. Школа ей купила пальто, валенки и блестящие галоши. Учительница принесла и положила все это ей на парту. А мы сидели притихшие, потому что ни у кого из нас не было ни таких валенок, ни таких галош, ни такого пальто. Мы завидовали. Кто-то из мальчишек толкнул Аню и сказал: «Повезло как!». Она упала на парту и заплакала. Плакала навзрыд все четыре урока» Другие критерии «Здесь на все другие критерии, — вспоминал о своем пребывании в лагере для советских военнопленных в Саласпилсе в августе 41-го Борис Соколов. — Шинель отобрали сразу по приходе в лагерь — летом шинелей не полагалось. Сейчас на мне френчик без пуговиц и с оторванными по локоть рукавами; он надет на голое тело. Брюки из мешковины с одной оторванной штаниной и вырванным задом. На голове пилотка, на ногах деревянные туфли-колодки. Больше нет ничего, и никакого неудобства или беспокойства это мне не причиняет. Другие тоже выглядят не лучше. Но зато нет и заботы об одежде. Ведь только подумать: сколько в мирной жизни мы тратим времени и труда на свою одежду. Сколько забот. Сколько терпим огорчений». В унисон ему звучат слова находившегося осенью того же 1941 года в Рославльском лагере военнопленных Сергея Голубкова: «Обмундирование почти полностью износилось. У многих не было даже белья. Кожаная обувь обычно отбиралась немцами. Взамен ботинок давали деревянные башмаки — сабо. На голое тело сразу же надевалась грязная шинель, подвязывавшаяся веревочкой, на которой сбоку висела консервная банка для баланды. Брюки, гимнастерка, белье или износились или были выменены на лагерном «базаре» на хлеб. Многие не жалели вещей, рассуждали по-своему правильно: летом в госпитале можно и без одежды лежать, а до осени доживут ли они?» А вот попавший в плен вместе со своими товарищами боец Николай Путин за время своего пребывания в Западной Европе (после того, как его перевезли из Гатчины на шахту во Франции) обмундирование поносил самое разнообразное: «В конце 44-го, после высадки во Франции американцев, нас перевезли в Германию, в летний солдатский лагерь на реке Саар. Лагерь был не под током. Отсюда мне удалось бежать: ушли ночью вшестером, никто не заметил. Утром повстречались с полевой полицией, спрашивают: «Кто такие?» Отвечаем: «Итальянцы из разбомбленного лагеря». Надеялись, что наряд наш нас выручит. Одеты мы были, конечно, интересно — в форму капельдинеров. Это во Франции, когда наше обмундирование настолько износилось, что наготу не прикрывало, выдали нам костюмы дирижеров — где-то нахапали. «Хвосты» у фраков пришлось отрезать — работать мешали, и шляпы примять, а так ничего, материя крепкая оказалась. Поверили или нет нам полицаи, но отпустили. Вскоре мы и сами увидели на дороге колонну американских танков. Выбежали навстречу. К нам подошел офицер, спросил по-немецки, кто мы, и предложил: — Оставайтесь в роте добивать общего врага! Мы, конечно, согласились. Выдали нам обмундирование: рубаху с нагрудником, ботинки с пряжками, две каски, пластмассовую и стальную. И стали мы солдатами 45-го танкового батальона «Ди-компани». Впереди было еще много тяжелых боев». В мундире вермахта 1 сентября 1939 года немецкая армия вторглась в Польшу, началась Вторая мировая война, а уже через три месяца в декабре того же года в Германии были введены талоны на одежду по 100 пунктам. Победоносно шагающий по Европе вермахт в то время еще никаких ограничений не имел, они ждали его впереди. Когда через полтора года гитлеровцы вошли в Россию, вид этих бравых парней в отличной форме с засученными рукавами («Вопреки уставам мирного времени нам разрешили расстегнуть верхнюю пуговицу на серо-зеленых мундирах и закатать рукава, чтобы мы могли почувствовать небольшое облегчение в условиях палящего зноя», — Готтлиб Бидерман) и тяжелых, уверенно ступающих по чужой земле сапогах, производил более чем внушительное впечатление на многих наших соотечественников. Однако уже 2 августа 1941 года, на 42-й день Великой Отечественной, на совещании у начальника генерального штаба сухопутных войск генерала Гальдера в докладе генерал-интенданта Клебергера о положении с обмундированием прозвучало следующее: «Запасы имущества были пополнены. Перед началом кампании имелся запас обмундирования и обуви в размере 5 % общей потребности. Сейчас положение напряженное. Необходимо провести в войсках на Западе мероприятия по сбору и экономии обмундирования. Компенсировать недостающее количество сапог поставками ботинок и краг. Вопрос о снабжении зимним обмундированием. Поставки зимнего обмундирования, заявки на которое были отправлены в мае, позволили обеспечить лишь небольшую часть общей потребности. Запад должен обойтись своими ресурсами. В распоряжении начальника управления вооружений сухопутной армии достаточный запас обмундирования, предназначенного для действующих войск на Востоке. Этого запаса хватит до октября сего года. Проблема подвоза обмундирования. (Будет подвезено: 2 комплекта суконного обмундирования на каждого человека, шапки, наушники, перчатки, шарфы и теплые жилеты.)» Но не дожидаясь подвоза шапок, наушников и теплых жилетов, наиболее дальновидные немецкие военачальники и простые солдаты, понявшие, что война в России, похоже, надолго, стали готовиться к зиме заранее. Одно из свидетельств тому — сводка о положении в оккупированных немцами прифронтовых районах, подготовленная разведчиками нашей 16-й армии от 18 августа 1941 года на основании агентурных данных, опросах местных жителей, солдат и командиров, возвращающихся из немецких тылов, допросов пленных, писем и дневников немецких солдат и офицеров, в которых говорится, что «на некоторых пленных, несмотря на лето, было надето по три пары белья: одна пара немецкая и две красноармейские, снятые с убитых и раненых, — заранее готовятся к холодам». Осенью 1941 года жителям каждой оккупированной фашистами деревни было предписано поставить для германской армии по 3–4 пары валенок, а бургомистрам и старостам собирать у населения шубы, шарфы, варежки. Неустанно заботясь о своих солдатах, немецкое командование издало также памятку «Защита от обморожения». Вот она: «Ноги и руки особенно чувствительны к морозу. Менять чаще носки (грязь не держит тепла), вкладывать солому, картон или газетную бумагу. Для защиты ног от обморожения рекомендуется завертывать сапоги в солому или тряпки. Лучшей защитой для ног являются валенки (русские) или сапоги, изготовленные из соломы (выделку последних производить силами пленных или местных жителей). Защита рук: лучше иметь 2 пары тонких перчаток, чем одну пару толстых. Очень хороши варежки (из русского брезента), сделать указательный палец». «Зима брала свое, немцы — свое, — вспоминал Василий Свиридов. — Придумали они сапоги делать из соломы и довести до каждой десятидворки план — полторы пары, то есть три сапога. Ничего не поделаешь, заказ надо выполнять. Собирались к кому-нибудь в хату, обычно вечером, и из ржаной соломы плели в три прядки, потом эти плети сшивали суровыми нитками, стараясь выдержать форму сапога. Сапоги эти сдавали в комендатуру, а та отправляла их на фронт». «Стояние в карауле было пыткой, независимо от того, сколько вещей на тебе надето. Мы выглядели, как игрушечные мишки, — пишет в своей книге «Дорога на Сталинград» о зиме 1941-42 годов пехотный солдат Бенно Узер. — Две пары кальсон, две пары брюк, два свитера, солдатская рабочая одежда, полевая форма и толстое меховое пальто, изготовленное специально для несения караульной службы. Наши головные уборы были с меховыми наушниками. Открытыми оставались только глаза и нос. Колючий ветер проникал сквозь ткань, прикрывающую подбородок, и словно тысяча игл вонзались в кожу. Не проходило и дня, чтобы кто-нибудь не отморозил нос». Кроме отобранных у русских теплых вещей немцы пользовались и теми, что были собраны в рамках «зимней помощи» и присланы им из Германии. В своем дневнике немецкого солдата Гельмут Пабст писал: «Вчера привезли несколько одеял, из тех, что были собраны на родине, дома. «Как трогательно, — говорили мы, — как они пахнут нафталинными шариками, как чисты». Еще труднее, чем немцы, переносили первую русскую зиму их союзники, особенно теплолюбивые южане — итальянцы. Итальянское интендантство разместило заказы в Румынии на изготовление меховых полушубков и теплого белья. Однако русские морозы доставили много неприятностей уроженцам Палермо, Рима и Неаполя. Заказанное в Румынии теплое обмундирование начало поступать на фронт только после 15 декабря, причем оно выдавалось лишь офицерам и часовым для несения караульной службы. Большая часть солдат продолжала ходить в широких и коротких шинелях, совершенно не приспособленных к морозной погоде. Наиболее уязвимым местом обмундирования была обувь. Армейские ботинки, подбитые, согласно требованиям итальянского устава, 72-мя гвоздями, на морозе моментально обледеневали и сжимали ноги ледяными тисками. Между гвоздями набивался снег, что заставляло солдат поминутно заниматься эквилибристикой. Это вызывало насмешки деревенских жителей и недовольство итальянских офицеров. Итальянские ботинки не выдерживали конкуренции с немецкими сапогами и тем более с русскими валенками, упоминание о которых является обязательным элементом всех воспоминаний участников войны. Историк Валори подробно описывает, что такое валенки, и под конец меланхолически замечает: «Это непревзойденная обувь, теплая и удобная. Если бы эта обувь была распространена среди наших войск, скольких обморожений можно было бы избежать». Достоинства валенок оценил и итальянский главнокомандующий. Он велел отобрать несколько образцов и послал их в военное министерство с просьбой срочно наладить производство валенок в Италии. Образцы прибыли в Рим, когда в столице Италии была уже весна и стояла теплая погода. Одна за другой интендантские комиссии рассматривали столь непривычные их взору предметы. Возможно, авторитетные инстанции пришли к заключению, что изготовление валенок является причудой Мессе. Более вероятно, что нашлись люди, которые были заинтересованы в том, чтобы валенки не перекрыли путь уставным ботинкам. Как бы то ни было, производство валенок не было налажено, и итальянские солдаты продолжали воевать в ботинках. По официальным данным, зимой 1941-42 годов 3614 человек из 60 тысяч получили обморожения и почти две тысячи из них (3,3 % от общей численности корпуса) были отправлены на излечение в Италию. Обычно не присущая немцам безалаберность и самонадеянность обошлась их армии зимой 1941-42 годов в тысячи обмороженных и погибших солдат. И это притом, что еще до начала октября были заготовлены солидные запасы обычного и специального зимнего обмундирования, печи, котлы и разборные бараки, но поставки их в войска начались только в декабре и осуществлялись крайне медленно. Сделав для себя надлежащие выводы, немецкое командование постаралось следующей зимой обеспечить своих солдат всем необходимым и не допустить обморожений. Однако далеко не всегда это удавалось сделать в полной мере. К примеру, в Сталинграде. Уже в начале 1942 года на снабжение вермахта был принят, а зимой 1942–43 годов получил широкое распространение двухсторонний утепленный костюм, состоявший из куртки с капюшоном и длинных брюк. С одной стороны он был грязновато-белого, с другой — серо-полевого цвета, с трехцветным камуфляжем или размытым рисунком. К костюму прилагались длинные трехпалые рукавицы, которые носились на лямке через шею. Наряду с двухсторонними утепленными костюмами, которые быстро пачкались и демаскировали носивших их солдат, в зимнее время использовалась другая маскирующая одежда из белой ткани: тонкие рубахи, халаты, балахоны, комбинезоны — дешевые и легко отстирывающиеся. Использовался также хлопчатобумажный костюм из двух частей, включавший распашную куртку с воротником, капюшоном с завязками, пуговицами белого цвета и рукавами, прикрывавшими кисти рук, и штаны, которые заправлялись в сапоги или носились навыпуск. Так как этот костюм было невозможно носить вместе с шинелью, под него надевались стеганые куртки и брюки. Гельмут Пабст (зима 1942–43 годов): «У каждого на линии фронта — новое зимнее обмундирование. Это типичная для немцев забота о том, чтобы были сменные брюки и куртка защитного серого или белого цвета. В них так много карманов, шнурков и пуговиц, что требуется некоторое время, чтобы достать что-нибудь. В комплект входят меховые ботинки, муфты, шерстяные шлемы и капюшоны. Теперь мы от всего защищены». Фриц Бельке, 58-й пехотный полк вермахта, Ржев. 20 ноября 1942 года: «Переход на зимнюю форму одежды в ротном обозе. Я тоже плетусь с огромной кипой зимних вещей к блиндажам. Немедленная примерка этих, с тоской ожидаемых предметов одежды, вызывает всеобщее удивление и глубокое удовлетворение, и рождественское чувство: хорошая, на вате, верхняя одежда, с изнанки на белом или сером, с капюшоном, со шлемом на голову, рукавицы с манжетами и к тому же хорошие немецкие фетровые сапоги лучше, чем русские Walinkis, такого хорошего никто не ожидал. Теперь может приходить зима». Далее Фриц Бельке упоминает о том, что как только судьба стала к нему добра и 21 января его перевели в обоз, ему пришлось сдать хороший зимний костюм и вновь остаться «скудно одетым». Справедливо, ничего не скажешь. Что же касается «хороших фетровых сапог», которые были лучше, чем русские Walinkis, то речь идет о введенных в немецкой армии кожано-войлочных сапогах типа бурок. Голенища их изготавливались из светлого войлока с кожаными полосками по швам. Утепленные зимние сапоги имели серо-зеленый текстильный мех и кожаные головки с войлочной прокладкой, но бывали и на натуральном меху (овчине). Правда, такая, действительно хорошая обувь, не всегда попадала в руки тех, кому предназначалась. Бывало и по-другому. «На днях фашистские транспортные самолеты, которые продолжают свои ночные полеты, сбросили нашему батальону очень ценный груз, — вспоминал участвующий в окружении гитлеровцев под Сталинградом Мансур Абдулин. — Сапоги утепленные. Или лучше их назвать «бурки», на кожаной подошве, с кожаными головками валенки. Удачно сшиты: теплые и сырости не боятся. Для такой погоды, как сегодня, это лучше, чем наши валенки. Мы все с превеликим удовольствием хорошо обулись. А фрицы злились, что их бурки достались нам. Ночами кричали: «Рус, отдавайт валенки, возьмить автоматы!». У нас и автоматов было немецких полным-полно, и патронов к ним сколько хочешь». Кстати сказать, разместившаяся в захваченной части Сталинграда осенью 1942 года германская комендатура начала свою деятельность с того, что объявила мобилизацию женщин для работы в немецких госпиталях и сдачу населением теплой одежды и обуви для германской армии. И вновь, уже традиционно, еще больше, чем немцам, страдать от зимних холодов приходилось их союзникам. Уже поздней осенью 1942 года личный состав румынской армии носил летнее обмундирование. Командиры объявили своим подчиненным, что в ближайшее время получение зимнего обмундирования не предвидится, объясняя это тем, что «базы снабжения находятся в глубоком тылу, а часть обмундирования уничтожена бомбардировкой советских самолетов». Впрочем, одеваться тепло самим румынским офицерам зачастую не могли помешать никакие русские бомбардировщики. «Передо мной стоят два джентльмена в высоких зимних румынских шапках. Это командиры двух подчиненных мне румынских рот, — пишет в книге «Солдаты, которых предали» командир одного из окруженных в Сталинграде немецких батальонов Гельмут Вельц. — Их окутывает целое облако одеколона. Несмотря на свои усы, выглядят они довольно бабисто. Черты их загорелых лиц с пухлыми бритыми щеками расплывчаты. Мундиры аккуратненькие и напоминают не то о зимнем спорте, не то о файф-о-клоке или Пикадилли: покрой безупречен, сидят как влитые, сразу видно, что шили их модные бухарестские портные. Поверх мундиров овчинные шубы. Спускаемся по склону обрыва, и вот уже стоим среди румын. Кругом, как тени, шныряют исхудалые солдаты — обессиленные, усталые, небритые, заросшие грязью». «Маленькие партизаны» Примечательно, что по штату в каждой пехотной дивизии вермахта помимо хлебопекарной роты, скотобойного взвода и других подобных подразделений, был даже подвижной механизированный мини-мясокомбинат с коптильным цехом и машинами для изготовления сосисок, а вот банно-прачечного отряда (как в нашей) не имелось. Возможно, и поэтому тоже немецкая армия в течение всей войны страдала от сыпного тифа и другой инфекции. Так, в одном из секретных приказов по 9-й армии (группы армий «Центр») от 15 декабря 1942 года констатировалось: «В последнее время в районе армии количество заболевших сыпным тифом почти достигло количества раненых». И это не случайно: основными переносчиками сыпняка являются вши, а жилые помещения противника буквально кишели этими паразитами, о чем оставлено немало свидетельств как наших солдат и офицеров, так и собственно немцев. Не служившая в германской армии, но хорошо проникшаяся в суть проблемы и несколько месяцев прожившая практически на линии фронта в небольшом венгерском городке, автор книги «Женщина и война» Польц Алэн пишет в ней: «К тому времени я уже так хорошо разбиралась во вшах, что знала, где самка, где самец, какая собирается отложить яйца, какая — сытая, а какая — голодная. Когда-нибудь я опишу, что такое вши. Пока, в двух словах, скажу только, что вошь бывает головная, платяная и лобковая. Лобковая вошь живет в волосяном покрове в подмышках и на лобке, платяная — в одежде, а головная — в волосах на голове, о чем говорит и ее название. Если у вас все три разновидности, сколько не ищитесь, они все равно будут вас грызть. Нам советовали намазаться керосином. Мы так и сделали. Вши как были, так и остались, а керосин еще беспощаднее разъедал кожу, да и запах от него был отвратительный. О мытье, конечно, и речи быть не могло». Участник долгих боев подо Ржевом Фриц Бельке свое знакомство с «маленькими партизанами» описал и подробно, и эмоционально: «Найти, поймать и уничтожить вражеского господина особо кровожадного рода — вошь — становится длительным занятием. В складках одежды они нашли себе приемлемое место. Резервная армия гнид ожидает своего часа. Она тотчас заменит кровавые потери на поле боя между ногтями больших пальцев. Уничтожение вшей посредством кипячения одежды в этих условиях невозможно и также бесполезно, — некоторые все равно выживают. Также поставляемое средство против вшей «Russla-Puder» не наносит им никакого вреда. Не только их опасность, как переносчиков устрашающего сыпного тифа, принуждает действовать каждого мужчину, но и их ползание, царапание и заметное оживление, когда из холода попадаешь в теплые обстоятельства. Пример этому рассказывает один из камрадов: «В феврале 1942 года из мужчин нашей дивизии была образована труппа варьете. Она должна была вытащенным с передовой на короткое время воинам доставлять радостные минуты. В Малахове, где также находились боевые позиции 18-го и 58-го полков, нашли для представления большое, хорошо натопленное помещение. Солдаты расселись на дощатом полу плотно друг к другу. Актеры давали самое лучшее и интересное, и маленькие зверьки оживились. Сначала то тут, то там начали тайком почесываться; вши закопошились сильнее, никто не мог больше выдержать, каждый чесался, отирался и энергично бил вшей. Кто-то первый снял гимнастерку, ну, теперь больше не было препятствий, полетели гимнастерки и брюки, с обнаженными телами все мужчины вышли на охоту на вшей — представление продолжалось». Методы борьбы со вшами у солдат немецких практически не отличались от методов солдат советских, что, впрочем, и понятно, поскольку в данном случае враг был один, общий. «У всех на фронте завелись вши, — вспоминал Бенно Цизер. — В конце концов мы привыкли к этим паразитам и только изредка устраивали на них облаву. В одном случае нам пришлось кипятить нижнее белье, чтобы уничтожить паразитов. Но у всегда изобретательного Шейха была идея получше. Он попросил у водителя канистру бензина и замочил в нем свое белье. Результат был феноменальный, и после этого мы все последовали его примеру». Вши преследовали «нибелунгов» и когда тем суждено было попасть в плен, причем безразлично чей — к «Иванам» или их более «цивилизованным» союзникам. Вот только два из воспоминаний немецких солдат, посвященных этой теме. Одно принадлежит сбитому над Каспием стрелку-радисту немецкого бомбардировщика Клаусу Фритцше (лагерь для немецких военнопленных под Сталинградом, ноябрь 1943 года), другое — пехотному солдату вермахта Генриху Метельманну (лагерь для немецких военнопленных Флоренс-Кэмпф США, штат Аризона, апрель 1945 года). Клаус Фритцше: «Не знаю, соответствует ли перевод смыслу немецкой фразы, но суть дела в том, что миллионы вшей скоро утащат нас, куда они хотят. Нередко вечером сидим, ищем вшей в одежде, правда, не ищем, а собираем. Идет соревнование, у кого успеха количественно больше. Перед началом основной охоты суем руку под мышку, сжимаем кулак, приближаем к свету и открываем его. Чемпион тот, у кого число схваченных вшей больше. Надо представить себе картину ежедневной охоты в помещении размером приблизительно 4 х 4 метра, одна половина которого занята двухъярусными нарами, рассчитанными на 16 человек. Другая половина занята столом приблизительно 1,5 х 0,8 м и скамейкой. Шестнадцать жителей живописно покоятся на нарах и на скамейках, каждый с бензиновым светильником перед собой. Верхняя часть тела героя, трусы и майки держатся поближе к пламени, вшей собирают и кладут на горячую крышку светильника, где они лопаются с акустической отдачей. Число «отстрелов» можно определить с закрытыми глазами, причем эксперты определяют возраст подбитой особи по громкости звука. Жаль только, что уровень освещения не позволяет уничтожать молодые поколения этих страшных насекомых — их не видно, и половая зрелость молодежи наступает еще в стадии их невидимости в данных условиях освещения». Генрих Метельман: «Каждый из нас получил котелок американского образца и после еды нас обязали прополаскивать его дезинфицирующей жидкостью. Вообще американцы весьма щепетильны по части гигиены. Для уборной и мытья была выделена специальная палатка, всем нуждающимся была гарантирована квалифицированная медицинская помощь. Однако попытка избавить нас от вшей потерпела неудачу. Американцы — самые настоящие садисты, думал я, иначе что могло подвигнуть их опрыскивать нас, причем в одежде, какой-то гадостью, белым порошком, после которого по всему телу начинался страшный зуд, кашель и обильное слезотечение. Мы теперь походили на загулявших после работы мельников, которые за пьянкой не удосужились помыться. Первые несколько дней донимавшие нас вши вроде бы успокоились, но затем из остававшихся на теле и волосяном покрове гнид на смену им вылупилось молодое поколение, которое было явно настроено отомстить за своих предков». «Гамазыны» «Несмотря на нашу нищету, поражает низкое качество материала, в который одета немецкая армия, — пишет в 1942 году проживавшая в то время в Царском Селе под Ленинградом и встретившая эту армию, как освободительницу от «сталинского ига», автор книги «Неизвестная блокада» Лидия Осипова. — Холодные шинелишки, бумажное белье. Здесь они охотятся за кожухами и валенками. Снимают их с населения прямо на улице. Вообще наше представление о богатстве Европы при столкновении с немцами получило очень большие поправки. По сравнению с Советским Союзом, они богаты, а если вспомнить царскую Россию — бедны и убоги. Говорят, это потому что война. Но обмундирование-то они готовили до войны. И потом, они же покорили почти всю Европу. И уж, конечно, они не стеснялись с Европой так же, как не стеснялись с нами. Вероятно, и вся Европа такая же. Как-то скучно становится жить, как подумаешь обо всем этом вплотную». Дальше — больше. В воспоминаниях немецкого солдата Ги Сайера о полученной им в 1944 году новой форме можно прочесть: «Вскоре радость от новой формы сменилась разочарованием. Качество ее было намного хуже, чем прежней. Мундиры оказались из хилого материала, напоминавшего картонку. Сапоги изготовлены из жесткой низкосортной кожи. На лодыжках она ломалась, а не собиралась. Хуже всего обстояло дело с бельем: оно было сшито из тонкой ткани, что чувствовалась только в тех местах, где была сшита вдвое — на кайме и швах. Новые носки, в которых мы так нуждались, оказались намного длиннее прежних, но грели меньше. Они были изготовлены из нейлона — тогда про него мало кто слыхал». Понятное дело, что в тылу вермахта (точно так же, как и у нас) дело с одеждой обстояло еще хуже. Интересен и примечателен такой факт. При поездке в отпуск в фатерлянд (на родину) немецкий солдат получал чемодан, который по возвращению требовалось сдать, новое нижнее белье и при необходимости — новое обмундирование. На родине он должен был выглядеть прилично, не как оборванец, но победитель. Один унтер-офицер рассказывал Карлу Кернер-Шредеру, служившему в конце войны на вещевом складе госпиталя местечка Эвербах, следующую историю: «Приехал я в отпуск домой, в Дюссельдорф. Жена выстирала все мое военное барахло и повесила на чердак. Прилетели американцы и сбросили бомбы. Поскольку я солдат, видимо, дом, в котором я живу, — военный объект. Не так ли? Пока я торчал в бомбоубежище, все мое обмундирование сгорело. Но не мог же я бегать нагишом?! Пришлось достать выходной костюм из чемодана, который моя жена всегда прихватывает с собой в убежище. Думаете, комендант города выдал мне справку о том, что моя квартира разрушена? Как бы не так. А когда я прибыл в штатском в госпиталь в Бреслау, шпис заявил, будто я загнал свое военное барахло на рынке. Кто возьмет такую дрянь, вот идиот! В Бреслау мне выдали новое обмундирование, но стоимость записали на мой счет. Приказано все урегулировать в резервном батальоне. Хорошенькое дело: немецкий солдат еще должен платить за свое обмундирование. Куда это годится?» А вот еще один короткий отрывок из «Дневника немецкого солдата» каптенармуса Карла Шредера об отдельных особенностях быта госпиталя в местечке Эвербах (а по сути, во всей Германии в целом. — Авт.): «За последнее время отмечено немало случаев, когда резервные войска отправлялись на фронт полураздетыми. Командование приказало одевать их по дороге за счет раненых. Но раненые не собираются добровольно отдавать свою одежду резервистам. Это дело поручили госпиталям. Но не так-то легко отобрать у раненых их личные вещи, оружие и предметы снаряжения. Солдаты не желают «немножко потерпеть». То и дело вспыхивают скандалы при смене белья. Кроме того, каждый требует от меня хорошую пару обуви. Ночью они крадут обувь друг у друга и прячут ее. Скандалят из-за брюк, кителей. Сидишь на вещевом складе, в бывшей скорняжной мастерской, и без конца слушаешь жалобы. Мыло для бритья не пенится. Шнурки для ботинок гнилые. Подворотнички с заплатками, натирают шею. Носки садятся после стирки. Рубашки и брюки коротки. Кителя длинны и широки. С утра до ночи — сплошная ругань. Солдаты ходят по городу в невероятных нарядах. К укороченным брюкам они привыкли на фронте. Там они отрезали низ брюк на портянки, в сапогах все равно не видно. Но здесь сапог нет, из-под брюк торчат кальсоны. Такая «форма» доводит людей до белого каления». Не мудрено, что при таком раскладе во фронтовой обстановке солдаты вермахта, так же, как и наши, старались немного приодеться за счет трофеев, то есть формы противника. Уже зимой 1942 года Гельмут Пабст пишет в своем дневнике: «Ребята из мотопехоты называли нас «голодная дивизия» — мы всегда в затруднительном положении, без эшелона снабжения, как беспризорные дети. Нам не достаются новые армейские ботинки или рубашки, когда старые изнашиваются — мы носим русские брюки и русские рубашки, а когда приходит в негодность наша обувь, — мы носим русские башмаки и портянки или еще делаем из этих портянок наушники от мороза». Из письма солдату Рихарду Краузе от брата (23 мая 1942 года): «Мне рассказал один солдат, который лежал здесь в госпитале, что они обычно забирают у пленных русских сапоги. Эти сапоги очень хорошего качества. Не сможешь ли ты мне выслать хотя бы пару сапог». Генрих Метельман вспоминает, как во время боев под Сталинградом, уже во время отступления немцев, он был укутан в красноармейскую шинель, а на голове у него красовался треух, подобранный где-то в бою. Увидев это, пленный русский, явно штабной офицер: «обозвал меня распоследней свиньей, предателем, продавшим Родину, и мне показалось, что он был готов наброситься на меня с кулаками. И тогда я наконец распахнул чужую шинель, под которой оказалась форма вермахта. Заметив его изумление, я от всей души расхохотался, поскольку расценивал свой спектакль исключительно как шутку, не более того». Немецкие солдаты, находившиеся в тылу на оккупированной русской территории и не имевшие возможности добывать красноармейские шинели, «обмундировывались» по-другому, причем без опасности для жизни. В своей книге «Судьба детей войны» Василий Свиридов вспоминает, как это бывало на их хуторе Опушино под Курском. Причем в этом случае солдаты вермахта не только «обмундировались», но и провели среди местного населения определенную «воспитательную работу». Василий Васильевич рассказывал автору, что у них на хуторе жил дед Овист, у которого была невестка Ефимия. Она жаловалась свекру: «Тато, осень иде, а чоботов немае». — «Не журись, Химка. Идут нимци, у них гамазыны, там усе е». И вот: «Зимние праздники кончились. Началась масленица. Решили наши хуторяне пойти (в открытую немцами. — Авт.) церковь. Пошел и свекор тетки Химки. Приоделся, праздник ведь. Надел сапоги-вытяжки, новые, хорошо дегтем промазаны, шапку мерлушковую и хорошую шубу, хотя и своей выделки, но хорошая — черненькая, в нескольких местах опушенная. Женщины идут впереди, мужики — позади, держатся на расстоянии, чтобы можно было без помех курить. Ведь если ругают за курево, то пропадает аппетит, какое уж там курение. Только перешли на другую сторону речки — как на грех навстречу едут немцы. Подвод шесть или семь и на каждой, наверное, не меньше четырех — одним словом, много. Женщины сошли в сторону, в снег, уступая дорогу. Немцы мимо них проехали и остановились возле мужиков, тоже уступивших дорогу. Сначала, сидя на санях, молча разглядывая их, потом заговорили о чем-то и, обращаясь к мужикам, спросили: — Партизан? Мужики испуганно замахали руками: — Найн, нет, мы в церковь, — и начали креститься. Несколько немцев сошли с саней и, подойдя к мужикам, осмотрели их, быстро переводя взгляд от одного к другому, и остановились возле свекра тетки Химки, обратив внимание на его сапоги. Быстро между собой поговорили и потянули деда Овиста к саням. «Зи зетцен, гросфатер». Дед сел на отводину саней. Один из немцев взялся стаскивать с него сапоги, стянул и тут же бросил их в сани. Посмотрел на свои руки, а руки в дегте, сапоги-то от всей души были смазаны. Сморщился немчик, что-то сказал, другие засмеялись, выкрикивая. Нагнулся фриц, взялся за полу шубы, видимо, намереваясь вытереть руки, да как закричит. Схватил деда за отвороты шубы, поставил на ноги и что-то говорит, а сам расстегивает пуговицы и, расстегнув, вытряхнул деда из шубы. А дед Овист до того испугался или в каком-то шоке находился, что не понимал, что с ним происходит. От соседних саней подошел другой немец и, смеясь, снял с деда шапку. Поехали немцы, что-то крича и хохоча, а дед остался стоять у дороги без шапки и шубы, в одной рубахе и без сапог. Подошли женщины, сняли с себя кто поясок, кто платок, замотали на ногах онучи, перевязали. Сняли теплые шали, укутали деда и все вернулись назад. Будь она неладна, такая обедня! Привели старого домой, невестка как глянула — и сразу поняла, в чем дело, да как захохочет: «Тато, гамазыны!». Заканчивая эту главу, очень хочется привести относительно пространную, но довольно содержательную и много поясняющую выдержку из книги Готтлиба Бидермана «В смертельном бою» — человека, который провоевал на Востоке практически всю войну. «Бытовала шутка, отражающая общую атмосферу и место, которое занимали фронтовики на русском фронте. Предположим, победоносные армии возвращаются с Востока, и по этому случаю в Берлине устраивается грандиозный парад. За марширующими колоннами наблюдают тысячи зрителей, выстроившихся вдоль Унтер-ден-Линден, и под Бранденбургскими воротами проходят великолепные ряды войск во всем своем величии. Впереди всех едут генералы и их штабы в ослепительно сверкающих штабных автомашинах с развевающимися полковыми знаменами. Сразу за ними следуют командиры соединений, сопровождаемые своими штабистами, с блестящими наградами на груди, с форменными саблями на боку. Позади них катят грузовики связистов, снабженцев. Потом выходят батареи полевой артиллерии, тяжелые пушки тащат вездеходы и упряжки выхоленных лошадей, у которых вся сбруя начищена до блеска и находится в совершенном порядке. Всю процессию возглавляет райхсмаршал Геринг, одетый в великолепный белый мундир, окантованный малиновым цветом и золотом. С шеи на грудь свисает железный крест с дубовыми листьями. Все его окружение для большего эффекта посажено в вездеходы. Парад заканчивается, музыка в конце концов стихает, и толпа, получившая надлежащее впечатление, начинает расходиться. И тут на отдалении от величественного парада в поле зрения появляется оборванный солдат — один из извечных ефрейторов. Его потрескавшиеся и изношенные сапоги свидетельствуют о расстоянии, которое он прошагал из степей России. В изорванной и выцветшей форме, дополненной кусочками русского военного снаряжения, он щеголяет недельной давности щетиной и нагружен противогазом, шанцевым инструментом, котелком, плащ-палаткой, винтовкой и ручными гранатами. Потертые и измятые боевые ленточки, приколотые к мундиру, говорят о многочисленных боях и ранениях, им полученных. На подходе к Бранденбургским воротам его останавливают и спрашивают, какой вклад он внес в победу. Он качает головой, лицо выражает замешательство, и следует ответ: «Никс понимаю!». Он, единственный уцелевший из разбитых пехотных полков, сражаясь в течение долгих лет на Восточном фронте, забыл немецкий язык». Землянка наша в три наката… Тяжела, мокра шинель — Дождь работал добрый. Крыша — небо, хата — ель, Корни жмут под ребра.      А. Твардовский. «Василий Теркин. Книга про бойца» Воспоминания фронтовиков о пребывании в формирующихся полках, а также в военных училищах и на курсах, как правило, начинаются с рассказа о трехъярусных или в лучшем случае двухъярусных нарах. Размещены они могли быть где угодно, как в обычных казармах — что случалось не так часто, так и в любых других более-менее приспособленных для жилья помещениях. Барнаулец Василий Фалалеев во время формирования 312-й стрелковой дивизии жил сотоварищи в недостроенном доме культуры города Славгорода, где в зрительном зале были возведены «трехэтажные» нары. Проходивший обучение в 1-м Томском артиллерийском училище Евгений Монюшко вспоминал, что несколько месяцев курсанты в казармах спали на трехъярусных железных койках, поставленных одна на другую и скрепленных болтами. Затем в связи с сокращением набора и выпуском ранее принятых в училище в казармах стало значительно свободнее, и верхние ярусы коек убрали. Остались двухъярусные, с промежутком между ними — две двухъярусные койки стояли вплотную, затем промежуток, в котором помещались две поставленные одна на другую тумбочки для личных вещей, затем опять две двухъярусные койки, и так далее. В одном спальном помещении помещалось около ста курсантов. «Училище наше было на месте конезавода, что ли? — повествует о своем житье-бытье зимой 1942–43 годов в Асинском военно-пехотном училище уроженец села Лебяжье Ново-Егорьевского района Семен Соболев. — Казармы наши — это были прежние конюшни с низенькими длинными оконцами под самим потолком, вдоль всей казармы сохранились по обе стороны прохода желоба для стока мочи, остался тот же пол, исковырянный коваными копытами лошадей. Только что вместо стойл по обе стороны от прохода были устроены двухъярусные нары — с каждой стороны по взводу, да посередине казармы были выложены кирпичные печи (по одной на всю казарму-конюшню), которые должны были топиться от 15 до 18 часов — и ни минутой больше. После десяти часов «войны» — в казарму с радостью, хотя в ней потолок и стены тоже промерзали и покрыты инеем, а печка едва курится. Но был бы дым! Не зря говорят: «Солдат шилом бреется, солдат дымом греется». Дрова мы готовили в окружающем казарму соснячке, молодом еще, а потому сыром. И от дров этих кроме дыма ничего больше не было. Часто ходили за дровами на лесосклад за десять километров. Всей ротой. Там брали по бревнышку, если бревно большое, то одно на двоих, и несли это все назад, к казарме за десять километров. Складывали — получалась огромная куча бревен, но, проснувшись утром, замечали, что она усохла раза в четыре-пять. Это ночью дрова развозили по офицерским квартирам. А поэтому режим отопления был строг. В 15 часов истопники из наших же курсантов начинали разжигать сырые дрова. Часа полтора-два продолжалась их борьба за огонь, вместо которого все был только дым и шипение. И только, было, разгорались дрова, только печь начинала обретать живое тепло, как кончалось время, отпущенное для топки печей, дежурный по батальону выходил на крыльцо, обозревал крыши казарм, замечал, где из трубы шел дым, и по телефону немедленно шла команда-вопрос: — Почему печь топится в неурочное время? Заливай! Ведро воды в печь — из трубы клубом вырывался пар, и печь замирала опять на сутки». Обучающейся весной 1944 года в центральной женской школе снайперской подготовки в Подольске (Подмосковье) Юлии Жуковой жить пришлось по военным меркам довольно терпимо. Все ж таки, даже в условиях огромной, все пожирающей войны для женщин-военнослужащих, по возможности, конечно, старались сделать хоть немного больше чем для мужчин. «Нашему отделению достался верхний этаж двухъярусных нар, — пишет она в своей книге «Девушка со снайперской винтовкой». — Ложились рядом, как игрушечные солдатики в коробке. Но при этом у каждого были свой матрац, своя подушка и свое одеяло. Постели для военного времени были вполне приличные. Правда, матрацы и подушки набиты соломой, а солдатские одеяла жесткие, ужасного серого цвета, зато постельное белье из бязи и вафельные полотенца — всегда чистые, хорошо простиранные. Один раз в десять дней нас водили в баню, в этот день меняли и постельное, и нательное белье». Имелось постельное белье и у находившегося весной и летом 1942 года в 69-м запасном артиллерийском полку уроженца Знаменки Славгородского района нашего края Ивана Новохацкого. В офицерской землянке для каждого был сделан из жердей самодельный топчан, на который стелилась охапка еловых веток, соломенный матрац, такая же подушка и солдатское одеяло. «Много было крыс, которые обнаглели до того, что безбоязненно даже днем обшаривали наши пожитки в поисках съестного. Часто между ними, особенно по ночам, возникали драки. У каждого из нас были под головой две-три боевые гранаты в форме бутылки образца еще Первой мировой войны, и мы ими кидали в клубок дерущихся крыс, конечно, не снимая предохранительной чеки. Однажды мы принесли большого кота, поймали где-то в деревне. В первую же ночь разгорелась настоящая дикая схватка кота с крысами. В результате драки, которую мы с трудом разняли, кот получил такие травмы, что на следующий день сдох. Донимали комары. Лес, близость озера, болот благоприятствовали их размножению, и они нещадно нападали на нас, не давали покоя ни днем, ни ночью. Только задремлешь, укрывшись с головой одеялом, комар с противным зудением где-то пробрался и делал свое дело. Приходилось на ночь надевать противогазовую маску без коробки. Мы были молоды и, конечно, устраивали всякие проделки. Только кто-либо задремал, как ему в гофрированную трубку подсыпали махорки или перца, а то и дымку пускали. Спросонья приходилось сдирать с головы противогазовую маску, зачастую с пучком волос». Здесь следует отметить, что у финнов, к примеру, — по воспоминаниям людей, сражавшихся на Карельском фронте, — была специальная мазь против комаров и мошек, наши же для борьбы с ними использовали деготь, бочки с которым стояли в каждом подразделении. Выглядели красноармейцы после его применения весьма живописно, напоминая своим видом каких-то малайцев или мулатов. А.Н. Невский, офицер батальона связи, Волховский фронт: «Лето 1942 года выдалось дождливое, к тому же болотная сырость очень быстро выводила из строя нашу обувь и конскую сбрую, а смазка из тыла не поступала. Вот мой лекарь Петухов и предложил гнать деготь. Для этой цели мы использовали 200-литровую железную бочку. Дело пошло, но долго быть монополистами в этом производстве нам не удалось. Когда наши связисты появились на КП штаба дивизии, исходящий от них запах дегтя сразу выдал нашу «тайну». И к нам в батальон потянулись люди, сначала из полков дивизии, а затем и из других дивизий стали прибывать «курсанты» учиться гнать деготь у Петухова». А вот у барнаульца Дмитрия Каланчина, бывшего осенью 1944 года бойцом 13-го запасного стрелкового полка в Чебаркуле (Челябинская область), жизнь тогда была куда менее «веселая», как и условия проживания. «Постелью нам служили сплетенные из растущей на болоте неизвестной мне травы, матрацы, которые мы сами же и изготовляли, — рассказывал он автору этих строк уже в начале 2009 года. — Старшина Алексеев показал, как эту траву — она похожа на камыш, но мягче — срезать и как из нее постели себе плести, вязать. Метр двадцать длиной такой матрац получался, да и в ширину был невелик. На нары его в землянке положил, под голову противогаз, бушлатом накрылся — вот и все тебе постельные принадлежности. Бывало и похуже». Действительно бывало. И не только на фронте, и не только из-за «условий военного времени». Так, в Приказе «О результатах проверки состояния 16-й запасной стрелковой бригады Орловского военного округа и 11-й запасной стрелковой бригады Харьковского военного округа» от 27 января 1944 года, в частности, говорилось: «Военные советы Орловского и Харьковского военных округов имели достаточное время и полную возможность подготовить прием и размещение перебрасываемых в округ запасных частей, однако в результате нераспорядительности командующих округами и беспечного отношения со стороны начальников окружных управлений помещения для бригад не были подготовлены, и части бригад на новом месте оказались в тяжелых материально-бытовых условиях. Красноармейцы запасных бригад были размещены скученно и вынуждены были отдыхать на голых нарах, на полу и в коридорах в собственной одежде, не раздеваясь. Не было достаточного количества воды, не организовано мытье в бане и стирка белья. Значительная часть красноармейцев не имела обмундирования и оставалась в собственном грязном обмундировании, что привело к распространению вшивости и различным заболеваниям. Командующие военными округами забыли, что главная их обязанность состоит в подготовке и обучении маршевого пополнения, а члены военных советов округов не проявляли заботы в деле снабжения, питания бойцов и создания нормальных условий для боевой подготовки. Приказываю: 1. Командующего Харьковским военным округом генерал-полковника Черевиченко за проявленную бездеятельность и непринятие мер к устройству запасной бригады от занимаемой должности отстранить… 4. Командира 16-й запасной стрелковой бригады полковника Сотникова, его заместителя по политической части полковника Ражева за преступную бездеятельность отстранить от занимаемых должностей и предать суду военного трибунала. 5. Окружного интенданта Харьковского военного округа полковника Воронцова, начальника продовольственного отдела полковника интендантской службы Шевченко, начальника ВОСО округа полковника Тамбовского и бригадного интенданта 11-й запасной стрелковой бригады полковника Каминского — за то, что своею преступной бездеятельностью и беспечностью довели бригаду до тяжелого состояния в обеспечении продовольствием и обмундированием, снять с занимаемых должностей… 9. Начальнику тыла Красной армии генералу армии т. Хрулеву обратить серьезное внимание на обеспечение запасных и учебных частей обмундированием, постельной принадлежностью, столовым и кухонным инвентарем. Народный комиссар обороны маршал Советского Союза И. Сталин». А сколько ж всего военных округов было тогда в СССР. И во многих имелись «лихо» командовавшие далеко от фронта свои Черевеченки и Сотниковы, Ражевы и Шевченко. Так же, как имелись и те, кто подобно офицерам из Асинского пехотного училища воровал дрова у своих замерзающих солдат. А ведь солдатам этим, как молоденьким лейтенантам-выпускникам, так и рядовым бойцам запасных и вновь формируемых частей, очень скоро предстояло отправиться на войну. Сорок человечков иль восемь лошадей «В первой половине января 1942 года вечером мы погрузились в эшелон, состоявший из товарных вагонов (их в народе называли телятниками), и под звуки марша «Прощание славянки» он тронулся в путь. Немногочисленные провожающие вытирали слезы, не зная еще, что многие, очень многие не вернутся к родным местам. Мы тоже этого не понимали, рвались на фронт, но беспокойство и неуверенность в будущем тревожили и нас иногда, в основном вечером, когда укладывались на нары спать, — пишет в своей книге «Записки офицера-артиллериста» выпускник Томского артиллерийского училища Иван Новохацкий. — Никаких постелей, конечно, не было, посуды тоже, был дня на два или три сухой паек: сухари, сало, консервы, брикеты каши. Днем молодость брала свое, и мы во всю молодую силу пели песни, открывая двери, когда проезжали станции. Стояли сильные холода, печку топили практически непрерывно, но это не очень помогало. Спасал полушубок, который постепенно из белого превращался в серый, а затем — в грязный. Да мы и сами выглядели не лучше — умыться было негде и нечем, на коротких остановках успеть бы в туалет да набрать ведро воды для питья. Вскоре в наших вагонах кто-то заболел, кажется, сыпным тифом. Нас направили на санобработку, в баню. Тут мы впервые за многие дни помылись. Мы были уже далеко не того вида, что в начале пути. Закопченные лица и руки, грязные полушубки, в общем, вид был, что называется, фронтовой, хотя пороха мы еще не нюхали. Правда, печки в вагонах топили толом, добываемым из противотанковых гранат, которые часто находили в вагонах на станции. На нашу группу наложили карантин и дальше ехать не разрешили. Мы продолжали жить в вагонах. Карантин продлился где-то недели три». Упоминаемый Иваном Митрофановичем вагон-телятник, он же столыпинский, или просто столыпин, изначально был предназначен для перевозки переселенцев западных губерний на новые земли в Западную Сибирь, особенно на Алтай. Крытая теплушка предназначалась для перевозки 36–40 человек. О подобной в своем романе о похождениях бравого солдата австро-венгерской армии Йозефа Швейка поведал еще Ярослав Гашек: Три тонны удобрения Для вражеских полей — Сорок человечков Иль восемь лошадей. Уже много лет спустя после Великой Отечественной о ней же проникновенно пел замечательный артист, фронтовик, участник еще финской войны Юрий Никулин: Когда по ночам эшелоны по вогнутым рельсам гудят, А я от бессонниц своих до утра не усну, Я снова, как прежде, теплушка и сорок ребят. Все еду и еду, уже на другую войну. Теплушка, махорка и сорок ребят И двадцать из нас не вернулись назад… В идеале выглядела теплушка примерно так. Двухосный вагон, в торцах которого двухъярусные нары, а в середине вагона только верхние. Напротив вагонных дверей — чугунная печка-«буржуйка» и ведро с углем. На одних нарах на каждом этаже располагались по восемь человек (при условии, что всего их было сорок). Ночью лежать приходилось только на боку, если у кого-нибудь онемел один бок, и он пытался перевернуться на другой, вся восьмерка делала то же самое. Но это, как уже говорилось, в идеале. В случае необходимости в «телятники» вместо 40 набивали и по 60, и по 80, и по 100 человек. Вот как описывает такую поездку отправившийся на фронт из родной Астрахани боец 58-го истребительно-противотанкового полка Геннадий Пикалов: «В середине вагона стояла чугунная буржуйка — одна на весь пульман. Девяносто человек, посаженные в вагон, не могли разместиться на нарах. Многим пришлось расположиться на полу, поближе к печке. Нам, совсем еще юным, оторванным от дома, впервые пришлось испытать неудобство и холод. Угля дали предельно мало: скудное тепло выдувало в прямую, без единого колена трубу. Спали на голых нарах, не раздеваясь, положив под голову котомки и, тесно прижавшись друг к другу, старались согреться. Жарко горел в печке уголь. Ее окружили. Вагон гудел от шума многоголосой ребячьей толпы. Одни в жестяных банках из-под консервов, в кружках растапливали снег и грели воду для питья. Другие, проголодавшись, грызли ржаные сухари с селедкой из выданного сухого пайка. Утро третьего дня мы встретили далеко от дома. Было морозно, солнечно и тихо. Вокруг лежала ровная степь, покрытая слепяще белым снегом. Мимо проплывали редкие полустанки с землянками с короткими трубками, из которых валил дым, отдавая с детства знакомым запахом кизяка. Вороны с голодным карканьем стаями летали над жильем. На станциях мы впервые увидели следы войны. На запасных путях стояли сожженные и покалеченные бомбами вагоны. Их было много. Разбитые водонапорные башни, поврежденные станционные постройки. Отодвинув двери, мы со смятением смотрели на разбой фашистской авиации. Все поутихли, стали серьезнее. Каждый думал о своем, но неизбежно — об одном и том же, сводившемся к тому, что мы едем на войну, и вполне возможно — впереди всем выпадает доля испытать лихо. В середине дня последние куски угля были разбиты и до крошки сожжены. Эшелон остановился на каком-то полустанке. Дрожа от холода, Васька Коснарев схватил ведро и побежал раздобыть хоть немного угля. Запыхавшись, он примчался к паровозу и, пересиливая шипение пара, вырывавшегося густой струей из-под колес, задрал голову и что было мочи заорал: — Эй, на паровозе! Выгляни сюда! — Уж не за теплом ли пришел? — громко спросил машинист. — Ага, у нас в вагоне холодно! — как можно убедительнее ответил Васька. — Ну, поднимай ведро повыше и держи покрепче! Васька, ухватившись обеими руками за дужку ведра, поднял его перед собой. А машинист, исчезнув в окне, через минуту появился в дверях с резиновым шлангом в руках, из которого валила густая струя пара, и быстро вставил шланг в ведро. Из худого ведра, как вода из душа, в разные стороны вылетал пар. Сначала Васька ничего не понял, а когда догадался, что это шутка, сам же рассмеялся и, бросив ведро на снег, закричал машинисту: — Я не за теплом пришел — за топливом! Машинист, убрав шланг, снова появился в окне и еще громче захохотал над обескураженным пареньком. А Васька все так же с мольбой смотрел на машиниста. Тогда тот пояснил: — Слушай, Аника-воин, если бы я и дал тебе топлива, ты все равно не смог бы его унести! — Унесу, унесу, только дай! — Не унесешь, — ответил машинист, — ведро твое дырявое, и сколько ни лей в него мазута, все равно вытечет». Но, как пел Владимир Высоцкий, «это были еще цветочки». Впереди Ваську Коснарева, его товарищей и миллионы их сверстников, «пацанов войны мировой», ждали куда более суровые испытания. Окопная жизнь Боец 312-й стрелковой дивизии славгородец Федор Слепченко рассказывал, что за почти три проведенных им на фронте года под крышей он ночевал гораздо меньше времени, чем без нее. О том же не раз приходилось слышать и от других фронтовиков, а также читать в воспоминаниях бывших рядовых солдат и младших офицеров. «А мы с тобой, брат, из пехоты. А летом лучше, чем зимой». Под этими словами из известной песни подпишется, наверное, каждый фронтовик-окопник. Летом хорошо. Окопы и траншеи не заливает дождем, не заметает снегом, можно прожить и без блиндажей и землянок, а вот осенью или зимой. Передний край. Вот как описывал его начавший войну под Сталинградом и сложивший на ней голову в феврале 1944 года Герой Советского Союза разведчик Владимир Дыминский: «Стрелковые ячейки, открытые или только начатые, соединили траншеями, прорыли ходы сообщения в тыл. Для нас они стали постоянным местом обитания. Здесь мы укрывались от огня, сами вели огонь, принимали пищу, поблизости хоронили друзей, общались с соседями. Сверху то светило солнышко, то сыпался вначале мелкий, нудный дождь, а потом и мокрый, хлопьями, снег. Над головой было что-то только у ротного. Под ногами чавкает. Ботинки с виду еще целые, а уже пропускают воду. Ноги почти каждый день сырые. Для отдыха мы отрывали в стенках траншей, на полметра выше дна, ниши. В них спали, укрывшись от огня противника. Но и в них было холодно, сыро. Спали чаще «валетиком». Но разве это сон? Только согреешься, заснешь — обязательно что-то разбудит. Хоть и не спишь, но и вылазить не хочется. Поэтому лежишь и слушаешь чей-нибудь разговор». Когда не было времени и возможности выкопать в боковых стенах траншей ниши, солдаты порой долбили уступы, чтобы можно было в них упереться ногами или просто ложились поперек траншеи, упираясь головой в бруствер, и в таком подвешенном состоянии находились по два-три часа. Подобное проживание и привело, наверное, к возникновению одной из наиболее популярных на передовой частушек: Я сижу на дне окопа У меня печальный вид, У меня промокла ж… И теперь я инвалид. «Блиндаж наш был ниже траншеи и глубже ее, поэтому после каждого дождя полон воды. Приходилось ночью спать в сыром блиндаже. Здесь я, как говорят, на своей шкуре узнал, что значит выражение «гнить в окопах», — пишет о боях в Молдавии в марте 1944 года Иван Новохацкий. — По телу, особенно по ногам, пошли болячки. Когда я обратился к нашему доктору, он сказал, что это болезнь называется окопная гниль. В общем, мы гнили заживо, и никакие лекарства не помогали, да их попросту не было. Единственное лечение — раздевались и в траншее загорали, когда погода была солнечная. Болячки подсыхали и не так зудели, как сырые. Но все лето они давали о себе знать и потом на всю жизнь на ногах оставили свои следы». И все же (как показывает и приведенная выше частушка) наши солдаты и офицеры умели смеяться и шутить даже сквозь слезы. Пример можно взять из книги того же Новохацкого «Записки офицера-артиллериста»: «Мои разведчики притащили из города большое зеркало — подобрали его где-то в полуразрушенном доме. Зеркало установили в траншее, там, где она разветвляется на две ячейки наблюдения. Траншея в этом месте перекрыта, и создается впечатление, что она продолжается дальше, и кто не знает, лбом ударяется в зеркало. Как-то на наш НП прибыл командующий артиллерией дивизии полковник Леонов. Он всегда появлялся неожиданно, без предупреждения. Вот и сейчас он вошел в нашу траншею и быстро пошел к ячейкам наблюдения. Я не успел его предупредить, как он лбом уже стукнулся о зеркало и, удивленный, остановился. Я попытался было извиниться, все-таки большое начальство, но он выругался, обозвал нас циркачами и прошел в ячейку наблюдения». Еще хуже, чем весной-осенью приходилось на передовой и вблизи нее в зимнее время. По воспоминаниям многих фронтовиков, попавших на войну совсем еще молодыми людьми, в абсолютном большинстве своем в 18–20 лет, очень часто в сложных ситуациях выручали всех пожилые — по военным меркам — солдаты, имевшие больший жизненный опыт. Они подсказывали, как откопать окопы в снегу, устроить шалаши и т. д. «Для штабов и шалашей доставили большие палатки с войлочным полом. Мы же ночевали у костров, — рассказывал писательнице Изольде Ивановой боец 2-й ударной армии И. Калабин о зиме 1941–42 годов под Ленинградом. — Веток наломаешь побольше, чтобы не простыть, — и к костру. Бывало, и ноги вместе с валенками обгорали. Добыть другие — топай на передний край, чтобы снять с убитого: больше взять негде». По воспоминаниям Мансура Абдулина, зимой 194 243 годов на Донском фронте (когда замкнулось кольцо окружения вокруг 6-й армии Паулюса. — Авт.) бойцы батальона, где воевал и он сам, копали в плотном снегу норы, каждый на свой вкус и по своей комплекции. На двоих-троих тоже устраивали «ложе»: теплей было вместе. «Слой мерзлоты над головой с успехом заменял нам бетонное укрытие, — сообщает он в своих записках. — Ноги же, укладываясь спать, мы всегда высовывали наружу на случай внезапного взрыва, чтобы можно было выбраться, если засыплет землей. Залезешь в такую нору и умирать не хочется. «Как, — думаешь, — уютно! Как хорошо!». Но именно эта любовь к уюту, желание создать себе хоть немного приближенные к человеческим условия, приводили порой к гибели. Абдулин в своих воспоминаниях описывает два таких случая. «Утром мы потеряли солдата Гарипова Ахмета. Еще вечером вчера его видели наши ребята с котелком горячих углей. Его нашли уснувшим под плащ-палаткой, которую он сделал балаганчиком над котелком с углями. Угорел, бедняга. Рядом в стрелковой роте тоже ЧП. После вчерашнего боя солдаты нашли в поле рядом с окопами круглую, как люк танка, дыру. Из дыры поднимался теплый запах жженого кирпича, как от только что сложенной и в первый раз затопленной печки. Дыра при дальнейшем исследовании оказалась входом в просторный отсек, наподобие горшка пяти-шести метров в диаметре, образовавшийся в результате взрыва фугасной бомбы. Глинистый вязкий грунт раздался от взрыва в стороны, спрессовался, как кирпич, и внутренние стенки «горшка» прожарились, только узенькие трещинки в них. Самые бойкие и нахрапистые солдаты роты решили выспаться, «как у Христа за пазухой». Спустились туда восемнадцать человек и уснули навсегда: оказалось, что из мелких, но глубоких трещин продолжалось выделение окиси азота от взрыва. Ну кто мог знать о такой опасности? Знать могли шахтеры. Я шахтер, допустим. Найди я этот «горшок» — прекрасную спальню, я забыл бы, что я шахтер, — первым бы спустился захватить себе место. И когда ума наберемся?» Дом для солдата Согласно военной терминологии, землянка относится к категории сооружений для обогрева и хозяйственных построек. Она никогда не сооружается на переднем крае и не предназначена для укрытия личного состава от огня противника. Землянка предназначена для отдыха личного состава в тыловых районах, где нет или разрушены иные пригодные для жилья помещения. В землянках в тыловых районах также могут размещаться различные хозяйственные службы, склады, штабы, медицинские пункты, госпитали, прачечные, бани, мастерские и т. п. Сооружения же, расположенные непосредственно на переднем крае, по той же терминологии полагается именовать блиндажами. Однако абсолютное большинство бойцов Великой Отечественной в таких тонкостях не разбирались и называли свои жилища на «передке» и так и этак, но чаще все-таки землянками, оставляя слово «блиндаж» для немецких построек. «Землянки, или блиндажи — мы их так и называли, строили просто, — рассказывал топограф артдивизиона 312-й стрелковой дивизии Василий Фалалеев. — Копается яма, все равно как погреб, потолок перекрывается. Бревна повдоль, потом поперек — накаты называются. Чем больше их, тем лучше и безопаснее. В стене делаешь нишу, а с другой стороны блиндажа — выходное отверстие, «трубу», вот и печка тебе. В Смоленской области, где нашей дивизии пришлось долго воевать, больше чем на полметра яму не выкопаешь, дальше вода. Тогда землей стены поднимаешь, перекрываешь так же — и готово. На пол сосновые, еловые ветки — вот тебе и постель. Рядком ложимся, друг друга согреваем, спим. Так, считай, все три моих фронтовых года». Здесь надо сказать, что примитивные сооружения, одно из которых описано выше, получили неожиданно уважительную оценку наших противников, представителей технически развитой, уже тогда привыкшей к комфорту Европы. «Русские не строили блиндажей, они просто выкапывали землянки, на несколько человек каждая, на которые укладывались бревна, — пишет в своих воспоминаниях о войне офицер 252-й пехотной дивизии вермахта Армин Шейдербауер. — Это было примером поразительной способности русских к сочетанию импровизации с практичностью». А вот пример более «цивилизованной», построенной практически по всем правилам, землянки, в создании которой принимал участие в декабре 1944 года механик-водитель тяжелого самоходного орудия ИСУ-152 Электрон Приклонский: «Забит последний гвоздь и брошена последняя лопата мерзлого песку: небольшая, на двенадцать человек, землянка нашей батареи готова. Устраиваемся в ней быстро, но без паники. В дальнем конце землянки — единственное оконце. Под ним — маленький квадратный столик на одной толстой ноге, которая крепко врыта в землю. Вдоль всей землянки — проход в виде углубления в земле, шириной в метр, глубиной в полметра. Слева и справа от прохода — земляные нары. На них — постель из толстого слоя хвойных лап, прикрытых плащ-палатками. Вход в землянку защищен тамбуром, дверьми служат две плащ-палатки. Печь — конечно же, незаменимая «буржуйка», установленная в земляной нише, слева от ступенек, по которым спускаешься в наше жилище. «И дом готов, и крыша есть». Хоть зимуй. (Порой печурки для землянок изготавливались из больших жестяных банок от присланной союзниками «рузвельтовской» колбасы. Трубу с пистолетный ствол — и мини-очаг готов. — Авт.)» Любовь к большому количеству накатов была присуща на войне многим начальникам. Об одном из них, особенно «основательном», рассказал в своей книге «Наедине с прошлым» фронтовой журналист Борис Бялик. Описываемый им «отец-командир» служил в 44-й стрелковой бригаде, раз и навсегда отдал саперам приказ — на его землянке всегда, где бы она ни строилась, должно быть не менее пяти накатов — пяти рядов бревен каждое в обхват. Иногда саперы пробовали убавить один накат, но не тут-то было! Спускаясь в новую землянку, начальник каждый раз проводил рукой по бревнам над входом: производил подсчет. Этот его любимый жест и подсказал саперам способ облегчить свою жизнь. Они изготовили небольшой, вполне транспортабельный срез из пяти бревен и стали укреплять его над входом каждой новой землянки. В остальном они ограничивались одним накатом, засыпая его повыше землей. Эта рационализация так ускорила их работу, что ничего не подозревавший начальник не мог ими нахвалиться. Он говорил: — Если бы все саперы походили на моих орлов — мы бы уже зарывались в землю за Одером!.». Рядовому пехотному ване, также, как и ваньке-взводному, о пяти накатах, разумеется, и думать не приходилось — была бы хоть какая-то крыша над головой, и то предел мечтаний. Хотя курьезно-комические случаи происходили и с такими жилищами. Одну из таких историй поведал много повидавший на той войне и все же оставшийся жизнерадостным человеком Иван Новохацкий. Он вместе с несколькими солдатами занимал весной 1944 года позицию у кладбища. Дело происходило под Корсунь-Шевченковским, во время окружения там нашими войсками крупных сил гитлеровцев. «Вырыли окопные ячейки, установили приборы, разведчики поочередно ведут наблюдение за врагом, — пишет в своих воспоминаниях Иван Митрофанович. — Тут же вблизи вырыли небольшой блиндажик, накрыли его полусгнившими кладбищенскими крестами, прутьями и соломой, благо неподалеку стояла большая скирда. Погода стояла плохая: мокрый снег с дождем днем, ночью подмораживало. К ночи в блиндаж набивалось столько народу, что лежать можно было только боком, тесно прижавшись друг к другу, зато было теплее. Спали мы, конечно, одетыми, под голову — противогаз, в обнимку с автоматом или карабином, кто чем был вооружен. Вдруг среди ночи затрещало перекрытие нашего блиндажа и послышался скрип колес брички. Мы дружно подняли ноги вверх, уперев их в потолок. Одновременно дружный крепкий солдатский мат отреагировал на это событие. Очевидно, кто-то приехал ночью за соломой. Днем здесь появляться опасно из-за ружейно-пулеметного обстрела. Вскоре раздался взрыв, конский топот, и все затихло. Только утром, выбравшись наружу, я увидел часть разбитой повозки и засыпанную снегом воронку от взрыва. Позже мы узнали, что ночью за соломой приезжал старшина нашего дивизиона, пожилой мужик. Услышав на кладбище ночью из-под земли какие-то голоса, он напугался, видимо, подумав, что это с того света, погнал лошадей и при повороте задним колесом наехал на мину. Повозку разбило, его оглушило, кони в испуге помчались назад с оставшейся частью повозки, а старшина так уцепился за вожжи, что кони приволокли его туда, откуда он ранее выехал. Потом мне рассказали, что старшину отправили в медсанбат, он так и не смог рассказать, что произошло, настолько был напуган случившимся». Не покидало чувство юмора на войне и барнаульца Деомида Кожуховского. Вот запись из его дневника. «01.05.45 г. Норвегия. После завтрака закурил папироску и два раза сыграл в домино. Конечно, остался «козлом». Выпивка еще не предвидится, но обещают. В землянке полно грязи, со всех стен течет. Сделал бумажный пароходик и пустил по ручейку, проходящему по землянке на полу. Когда только будет то время, когда пройдет грязь, и мы вздохнем вольным свежим воздухом». Война не отбила у людей желания жить, а для многих даже многократно его обострила. И когда хоть немного отступало ощущение смертельной опасности, солдатам и офицерам хотелось радоваться жизни, не замечаемым обычно мелким благам и удовольствиям, быту, без которого существование человека немыслимо даже в траншеях. «А старшина был хороший, заботливый, — вспоминал Семен Никитович Соболев. — Его хозяйство размещалось в полутора километрах от батареи, в овраге. Там же он устроил землянку, где была постель даже с простынями: однодневный «дом отдыха». Однажды и меня отправили на сутки туда. Не знаю, за заслуги ли какие, за худобу ли? Но целые сутки отдыхать, ничего не делать, трижды поесть и ночь спать раздевшись, без обуви! Об этом на фронте нельзя было даже мечтать». Прошедший через все мыслимые круги военного ада кавалер восьми боевых орденов Михаил Сукнев, человек наблюдательный и неунывающий, оставил нам в наследство свою небольшую, но до боли правдивую книгу «Записки офицера штрафбата», отрывок из которой, посвященный описанию окопной жизни весной 42 года на Волховском фронте, хочется привести здесь полностью: «В Лелявине остался без хозяев серо-голубой котище. Васька — так я его назвал — будто стал «пулеметчиком», шатался по всем землянкам и был везде «наш» — завтракает, обедает, ужинает. Считай, как сыр в масле катается. Однажды его ранило в ногу, я унес кота в медсанвзвод к Герасимову. Вылечили. Опять рана — осколок проделал у кота в горбинке носа дырку, стал сопеть; тогда он самостоятельно побежал к Герасимову лечиться! Умница, а не кот! Звук снаряда — он тотчас в блиндаже. Самолеты — тоже нам сигнал тревоги. Как-то прихожу в землянку и почувствовал аромат духов. Девушка?! Не понимаем, откуда такие ароматы. Однажды я караулил, как кошка мышь, фрица, наблюдая в оптику снайперской винтовки из амбразуры дзота за логом. Перевел прицел на нейтралку. Не верю своим глазам. Подумал — заяц пробирается по минному полю противника, ан нет — Васька! Да так аккуратно — былинки не заденет. Шел кот деловито от противника к нам! Под вечер он появился у нас ужинать, и от него снова веяло духами. фрицев. У них он завтракал, а у нас ужинал. Немцы его еще и духами обрызгают. После разлива Волхова на нашем участке фронта появились полчища мышей-людоедов. Стоит в блиндаже задремать, как тут же эта гадость старается тебя укусить за ухо! Всю зиму мразь отъедалась на убитых, усеявших своими телами все в округе и на нейтралке. А тут всех прибрали. В блиндаже бойцы спят, а один дежурит, чтобы не покусали эти враги. Крыс тоже бегало немало. Этих стреляли из пистолетов, травили, но все впустую. И вдруг подошло к нам подкрепление: сотни, а возможно, и тысячи огромных лесных ежей, которых привлекли мыши как добыча. Идешь по окопу, смотри под ноги: ежи, ежи, ежи. Пошли сильные дожди. Стало сыро и холодно. В окопах грязь. Все пространство от леса до реки заполнили новые пришельцы — голубые лягушки. Тысячи! Бросишь такую вверх, и она на фоне голубого неба «исчезает». Таких мы в Сибири не видывали. Когда спала вода — на десятки километров в приволховских лесах, лужах стоял лягушачий стон». Да будет свет Не связанных с войной забот на переднем крае тоже хватало. Скажем, освещение в землянках, обустройство бани или туалета, без этого ведь тоже не обойтись. В качестве главного «агрегата» для получения света в землянках обычно использовалась вещь, также носившая гордое название катюша. Это была небольшая самодельная лампа, представляющая собой гильзу от орудийного снаряда. Сверху она была сплюснута внутрь просунут фитиль, изготовленный, как правило, из куска материи, немножко выше середины прорезалась дырка, затыкаемая пробкой. В нее заливали керосин, а чаще, за неимением такового, бензин с солью. «Коптила она, конечно, основательно, — вспоминал Василий Фалалеев. — Но что делать, раз ничего другого нет. Письма при ней писали, я даже таблицы для ведения артиллерийского огня ухитрялся составлять. Частенько использовалось и так называемое «телефонное освещение» — на колышки, вбитые в стены землянки по всему ее контуру, подвешивали кусок телефонного кабеля ПТФ-7, который имел изоляцию из хлопчатобумажной оплетки, пропитанной озокеритовой смолой, горящей тусклым коптящим пламенем. Вечером кабель поджигали с одного конца, через несколько часов он догорал до другого. Утром от копоти черные лица, руки, одежда. Изредка нашим бойцам удавалось разжиться трофейными свечами — «плошками», картонными плоскими круглыми коробочками, заполненными парафином и с фитильком внутри. Очень удобная штука для окопного обихода. Офицер батальона связи на ленинградском фронте Александр Невский вспоминал, что немцы, опасаясь вылазок с нашей стороны, беспрерывно запускали осветительные ракеты на парашютиках, и кричали нам с издевкой: «Рус, плати за свет!». Чаще всего мы не реагировали на такие выпады, но иногда и «платили» из минометов. Такая подсветка была весьма удобной: нас не видно, а у противника все как на ладони». Удобства «Грязь впиталась в кожу. Лица черные и закопченные. Но мы глядим друг на друга и хватает сил смеяться: до чего же чумазые и смешные! — так описывает своих товарищей по Донскому фронту Мансур Абдулин и продолжает: — Хорошо, что у меня тогда еще не росла борода. А у старших моих товарищей — мужичков торчала грязная щетина, и они вообще были похожи на бармалеев. Вот так зачастую и выглядел наш солдат большую часть Великой Отечественной. Не похож, конечно, на образ того из лакировочных военных, как былых, так и многих нынешних фильмов, но что поделаешь. Как было, так было». Иван Новохацкий: «Умыться практически нечем. Небольшой запас воды во фляжках только для питья. Никаких полотенец или чего-либо подобного нет, и за всю войну я не вспомню, чтобы они были. Если и удавалось умыться, то утирались обычно полой шинели. Вот и весь наш быт. Не помню, чтобы когда-либо была баня. Да и какая тут баня, если мы все время в бою, а если и выводят из боя, то только для того, чтобы побыстрее перебросить на другой участок фронта». Василий Фалалеев: «Один раз, в августе или сентябре 1943 года устроили нам баню. В железных бочках нагрели воды на кострах, и мы помылись. До того и после того несколько месяцев я не мылся, а передвижных бань у нас не было. Зимой снег чище, без пороховой гари, выберешь, маленько глаза протрешь и хорошо, а летом и без этого обходились». Передвижная баня представляла из себя машину с котлом и примитивной душевой. Вместе с ней, как правило, прибывала и «душегубка» — машина для прожарки белья и верхней одежды. Но видели их на фронте нечасто. Что же касается туалета, то во время нахождения в обороне в каждом ходе сообщения, метрах в 20–30 от основного окопа должны были отрываться простейшие, но очень глубокие ямы (хотя бы по одной на отделение) для «отправления естественных надобностей». По мере их наполнения они засыпались землей и отрывались новые. А коль возможности такой не было, то — на саперную лопатку и подальше за бруствер в сторону противника. Тоже проза военной жизни, куда от нее денешься. Тем более, что бывала эта проза и куда более печальной и страшной. Николай Близнюк, боец артполка 79-й горнострелковой дивизии: «С ранеными обращались вежливо, участливо, а вот с обмороженными — грубо и со злобой. Много было обмороженных солдат из среднеазиатских республик — они отливали «лишки воды» в брюки, намокала обувь, отмораживали ноги. Над ними издевались, приравнивали к самострелам». Ольга Подвышенская, старшина первой статьи: «Мы целый день на катере. Катер небольшой, там нет никаких гальюнов (туалетов). Ребятам по необходимости можно через борт, и все. Ну а как мне? Пару раз я до того дотерпелась, что прыгаю прямо за борт и плаваю. Они кричат: «Старшина за бортом!». Вытащат. Вот такая мелочь. Но какая это мелочь? Я потом лечилась». Далеко от войны Тяготы военного времени усугублялись нехваткой жилья, ставшей невероятно острой вследствие массовой эвакуации. К февралю 1942 года только в 40 областях и автономных республиках РСФСР разместилось около 6 млн переселенцев. В итоге миллионы людей жили в бараках, общежитиях, неприспособленных служебных помещениях, даже в палатках и землянках. Обычной стала ситуация, когда на одного работника, проживающего в общежитии, приходилось 1,3–2,2 кв. м жилплощади. Причем большая часть рабочих была вынуждена ютиться в землянках и бараках. Из докладной записки председателя профкома танкового завода на Урале в ЦК профсоюза рабочих и танковой промышленности (1942 год): «В землянках ютятся 8500 человек, в неблагоустроенных каркасных бараках — 12 500 танкостроителей. Зимой стены бараков из-за осадки засыпки промерзают. В поселках на 15 тыс. населения есть всего шесть водопроводных колонок. Детские сады и ясли, поликлиники, клуб, дом отдыха не присоединены к канализационной сети». Подобная ситуация складывалась и в других регионах страны, принимающих беженцев. В Бийске, куда один за другим приходили эшелоны с эвакуированными с запада оборонными предприятиями, не было ни достаточного количества помещений для размещения прибывшего оборудования, ни жилья для специалистов и рабочих. По решению горисполкома для эвакуированного населения в кратчайшие сроки были построены 252 землянки и 7 бараков. Подобное происходило и в других городах Алтая, где размещали людей из западных районов страны. Здания многих городских школ в срочном порядке отводились под госпитали, сами школы переводились в другие, зачастую мало приспособленные для этого помещения. Время вводило в обиход новые условия жизни. В своей книге «В тыловом городе» Василий Гришаев приводит рассказ директора 1-й средней школы Бийска в годы войны Надежды Мирошниченко об условиях, в которых приходилось тогда заниматься ее ученикам: «Отвели нам бывший купеческий дом на улице Льва Толстого, тесный, холодный. Но об удобствах тогда никто не думал. Удобства были нужнее раненым. Наши ребятишки даже говорили: «Хоть этим поможем фронту». Занимались в три смены. Последний урок кончался в половине двенадцатого ночи. Учебников не хватало. Класс разбивался на группы по числу учебников, занимались по очереди. Свет часто выключали — его не хватало для предприятий, работающих на оборону, для госпиталей. Учились при свечках и керосиновых лампах. Почти не было бумаги. Писали на старых газетах, книгах, журналах — на чем придется. Но больше всего страдали от холода. В классе порой чернила замерзали. Знаете, как выглядел класс военного времени? Представьте себе мохнатые от инея окна, съежившихся за партами учеников, без конца кашляющих и чихающих, учительницу в телогрейке и подшитых валенках, с красными от холода руками и посиневшим лицом — вот примерная картина. Дрова, заготовленные на зиму, мы оставили госпиталю. Первое время ученики, идя в школу, несли с собой по одному — два полена из дому. Но это был не выход. Дровами в то время никто не обеспечивал. Каждый заготавливал для себя и возил, как мог». Не многим «теплее» (и в кавычках и без кавычек) была в те годы и жизнь в наших деревнях. «Мама на нашей кормилице-корове от темна до темна пахала вместе с другими женщинами и стариками землю, перевозила грузы, работала на полях. А мы оставались дома одни и были самостоятельными, — вспоминает жительница села Табуны Лидия Белая. — Я и сейчас помню, как нам было страшно ночью. Была коптилка (из фуфайки рвали вату, делали фитиль, в пузырек наливали сусличий жир). Коптилка горела слабо, тухла от нашего дыхания, и тогда все плакали. Спичек тоже не было. Я высматривала, когда у кого-то из соседей пойдет дым из трубы, хватала «страшненькое» ведерко и бежала туда, просила жар, а затем бегом возвращалась домой, чтобы быстро зажечь печь. Забирались на лежанку, там выгревались сами и малыша согревали. Постелью служила зимой солома, а летом — полынь. В такой лежанке заводились блохи и сильно нас донимали. Вместо дров топили печку кизяком и остатками соломы. Помню, дули мы на эту сырую «топку», пока голова не закружится. Долго загоралось и быстро прогорало это топливо, совсем не давая тепла». * * * Из «Доклада о работе главного управления исправительно-трудовых лагерей и колоний НКВД СССР за годы Отечественной войны»: «В результате проведенных мероприятий жилая площадь в настоящее время доведена в среднем до 1,8 кв. метра на одного заключенного, в то время как в первый период войны жилая площадь составляла менее 1 квадратного метра на человека. Лагерные подразделения и колонии обеспечены банями, прачечными, дезкамерами, сушилками и другими коммунально-бытовыми объектами. К началу войны 80 % заключенных размещались на сплошных двух-трехъярусных нарах; в настоящее время более половины лагерей и колоний полностью закончили переоборудование сплошных нар на двухъярусные вагонного типа, обеспечив каждого заключенного индивидуальным спальным местом. Жилые помещения, как правило, оборудованы столами, скамейками, тумбочками, бачками для кипячения воды и другим хозяйственным инвентарем. Организованы камеры для хранения личных вещей заключенных. Для заключенных-рекордистов и отличников производства во всех лагерях и колониях выделены специальные бараки из расчета 3 кв. метра жилой площади на человека, оборудованные койками с комплектом постельных принадлежностей». Из книги немецкого военнопленного Клауса Фритцше «Шесть лет за колючей проволокой» (лето 1943 г.): «Лагерь Табалла располагался непосредственно на берегу главного русла Волги в ее дельте. Зона лагеря ограждена колючей проволокой только по суше. Доступ к воде свободен. В зоне четыре здания: большой рубленый дом с большим и единственным помещением, где живет сотня румын, две будки из досок, каждая с нарами на 8 человек; в них живут немцы, к которым теперь присоединяемся и мы. Кроме того, есть рубленый дом поменьше, в котором находятся кухня, столовая и медпункт. Будки сбиты из голых досок, так что сквозь щели и оконные проемы постоянно дует. Стекол в окнах нет, а только марля, которая призвана мешать комарам проникать внутрь. Но их численность в будках является доказательством того, что эффективность применения марли равна нулю. Единственный способ защиты от этих нежеланных гостей — вечернее задымление будки тлеющим сушеным навозом коров и верблюдов. От резкого дыма можно задохнуться скорее самому, а не комарам. Наступление их полчищ затихает только с приходом утренней прохлады. На нарах — тонкие рогожки из камыша и простыни. Последние предназначены для защиты тела от комаров и сохранения тепла. Одеял нет». Выжженная земля Но как бы ни трудны были условия проживания для жителей дальнего тыла (в том числе заключенных ГУЛАГа и немецких военнопленных), они обычно не шли ни в какое сравнение с тем, что пришлось в этом плане пережить людям, находящимся в ближнем, прифронтовом тылу либо на оккупированной нацистами территории нашей страны. Не говоря уже о наших военнопленных. 16 декабря 1941 года Гитлер отдал приказ войскам группы армий «Центр» (отступающим от Москвы. — Авт.) держаться до последней возможности. Все имеющиеся силы должны быть отправлены на Восточный фронт: у военнопленных и местного населения отбирали зимнюю одежду, на оставляемой территории уничтожали жилые дома. Правды ради следует признать, что зимой 1941 года на оставляемой фашистами территории крестьянское (и не только) жилье требовали жечь и уничтожать и наши. Директива Сталина от 17 ноября 1941 года диверсионным отрядам прямо предписывала уничтожать жилые дома с находившимися там гитлеровцами, а также любые иные хозяйственные постройки, дабы «выкурить из помещений и заставить мерзнуть под открытым небом». То, что под этим самым небом придется мерзнуть и самим хозяевам построек, то есть русским крестьянам, во внимание не принималось. Сегодня вполне обоснованно можно считать такие действия жестокими в отношении собственного народа, но тогда шла, пожалуй, самая страшная в истории человечества война, «работающая» по своим законам. Немцы стояли в нескольких десятках километров от Москвы, и чтобы убрать их оттуда и сохранить тем самым советское государство, использовались крайние методы. Это, конечно, не оправдывает, но по крайней мере объясняет действия пошедшего ва-банк руководства страны. Фашисты же во время нападения на СССР в таком критическом положении вовсе не были, наоборот, находились на пике своих побед и тем не менее жгли и взрывали наши дома и постройки с невиданным размахом. То же самое происходило и зимой 41-го как под Москвой, так и в далеких от нее местах. Об этом, в частности, говорится в ноте НКИД (народного комиссариата иностранных дел) СССР «О повсеместных грабежах, разорении населения и чудовищных зверствах германских властей на захваченных ими советских территориях» от 6 января 1942 года: «Всюду, где только на советскую территорию вступали германские захватчики, они несли с собой разрушение и разорение наших городов, сел и деревень. Десятки городов, тысячи сел и деревень во временно оккупированных районах СССР или разрушены, а то и сожжены дотла. Зарегистрированы многочисленные факты разбойничьего разрушения и уничтожения германскими войсками городских зданий, предприятий, сооружений, целых кварталов, как это имело место в Минске, Киеве, Новгороде, Харькове, Ростове, Калинине и других городах. Такие города, как Истра, Клин, Рогачево Московской области, Епифань Тульской области, Ельня Смоленской области и ряд других превращены в развалины. Немецкими захватчиками сметены с лица земли сотни сел и деревень на Украине, в Белоруссии, в Московской, Ленинградской, Тульской и других областях нашей страны. В селе Дедилово Тульской области из 998 домов оккупантами сожжены 960, в селе Пожидаевка Курской области из 602 домов сожжены 554, в деревне Озерецкое Краснополянского района Московской области из 232 домов сожжены 225. Деревня Кобнешки того же района, насчитывающая 123 дома, сожжена полностью. В Высоковском районе Московской области в деревне Некрасино из 99 домов сожжены 85, в деревне Бакланово из 69 сожжены 66. Уходя из сел Красная Поляна, Мышецкое, Ожерелье, Высоково Московской области, немцы выделяли автоматчиков, которые бутылками с горючей жидкостью обливали дома и зажигали их. При попытках жителей тушить пожары немцы открывали огонь из автоматов. Из 80 дворов в селе Мышецкое осталось 5 домов, из 200 дворов в Ожерелье осталось 8 домов. В деревне Высоково из 76 домов уцелело 3 дома. А за слова 70-летнего крестьянина Григорьева Ф.К. «не жги мою избу» старик был расстрелян. В этих преступно подлых разрушениях наших городов и сел находит свое выражение черная ненависть гитлеровцев к нашей стране, к труду и достижениям советского народа, к тому, что уже сделано для улучшения жизни крестьян, рабочих, интеллигенции в СССР. Но эти злодейские преступления захватчиков проводятся всюду и осуществляются по приказу сверху. В захваченном недавно недалеко от города Верховье Орловской области приказе по 512-му немецкому пехотному полку, подписанному полковником Шитнигом, с беспредельной наглостью говорится: «Зона, подлежащая, смотря по обстоятельствам, эвакуации, должна представлять собой после отхода войск пустыню. В пунктах, в которых должно быть проведено полное разрушение, следует сжигать все дома, для этого предварительно набивать соломой дома, в особенности каменные, имеющиеся каменные постройки следует взрывать, в особенности надо также разрушать имеющиеся подвалы. Мероприятие по созданию опустошенной зоны должно быть подготовлено и проведено беспощадно и полностью». О том, как примерно происходило это «беспощадно и полностью», писали многие. Здесь же хочется привести лишь небольшой, но очень яркий отрывок из воспоминаний о пути по Украине в январе 1944 года офицера 7-й гвардейской казачьей дивизии Олега Ивановского: «Тяжелейшее впечатление оставляли села, деревни, через которые мы шли. Собственно, от сел и деревень почти ничего не осталось. Все разрушено, сожжено. Стояли только печи да их голенастые трубы. Жители, если они и остались, ютились в погребах, в землянках. Снег, метель. Из-под снега торчат обгорелые концы бревна, досок. Местами на торчащей печи, если она осталась целой, собравшись в кучу, под открытым небом, закутанные в тряпье, ютятся дети. Греются. У шестка мать или бабка хлопочет, сует что-то на лопате в печку. А кругом бело. Порой казалось, что в этой мертвой, страшной пустыне не может быть ничего живого. Но вдруг снег начинает ворошиться и поднятый какой-то крышкой, верно, от погреба, отваливается в сторону. Из-под крышки в облачке пара вылезает ребенок, почти голый, босой. Увидев нас, забыв, по какой нужде вылез, наклоняется к дыре, что-то кричит вниз. Из дыры вылезают такие же, как и он, голоногие дряхлые дед и бабка» Однако и эти «ягодки» были еще далеко не самыми страшными и ядовитыми. Когда не пугала и смерть «Вот скоро месяц, как я живу в лагере, — вспоминает о своем пребывании осенью 41 года в лагере Саласпилс (Литва) ленинградский ополченец Борис Соколов. — Внешне наша жизнь серая, голодная, немытая и убогая. Я ничем не отличаюсь от других особей общего людского стада. Лицо серое, на впалых щеках кружки черного румянца. Это оттого, что мы не моемся. Мыться негде и нет потребности. Наоборот, на истощенный организм холодная вода, даже на лицо, действует как болезненный шок во всем теле. Страх перед холодной водой, вынесенный оттуда, сохранился у меня и потом. Зато бреемся мы все. Бороды отпускать нельзя, так как бородатых немцы считают евреями. Бритвы сохранились у очень немногих, поэтому мы бреемся обломками лезвий, стеклом, а иногда просто по-свински опаливаем лицо головешками. Все бараки переполнены, где есть нары, там нет мест. Лежат на цементном полу и даже забираются под самую крышу и лепятся там, на фермах, как воробьи. Бараки очень высокие. Внизу холодно, а наверху как в коптильне, потому что на полу пылают костры. Для костров ломают нары, так как другого топлива нет. Наконец после долгих поисков, уже в полной темноте, втискиваюсь в барак без нар. На полу на сухих листьях сплошь лежат люди. Нащупав небольшое свободное место, ложусь на соседей справа и слева. Те безропотно немного раздвигаются. В общем, хорошо, тепло и крыша над головой. Вскоре, однако, чувствую, что на меня лезут полчища насекомых — по-видимому, вшей. Приятного, конечно, в этом немного, но все же это лучше, чем пронизывающий ветер и ледяной дождь снаружи. А если хорошо спится, то так ли уж важно, какова постель»? Да, если постель есть, не так уж важно, какова она, а вот если ее вовсе нет, как и нет крыши над головой. «Во многих лагерях пленным вообще не предоставляли никакого жилища, — пишет в феврале 1942 года в послании к начальнику штаба сухопутных войск Германии Вильгельму Кейтелю министр по делам оккупированных территорий Альфред Розенберг. — Они лежали под открытым небом во время дождя и снегопада. Им даже не давали инструментов, чтобы вырыть ямы и пещеры. Систематической санитарной обработки военнопленных и самих лагерей, по всей видимости, вообще не предусмотрено». В этом господин Розенберг несколько ошибся. Что касается санитарной обработки лагерей, то по крайней мере в некоторых летом-осенью 1941 года определенная работа все же производилась, хоть и самым примитивным способом. «Одной из возможностей смерти была дизентерия, распространявшаяся с невероятной быстротой, — вспоминал о своем пребывании в лагере «Уманская яма» (Украина) в августе 1941 года поэт Евгений Долматовский. — Аккуратные немцы на этот раз даже не предусмотрели постройку уборных на территории лагеря. Время от времени поднимали команду пленных, они получали лопаты и рыли тут же, на склоне, где лежали люди, узкую траншею. За сутки траншея становилась зловонной клоакой, красной от крови. Ее засыпали, а потом где-нибудь поблизости выкапывали новую траншею, распространявшую заразу дальше. Говорить об этом не очень приятно, а все же необходимо добавить, что траншей не хватало, а те больные, что находились подальше от свежевырытой траншеи, не всегда имели силы, чтобы до нее добраться». А вот что повествует о своем пребывании в Рославльском лагере военнопленных в том же 41-м Сергей Голубков, автор книги «В фашистском концлагере»: «В лагере творилось что-то трудноописуемое. К концу 1941 года здесь насчитывалось больше 80 тысяч пленных. Немногочисленные помещения лагеря не могли вместить такого количества людей. Все было сделано для того, чтобы погибло как можно больше пленных. Нельзя было достать даже простой охапки ржаной соломы, которую можно было бы использовать и в качестве подстилки, да и укрыться при случае. Начались дожди, морозы, а тысячи людей размещались на голой земле. В течение нескольких ночей деревянные постройки, находящиеся на территории лагеря, были разрушены, растащены и сожжены. Жестокая расправа фашисткой охраны с пленными, разрушающими сараи, мало помогала. Замерзших, голодных, доведенных до отчаяния людей, не пугала уже сама смерть. Холод — страшный бич людей. От холода в лагере многие умирали так же, как и от голода. Даже в помещении госпиталя печи никогда не топились. Дров не было. Дрова привозили только для кухни. Да и привозили-то не всегда. А когда привозили, то выставляли у кухни охрану. В поисках дров или маленькой дощечки по лагерю бродили все. Рабочие, возвращаясь из города, обязательно приносили с собой несколько поленьев, чтобы ночью или утром погреться около костра и выпить кружку кипятку. К весне 1942 года в лагере построили для пленных землянки. Строили довольно просто: рыли глубокую яму метров до двух, делали накат из бревен, закрывали его соломой и сверху засыпали землей — удобно и без больших затрат. Окна делались в дверях, сооружали в два этажа нары — вот и жилье готово. В такой землянке помещалось до ста человек. Все же в землянке лучше, чем жить под открытым небом. Землянок в лагере построили много. Во всех этих землянках не было печей, как не было на нарах и соломы». И еще несколько строк из воспоминаний побывавшего с августа 1941 года по апрель 1945 года не в одном лагере для военнопленных Бориса Соколова. В своей книге «В плену» бытовой стороне жизни в шталагах он уделяет особенно много внимания. «Польша. 1943 г. Алленштайнский лагерь огромен и совсем не похож на наш Саласпилсский. Тот, по здешним масштабам, маленький, привычный и в меньшей степени казенно-официальный. Здесь же все серое и мертвое. На огромной песчаной равнине, но не веселого желтого или белого песка, а уныло серого, стоят ряды длинных, низких, скучно серых бараков. Бараки эти ничем не отличаются один от другого, и кажется, что они тянутся за горизонт и наполняют собою остальную Германию. Все это разбито на блоки, огороженные колючей проволокой с узкими проходами между ними. Нигде ни дерева, ни кустика. Все украшение пейзажа составляют множество вышек с прожекторами и пулеметами. Лагерь здесь существовал и в первую мировую войну, но теперь значительно расширен. Lager 326. 1943 год. Сначала баня, процедура которой везде одинакова. Сразу за порогом, не снимая обуви, нужно встать в неглубокую бетонную ванну, вделанную в пол, с коричневым раствором дезинфектора. Затем сдать в окошечко на прожаривание узелок с вещами, а самому сбривать на теле все волосы. Для этого здесь положено десятка два никогда не точившихся бритв. Голову стригут парикмахеры тупыми машинками. Как и везде, те же немецкие шутки, состоящие в подпаливании зажигалками плохо сбритых волос. Само мытье имеет формальный характер; оно состоит в недолгом обливании под душем более чем прохладной водой. Под каждым рожком стоим по трое — как атланты, спинами друг к другу. На атлантов похожи еще и в том отношении, что фигуры у нас стройные — толстых нет. * * * Думают, что лагерь — это последнее место на земле, так сказать, материализованный ад. Поэтому и его архитектор, и строитель должны нацело исключить здесь чувство прекрасного, а руководствоваться только соображениями экономики и возможности лучшей охраны. Обычно это так, но вот в этом рейнско-вестфальском лагере (номера его я, к сожалению, не помню) какой-то неизвестный мне архитектор нарушил этот закон. Он как бы оставил здесь частичку своей души. В возможных, конечно, пределах. Здания, я бы не хотел называть их бараками, в этом лагере похожи на огромные двускатные шатры. Вроде старонемецких крестьянских избушек. Стен почти нет, а крыша идет чуть не до земли. Кровля крыта не рубероидом или железом, как везде, а дранкой, на некоторых зданиях даже резина. На каждом здании — большие щиты с номерами, вырезанными готическим шрифтом. Все это создает впечатление чего-то чуть-чуть сказочного, как из сказок братьев Гримм. А в результате, может быть, делается менее заметной та холодная злая сила, которая господствует в этих обителях» Злая сила Поначалу войска вермахта на Восточном фронте обустраивались на бытовом уровне с присущей немцам аккуратностью и педантичностью. К примеру, немецкие блиндажи, в отличие от наших землянок, отапливались в холода не печурками, а ламповыми обогревателями, работающими на бензине и керосине. Высоко ценились созданные немецкими специалистами исключительно для русской погоды палатки из водонепроницаемой ткани, имелись у солдат и спальные мешки. Однако уже в скором времени условия их проживания в России стали несколько иными. «Во фронтовых условиях мы были вынуждены жить в открытых окопах или за каменными стенами, — вспоминает о своем пребывании под Севастополем в ноябре 1941 года военнослужащий 132-й пехотной дивизии Готтлиб Бидерман. — А крыша над головой состояла из легкого брезента плащ-палаток. В этих примитивных укрытиях мы были открыты стихиям, и еще хуже стало с наступлением морозов и дождей. Тыловые части, включая интендантов и вспомогательный персонал, обычно пользовались возможностью подыскать теплые помещения и устраивались в имевшихся русских домах, несмотря на то, что морские орудия большого калибра с советских кораблей и из крепости могли накрыть эти цели далеко позади нас». «Позиция хорошо оборудована, — пишет 25 сентября 1942 года в своем «Дневнике немецкого солдата» о боях подо Ржевом Гельмут Пабст. — Есть водоотводные канавы; грязь задерживается, а вода становится достаточно чистой для того, чтобы умываться и мыть котелки. Короткие траншеи ведут к уборным и мусорным ямам. Ход сообщения связывает нас с тылом. Единственная неприятность в том, что из-за высокого уровня воды блиндажи неглубокие. Приходится ходить пригнувшись, укрываясь за выступом траншеи, если хочешь уберечься от пули. В одном окопе — два человека, и один может только переползать через другого. Сидеть прямо невозможно. Ни наверху, ни внизу, ни даже по бокам нет ни метра свободного пространства. Каждое движение становится целой процедурой. Пол устлан соломой. Вот и все, что у нас есть помимо узкой полки, где мы складываем свой провиант, а также ниши для телефона. Я переместил планшет и бинокль за спину; все остальное — спереди. Холодно. Мы поместили свечку между двумя консервными банками из-под сельди, чтобы подогреть в кружке чай. Когда ложимся спать, натягиваем на голову одеяло и согреваем друг друга». И все же, когда появлялась хотя бы небольшая возможность, немцы старались устроиться с присущей им аккуратностью и любовью к комфорту. (Правда, по воспоминаниям выпускника Барнаульского пехотного училища Юрия Стрехнина, места, где гитлеровцы побывали, всегда были отмечены большим количеством мусора — консервные банки, сигаретные упаковки, газеты и прочее. Страна-то Россия варварская, чего стесняться. — Авт.) Вот как описывает блиндаж, в котором он пребывал летом 1943 года под Ельней, Армин Шейдербауер: «Крыша моего блиндажа с тремя накатами бревен общей толщиной 1,2 метра, предоставляла достаточную защиту для спокойного сна. Круглая металлическая печка, сколоченный гвоздями маленький столик и два стула из березы завершали обстановку моей «дневной комнаты». За натянутым куском тонкой мешковины располагались койки. Тогдашнее состояние траншейной технологии выражалось и в сооружении деревянных коек. В добавление к обычным доскам, которые имели то преимущество, что давали возможность лежать ровно, была еще и постель из проволоки, имевшая сходство с гамаком. Особенно хороша была моя постель из стволов молодых березок, которая проминалась под весом тела и ощущалась как перина. Иногда, когда приходилось засыпать на рассвете, я позволял себе роскошь снять сапоги, чтобы насладиться своей «периной» еще больше. Траншейная культура проявлялась и другими способами. На столе перед «окошком», то есть перед световым проемом в половину квадратного метра, проделанным в задней стенке блиндажа на глубине полутора метров, красовался портрет Мадлен. Один умелец раскрасил его от руки, установил в березовую рамку и покрыл целлофаном вместо стекла. Никель, взводный санитар, смастерил мне «устройство» для подвешивания часов». Гельмут Пабст: «Мы можем удобно лежать на своих соломенных матрацах, постеленных на самодельные кровати. У нас даже есть по куску белой льняной ткани на каждого плюс покрывало с синим штемпелем и наволочка. Ночью я могу снимать брюки и ложиться спать в одной рубашке». Вообще любовь к теплу у гитлеровских вояк была колоссальной. Даже находясь в домах, они зимой часто завешивали стены и окна матрацами, сплетенными из камыша, застилали ими полы. Печь практически никогда не потухала. Готтлиб Бидерман вспоминал, что их жилища в Прибалтике зимой 1945 года были более чем теплыми: «Когда входишь в блиндаж с холодного и влажного воздуха, то как будто вступаешь в какую-то духовку. Тем не менее солдаты громко шумели, когда входная дверь блиндажа или висящая плащ-палатка оставались открытыми. В шумных криках протеста обычно слышалось, что солдаты «скорее провоняют, чем замерзнут», и я уважал их желание». Еще труднее, чем немцам, в России приходилось их «союзникам» — венграм, румынам и итальянцам, всем, кто поволокся на Восток «спасать европейскую цивилизацию». «Несмотря на хорошее обеспечение корпуса врачами, санитарным оборудованием, — говорил на допросе батальонный врач дивизии «Торино», попавший к нам в плен в декабре 1941 года, — материальное положение войск плохое. Большинство солдат не мылись со времени отъезда из Италии. В дивизии имеются душевые установки, но они с наступлением осени оказались непригодными. В связи с этим все солдаты и большинство офицеров завшивели. Большое распространение получили всевозможные кожные заболевания. Есть опасность эпидемии сыпного тифа, случаи которого наблюдались в соседнем румынском корпусе. Что касается обморожений, то итальянские части несут от них не меньше потерь, чем от огня русских. Солдаты остро чувствуют отрыв от родины. Они называют свой корпус итальянским корпусом, затерявшимся в России». «Кто-то сует мне безопасную бритву и зеркальце. Смотрю на эти две странные вещи, потом гляжусь в зеркало. Неужели это я — Ригони Марио, номерной знак 15 454, старший сержант шестого альпийского полка, батальон «Вестоне», пятьдесят пятая рота, взвод пулеметчиков? На лице земляная корка, спутанная борода, грязные, покрытые какой-то слизью усы, желтые глаза, волосы, схваченные вязаной шапкой, ползущая по шее вошь. Я улыбаюсь себе». (Ригони Стерн. «Сержант в снегах».) Генрих Метельман вспоминал, что всю войну — в том числе три года в России — он мылся исключительно эрзац-мылом, не дающим никакой пены и впервые воспользовался настоящим только в лагере для военнопленных. И так же, как везде и всегда, в армии новоявленных конкистадоров в самые трудные времена имелись люди, у которых было прекрасное мыло и теплые помещения, и все, что нужно человеку для приятного времяпровождения. Русская пословица кому — война, а кому — мать родна и здесь работала безотказно. Разделяя, как и многие рядовые немецкие офицеры, вместе со своими замерзающими в окопах и подвалах солдатами все невзгоды сталинградского окружения, командир саперно-штурмового батальона Гельмут Вельц случайно удосужился побывать в жилище отвечающего за снабжение шестой армии Паулюса генерал-фельдмаршала Мильха и оставил его описание: «Жилой вагон в замаскированном овраге словно мирный оазис. Салон со столами, креслами, гардинами и портьерами — все стильно, любовно подобрано. Раздвижная дверь, напоминающая меха гармони, ведет в спальню. Здесь стоит широкая, манящая к отдыху, постель господина генерала, застеленная белоснежным бельем. А дальше — опять за портьерой — туалетная комната с умывальником, зеркалами, стеклянными стаканами и зубной пастой. Несмотря на зимний холод, здесь уютно и тепло. Чему удивляться! Снаружи под открытым небом стоит железная печка, рядом с ней солдат, целый день он только и делает, что подбрасывает дрова и следит, чтобы огонь не гас. От этого источника тепла в вагон тянется труба. Господин генерал может быть доволен. На всем убранстве, несомненно, лежит печать умения устраиваться и изысканного вкуса. Еще бы, здесь можно строго придерживаться его! Но тот, кто живет так, спит в тепле и уюте, не может понимать нужд своих солдат». И еще один отрывок из сталинградских воспоминаний Гельмута Вельца, только речь в них идет уже не о немецком генерале, а об обычном румынском командире роты Попеску, находившемся во взаимодействии с батальоном Вельца: «Румынским крестьянским парням нет ни минуты покоя, они заняты с утра до ночи. Они не только должны обслужить и ублажить своих командиров рот и взводов, но раздобыть для них самые немыслимые вещи, чтобы создать в офицерских блиндажах уют. Больше того, целые взводы заняты делом, до которого не додумается обыкновенный смертный. Попеску — старый наездник-спортсмен, а потому не может разлучиться со своей скаковой кобылой Мадмуазель. Он ведет ее с собой в обозе с позиции на позицию, из Румынии — на Дон, а с Дона — к нам. Где бы ни находилась его рота, благородное животное должно питаться, причем получше, чем рядовой его роты. Сегодня 40 солдат заняты постройкой специальной конюшни для любимицы капитана. В ней просторнее и теплее, чем в любом убежище для солдат». Как и нашим, немецким фронтовикам нередко доставалось от окопавшихся в тылу бездушных чинуш-бюрократов, способных демонстрировать свою «принципиальность», напрямую связанную с огромным страхом попасть на фронт, в отношении кого угодно. Но, разумеется, не власть имущих. Вот только один пример. У матери офицера 252-й пехотной дивизии вермахта Армина Шейдербауера осенью 44-го чиновники отобрали из квартиры две комнаты. «За комнату, где мы жили с братом, она сражалась как львица, — написал в своих воспоминаниях Шейдербауер. — 2 октября я писал ей, что она должна спросить господ чиновников, являлись ли мы с братом, сражавшиеся на переднем крае, действительно «бездомными». Заберут ли они у нас комнату по той причине, что мы «всегда находимся на фронте, а отпуска запрещены»? Потом я постарался ее утешить, потому что ругаться нет смысла, что ей надо пока потерпеть, и мы все скоро вернемся домой». А вот в этом господин гитлеровский офицер сильно ошибся, и вернуться домой им было суждено не всем. Причем смерть настигала фашистов не только в окопах и не только от советских пуль, мин и снарядов. Порой она была более чем обыденной и по военному времени довольно обычной. «Мы стали на ночевку в какой-то деревне, и мы без сил, — вспоминал об отступлении немцев под Сталинградом в январе 1943 года Генрих Метельман. — Пока разворачивали походные одеяла, наш Гельмут вышел на двор справить нужду, а другие позабыли о его отсутствии. Когда на следующее утро мы обнаружили его, он лежал на боку, свернувшись калачиком, со спущенными штанами — так и замерз, сидя на корточках, а потом упал в снег. Нам еще бросилось в глаза блаженное выражение лица» Денежное довольствие Мало кто сейчас знает, что во время Великой Отечественной солдаты и офицеры получали зарплату, точнее — «денежное довольствие». Уже 23 июня 1941 года финансовым управлением наркомата обороны к обычным окладам рядового и офицерского состава прибавились «полевые» деньги. Для бойцов, получающих менее 40 рублей в месяц, прибавка составляла 100 % должностного оклада, от 40 до 75 рублей — 50 % и свыше 75 рублей — 25 %. То есть командир взвода получал всего лишь на четверть больше, чем в мирное время — порядка 800 рублей. (До войны минимальный оклад командира взвода составлял 635 рублей.) Примечательно, что зарплата на фронте выплачивалась как в обычных частях, так и в штрафных подразделениях — ротах и батальонах. В своей книге «Правда о штрафбатах» Александр Пыльцын приводит данные о денежных окладах офицеров (командные должности в штрафбатах, не в кино, а в жизни — занимали исключительно обычные офицеры, но никак не сами штрафбатовцы. — Авт.). Командир батальона и его заместитель по политчасти 1900 рублей Заместители командира батальона по строевой части 1300 рублей Начальник штаба батальона 1200 рублей Помощники начальника штаба ПНШ-1 и ПНШ-2 1000 рублей Командиры рот, их заместители по политчасти 1000 рублей Заместители командиров рот 900 рублей Командиры взводов в ротах, санвзвода (врач), другие ПНШ 800 рублей Фельдшер медпункта батальона 750 рублей Далее Пыльцын пишет: «Не знаю, какие оклады были установлены в обычных частях действующей армии, но нам было известно, что оклады наших ротных и взводных командиров были на 100 рублей выше, чем в стрелковых батальонах, то есть как в гвардейских. Это и послужило поводом для шутки о том, что наш батальон — «почти гвардейский!». Действительно, когда 18 сентября 1941 года четыре стрелковые дивизии были преобразованы в гвардейские, во всех этих соединениях была установлена выплата офицерам полуторных, а рядовым — двойных окладов. Такая система действовала и в дальнейшем в отношении всех частей, получивших в ходе войны почетное звание гвардейских. Плюс к этому все бойцы и командиры в этих частях продолжали получать причитающиеся им «полевые» или, как еще говорили, «фронтовые деньги». В дальнейшем с целью увеличения эффективности действий того или иного рода войск увеличивалось денежное содержание бойцам и командирам, в них воевавшим. К примеру, в создаваемых специально для борьбы с немецкими танками (главной ударной силой врага на земле. — Авт.) противотанковых полках, дивизионах и батареях. С июля 1942 года для их начальствующего состава были установлены полуторные, а рядовому и младшему составу — двойные оклады денежного содержания. Артиллерист Михаил Черномырдик вспоминал, что «все солдаты и офицеры получали двойной денежный оклад, и нам засчитывалась выслуга лет — полтора года за год в ИПТАПе» (истребительно-противотанковый полк. — Авт.). С октября 1942 года на 40 % выше, чем в ближне-бомбардировочной авиации, стали оклады летного состава в авиации разведывательной. Когда в марте 1942 года из военно-воздушных сил была выделена авиация дальнего действия, учитывая специфику полетов, в мае 1942 года денежное содержание летному составу повысили на 30 %, а инженерно-техническому — на 15 %. По воспоминаниям летчика-штурмовика 566-го штурмового авиационного полка Леонида Дубровского, «летчик получал 900–1100 рублей в месяц, кроме того, что его и кормили, и одевали». В том же мае 1942 года были установлены повышенные оклады снайперам (с 25 до 200 рублей. — Авт.). До этого они были повышены — в январе 42-го личному составу железнодорожных частей, занятых в восстановительных работах, а еще раньше, в сентябре 1941 года, — десантникам (от 15 до 25 % основного оклада. — Авт.). Кроме этого в ходе войны неоднократно выходили и другие приказы наркомата обороны, касающиеся денежного довольствия: 14 января 1942 г. — «О повышении окладов и денежного содержания командирам и комиссарам дивизий, бригад, полков». 25 января 1942 г. — «Порядок выплаты суточных денег при командировках», «Порядок выплаты денежного довольствия командирам, зачисленным слушателями агентурно-диверсионных школ», «Порядок премирования военнослужащих и вольнонаемных работников производственных предприятий Красной армии за перевыполнение производственных планов и заданий». 20 мая 1943 г. — «О введении в действие положения о премиальной оплате летно-технического состава Красноярской воздушной трассы» (перегон получаемых по ленд-лизу американских и английских самолетов в СССР. -Авт.). И так далее. Немаловажно отметить, что деньги эти, как правило, выдавались, причем и во время ведения боевых действий. Армейским финансистам порой приходилось нелегко. Вот только один из рассказов о деятельности рядового работника «финансового фронта», бывшего начфина 1236-го стрелкового полка 372-й стрелковой дивизии И.Ф. Казанцева: «До войны я работал заведующим финотделом Кра-юшкинского района (ныне Первомайского) Алтайского края, 22 июня 1941 года проводил совещание сельского актива, а 23-го подал рапорт в военкомат с просьбой отправить меня на фронт — я был офицером запаса. Я пошел в хозчасть полка, где находился мой ящик с деньгами и документами, которые охранял писарь, он же — часовой. В городе Сокол я получил деньги в полевой кассе Госбанка для выдачи денежного содержания личному составу, но не успел раздать. И вот писарь Бушуев докладывает мне, что железный ящик со всеми деньгами и документами потерян: видимо, ночью выпал из саней. Я так и сел на снег. Что делать? Где искать? В ящике находились 10 тыс. рублей и все секретные документы: сколько личного состава, сколько пулеметчиков, артиллеристов, минометчиков в стрелковом полку. Я понимал, что если не найду этот ящик, меня расстреляют. Писаря я не стал ругать, что толку? Сказал делопроизводителю хозчасти Иванову, что пошел разыскивать ящик, и предупредил его, чтобы ничего пока никому не говорил. Пошли мы с Бушуевым вдвоем разыскивать злополучный ящик, уставшие, голодные. Мы не шли по снежной дороге, а просто бежали, писарь едва поспевал за мной. У всех встречных спрашивали, не видели ли железный ящик на дороге? В поселке возле дороги был колодец с журавлем, и там набирала воду женщина. Услышав наш разговор, она окликнула нас. Оказывается, наш ящик она нашла рано утром около колодца и он находится в ее квартире у военных, которые там живут. Как только мы вошли в дом, сразу увидели в сторонке наш ящик. Я воскликнул: «Вот он!». Ко мне подошел капитан, спросил: «Чем вы докажете, что это ваш ящик?». Я ему показал свое офицерское удостоверение и рассказал, что находится в ящике, вот и ключи от него. Он поверил и разрешил открыть ящик. Все это подтвердилось. Солдаты так и ахнули, увидев в ящике много денег: «На эти деньги можно было б погулять!». Но офицер строго ответил: «Вы бы погуляли, нет сомнения, досыта, а товарища бы расстреляли! Забирай свой злополучный ящик и неси в свою часть!». Я поблагодарил, и мы с Бушуевым пошли в свой полк. Каким же этот ящик оказался тяжелым! В нем было весу около 40 кг. Вышли за деревню, нашли палку, продели в скобы и понесли на плечах, тогда стало легче. 20 мая 1942 г. командир полка приказал мне получить в дивизионе денег и выдать денежное содержание личному составу полка: «По немцам чувствуется, что на днях нам придется принять тяжелый бой». Я получил в финчасти деньги и рано утром 21 мая пошел в болото выдавать денежное содержание. В двух батальонах, которые держали оборону, насчитывалось более 20 штыков, а третий батальон находился по другую сторону болота и сохранился почти полностью». Кроме выплат, как всегда, имелись и вычеты. Тот же Александр Пыльцын приводит в своей книге несколько таких примеров: «Приказом по 8-му ОШБ № 88 от 8 апреля 1945 года подполковник Батурин (командир офицерского штрафбата. — Авт.) объявил Ражеву «За пьянство и дебош 8 суток домашнего ареста с удержанием 50 % денежного содержания за каждые сутки ареста». 5 мая — «За нарушение моего приказа, запрещающего вступать в интимные отношения с немецкими женщинами, капитана Г. М. И. арестовать на 5 суток домашнего ареста с удержанием 50 %. и т. д». Кроме командиров, полагались денежные выплаты и красноармейцам. По воспоминаниям уроженки Волчихи снайпера 312-й стрелковой дивизии Зои Некрутовой-Кутько, «зарплата» рядового составляла 10 рублей. Во время формирования дивизии в Славгороде на рынке за эти деньги можно было купить одно куриное яйцо. (Боец-переменник, попросту сказать — штрафбатовец, получал 8 рублей 50 копеек. — Авт.) Сослуживец Некрутовой-Кутько барнаулец Василий Фалалеев рассказывал: «Не знаю даже, полагались ли нам деньги, может быть, и так. Я лично за всю войну их не видел ни разу. А если бы и видел, все равно рядовому солдату девать их было некуда. У нас на позициях никто не торговал, и за почти трехлетнее пребывание на войне я ни разу ничего не купил. Уже под Берлином в одном лесочке ликвидировали мы большую группу немцев, и когда те, что живые остались, сдались, мы в этом лесочке обнаружили много всякого добра, в том числе целые мешки немецких денег — марок. Знать бы, что после войны нам в Германии жалованье такими давать будут, конечно, прихватили бы с собой мешочек. Но разве все заранее угадаешь» Еще один рассказ о солдатских деньгах довелось услышать в Бурле из уст бывшего пехотинца, связиста и повара Михаила Ивановича Валегова (ординарца Виктора Некрасова, автора книга «В окопах Сталинграда». — Авт.): «Как помню, привозили нам сразу две ведомости. Одна — на получение денежного довольствия, вторая — на перечисление этой суммы в фонд обороны. Подписал в двух местах — и все, свободен. Сколько там нам полагалась, не знаю. Ни мне, ни ребятам это не надо было, так что никто и не смотрел, расписывались, да и все». Рубль за подвиг Кроме собственно денежного довольствия, полевых, гвардейских и прочих доплат, солдатам и офицерам передовой полагались премии «по результатам боевой работы». Впервые они были введены Приказом Сталина № 0299 от 19 августа 1941 года «О порядке награждения летного состава военно-воздушных сил Красной армии за хорошую боевую работу и мерах борьбы со скрытым дезертирством среди отдельных летчиков». Вот отдельные его положения: «Для поощрения боевой работы летного состава военно-воздушных сил Красной армии, отличившегося при выполнении боевых заданий командования на фронте борьбы с германским фашизмом, приказываю ввести порядок награждения летчиков за хорошую боевую работу, а командирам и комиссарам авиадивизий представлять личный состав к награде в соответствии с приказом: В истребительной авиации 1. Установить денежную награду летчикам-истребителям за каждый сбитый самолет противника в воздушном бою в размере 1000 рублей. 2. Кроме денежной награды, летчик-истребитель представляется: за 3 сбитых самолета противника — к правительственной награде; за следующие 3 сбитых самолета противника — ко второй правительственной награде; за 10 сбитых самолетов противника — к высшей награде — званию Героя Советского Союза. 3. За успешные штурмовые действия по войскам противника летчики премируются и представляются к правительственной награде: за выполнение 5 боевых вылетов на уничтожение войск противника летчик-истребитель получает денежную награду 1500 рублей; за выполнение 15 боевых вылетов летчик-истребитель представляется к правительственной награде и получает денежную награду 2000 рублей; за выполнение 25 боевых вылетов летчик-истребитель представляется ко второй правительственной награде и получает денежную награду 3000 рублей; за выполнение 40 боевых вылетов летчик-истребитель представляется к высшей правительственной награде — званию Героя Советского Союза и получает денежную награду 5000 рублей. Во всех случаях результаты и эффективность выполнения штурмовых действий должны быть подтверждены командирами наземных частей или разведкой. В ближнебомбардировочной и штурмовой авиации 1. За успешное выполнение 10 боевых заданий днем или 5 боевых заданий ночью по разрушению и уничтожению объектов противника каждое лицо из состава экипажа представляется к правительственной награде и получает денежную награду 1000 рублей. 2. За успешное выполнение 20 боевых заданий днем или 10 боевых заданий ночью каждое лицо из состава экипажа представляется ко второй правительственной награде и получает денежную награду 2000 рублей. 3. За успешное выполнение 30 боевых заданий днем и 20 боевых заданий ночью каждое лицо из состава экипажа представляется к высшей награде — званию Героя Советского Союза и получает денежную награду в размере 3000 рублей каждый. Во всех случаях качество выполнения боевых заданий и их эффективность должны быть подтверждены обязательно фотоснимками в момент бомбометания или спустя 3–4 часа и разведывательными данными». 5 апреля 1942 года за подписью заместителя народного комиссара обороны генерал-полковника авиации Жигарева выходит в свет, Приказ «О премировании личного состава авиамастерских военно-воздушных сил Красной армии за быстрый и качественный ремонт самолетов и моторов», в котором, в частности, предусматривались следующие выплаты: «На восстановительный ремонт бомбардировщика — 2000 рублей (200 «зарплат» пехотинца. — Авт.), на текущий ремонт бомбардировщика — 400 рублей. За восстановительный ремонт истребителя или штурмовика — 750 рублей, за текущий ремонт истребителя или штурмовика — 200 рублей. За восстановительный ремонт мотора — 200 рублей. Приказом Сталина от 17 июня 1942 года с целью ведения более эффективных действий советских истребителей против вражеских бомбардировщиков и «в целях поощрения боевой работы летчиков-истребителей» «расценки» за сбитые немецкие самолеты были увеличены и распределены по категориям. За каждый сбитый вражеский бомбардировщик — 2000 рублей, за транспортный самолет противника — 1500 рублей, за истребитель — 1000 рублей. Выплаты за сбитые самолеты врага теперь должны были производиться только «в случае подтверждения этого наземными войсками, фотосъемками и докладами нескольких экипажей». В сентябре 1942 года выходит, пожалуй, самый жесткий, подписанный Сталиным «авиационный» приказ, отдельные пункты которого стоит здесь привести для объективной оценки того, что происходило в дни той страшной для страны осени. «Приказ об установлении понятия боевого вылета для истребителей» № 0685 от 9 сентября 1942 г. Фактами на Калининском, Западном, Сталинградском, Юго-Восточном и других фронтах установлено, что наша истребительная авиация, как правило, работает плохо и свои боевые задачи очень часто не выполняет. Истребители наши не только не вступают в бой с истребителями противника, но избегают атаковывать бомбардировщиков. При выполнении задачи по прикрытию штурмовиков и бомбардировщиков наши истребители даже при количественном превосходстве над истребителями противника уклоняются от боя, уходят в сторону и допускают безнаказанно сбивать наших штурмовиков и бомбардировщиков. Приказом НКО за № 0299 предусмотрены для летного состава в качестве поощрения денежные вознаграждения и правительственные награды за боевые вылеты с выполнением боевой задачи. Этот приказ в авиачастях извращен. Боевым вылетом неправильно считают всякий полет на поле боя, независимо оттого, выполнена или нет истребителями возложенная на них боевая задача. Такое неправильное понятие о боевом вылете не воспитывает наших истребителей в духе активного нападения на самолеты врага и дает возможность отдельными ловкачам и трусам получать денежное вознаграждение и правительственные награды наравне с честными и храбрыми летчиками. В целях ликвидации такой несправедливости и для того, чтобы поощрять только честных летчиков, а ловкачей и трусов выявлять, изгонять из рядов наших истребителей и наказывать их, приказываю: 1. Считать боевым вылетом для истребителей только такой вылет, при котором штурмовики и бомбардировщики при выполнении боевой задачи не имели потерь от атак истребителей противника. 2. Засчитывать сбитыми самолетами за летчиками только те самолеты противника, которые подтверждены фотоснимком или донесением наземного наблюдения. 3. Выплату за боевые вылеты и представления к правительственной награде впредь производить, строго руководствуясь пунктами 1 и 2 настоящего приказа. 4. Летчиков-истребителей, уклоняющихся от боя с воздушным противником, предавать суду и переводить в штрафные части в пехоту». Герой Советского Союза летчик Дмитрий Горелов вспоминал: «За сбитые платили: за истребитель — тысячу, а за бомбардировщик — две, за паровоз — 900 рублей, за машину — 600 рублей. За штурмовки тоже платили. В 41-м платили за освоение радиосвязи. Но мы в войну деньги не считали. Нам говорили, что нам причитается столько-то денег. Мы же их никогда не получали, никогда не расписывались, а деньги шли. Тоже дураки были, нужно было оформить переводы родителям, а я об этом узнал, только когда отец умер. В 1944 году мне присвоили Героя и вызвали в Москву получить Звезду. Летчики, да и техники, зная, что мы летим, и нам нужно ведь будет ее «обмыть», отдали нам свои книжки, по которым мы получили деньги». Наиболее ценным «товаром» в этом отношении были вражеские корабли. За потопление миноносца или подводной лодки противника летчику и штурману полагалось по 10 000 рублей каждому, за потопление транспорта — по 3000 рублей. Инженерно-техническому составу авиачастей «за отличное содержание, уход и сбережение материальной части» также полагались денежные вознаграждения, за каждые 100 самолето-вылетов авиационный техник самолета получал по тысяче рублей, моторист — 400. Своя премиальная сетка существовала и в военно-морском флоте. Экипажи кораблей получали премию в зависимости от класса потопленных судов противника. В 1942 году орудийным расчетам частей истребительно-противотанковой артиллерии была введена оплата премий за подбитые танки противника. Ограничение премий только ИПТАПовцами не могло, конечно, не вызвать недоумения и даже обид среди обычных артиллеристов, танкистов и пехотинцев, которым порой тоже случалось подбивать и жечь вражескую бронетехнику. В канун Курской битвы, в преддверии ожидавшегося танкового удара новой мощной гитлеровской техники «ошибка» была исправлена, и 24 июня 1943 года вышел в свет Приказ «О поощрении бойцов и командиров за боевую работу по уничтожению танков противника», гласивший следующее: «1. Установить премию за каждый подбитый или подожженный танк противника расчетом противотанковых ружей: а) наводчику противотанкового ружья — 500 руб; б) номеру противотанкового ружья — 250 руб. 2. Установить премию за каждый уничтоженный (подбитый) танк противника экипажем нашего танка: командиру, механику-водителю танка и командиру орудия (башни) — по 500 руб. каждому, остальным членами экипажа — по 200 руб. каждому. 3. Установить премию за каждый подбитый танк всеми видами артиллерии: командиру орудия и наводчику — по 500 руб., остальному составу штатного орудийного расчета — по 200 руб. 4. Установить премию в размере 1000 руб. каждому бойцу и командиру за лично подбитый или подожженный танк противника при помощи индивидуальных средств борьбы. Если в уничтожении вражеского танка участвовала группа бойцов-истребителей танков, то сумму премии поднять до 1500 руб. и выплачивать всем участникам группы равными долями». Уроженец города Камень-на-Оби Герой Советского Союза Михаил Борисов: «Я подбил и 8-й танк (в бою под Курском, за который он и получил звание Героя. — Авт.), но мне его не зачли. Зачли и оплатили только семь. Ведь тогда за подбитый танк давали 500 рублей». Юрий Стрехнин, выпускник Барнаульского пехотного училища: «В приказе значится: командир орудия Мальцев и наводчик Штыкалов имеют право получить за два подбитых танка тысячу четыреста рублей, командир взвода, то есть двух противотанковых пушек, старший лейтенант Зинченко за три подбитых танка — тысячу пятьсот рублей. Но, конечно, не ради денег старались и рисковали собой люди». Однако с выплатой «танковой» премии возникали большие трудности. Зачастую было не просто установить, кто именно подбил танк, особенно если огонь по нему вели сразу несколько орудий. Стоит сказать, что премии эти вообще выплачивались редко. Также играло роль то обстоятельство, что командиры частей вовремя не оформляли так называемые акты подбития. По этому вопросу на фронте даже работала специальная комиссия финансового управления НКО, которая пришла к неутешительным выводам. Так, например, выяснилось, что во 2-м гвардейском Николаевском корпусе не было оформлено премий за 18 подбитых танков, в 62-й гвардейской стрелковой дивизии не оформили 25 танков, в 41-й гвардейской артиллерийской бригаде — 8 танков, в 14-й механизированной бригаде забыли оформить 32 танка и 5 самоходок. Рекорд побила 36-я танковая бригада, где по состоянию на апрель 1945 года не были выплачены премии за 75 танков и 4 самоходки «Фердинанд». Интересную историю по этому поводу рассказал бывший командир взвода противотанковых орудий, после войны ставший учителем математики, яровчанин Павел Чуйко: — После боев под Курском летом 43-го на долю нашего ИПТАПа насчитали около 100 подбитых танков и самоходок, что, конечно, было зна-а-чительным преувеличением. Но дело не в этом, а в том, что за каждый подбитый танк или самоходное орудие врага от государства полагались деньги. Мы провели собрание в полку и решили — денег этих не брать, а перечислить их на закупку автомобилей для нашей части. У нас орудия были на конной тяге. В итоге и денег мы этих не увидели, и на конной тяге путешествовали чуть не до конца войны». Помимо «боевых» существовали и другие премии. Так, с 1942 года в соответствии с Приказом Сталина № 0357 устанавливалась денежная награда бойцам, сумевшим эвакуировать выведенный из строя танк с территории противника. За танк КВ платили 5000 рублей, Т-34 «стоил» 2000, Т-60 и Т-70–500 рублей. Параллельно были введены премии за быстрый и качественный ремонт вооружения, а также сдачу уничтоженных советских и немецких танков и другой техники в металлолом. Так, во время боев на Курском выступе командир танка техник-лейтенант Бакай уничтожил самоходную пушку, трактор-транспортер, 5 противотанковых орудий, 6 шестиствольных минометов и эвакуировал с поля боя подбитый танк. Танк самого Бакая был подбит на нейтральной полосе, в зоне огня противника. Уже днем 11 июля командир машины под обстрелом сумел вывести машину к своим, а затем вместе с экипажем восстановить ее. В тех сложных условиях для полка ввод в строй даже одной боевой машины имел важное значение. Поэтому за инициативность и смелость офицер в тот же день был поощрен денежной премией в размере 600 рублей. Нужно отметить, что денежные премии «за результаты боевой работы» были предусмотрены не только в РККА, но и в армиях наших союзников, в частности американской, и в подтверждение этому можно привести такой пример. Вечером 3 мая 1945 года преследующий противника 138-й стрелковый полк Красной армии встретился на окраине чешского города Грабов с патрулями американской армии. В посвященном этому событию политдонесе-нии кроме прочего говорилось: «Американцы на память срезали у наших бойцов пуговицы, снимали с погон и пилоток звездочки и цепляли себе на гимнастерки. В свою очередь американцы сделали несколько подарков на память: наплечные знаки своей дивизии и армии, нагрудные значки за первого убитого немца. Этим значком они особенно гордятся. Награжденные им, как мы поняли, кроме обычного содержания получают еще дополнительно 10 рублей их денег ежемесячно (очевидно, долларов. — Авт.)». Покупаем, артбатарею Офицеры постарше обычно перечисляли большую часть своих денег в тыл родным (разумеется тем, кто не находился на оккупированной врагом территории. — Авт.). Для этого родственникам выдавались специальные денежные аттестаты, по которым они получали деньги в райвоенкоматах. Кстати, эта система сыграла позже весьма серьезную роль. Дело в том, что многие офицеры потеряли связь со своими семьями, которые эвакуировались в тыл. А вот при розыске родных очень помогли военные финансисты. Причем объем работы по розыску был настолько большим, что уже в 1941 году в финансовом управлении был создан специальный отдел, в котором трудились 22 офицера и 159 служащих. Отдел собирал и обрабатывал все запросы офицеров или их семей. Таким образом, 1 мая 1942 года в финансовом управлении образовалась огромная картотека на 700 тысяч карточек. При помощи ее за годы войны по письмам военнослужащих были установлены адреса 147 тысяч семей. Кроме того, были найдены более чем 50 тысяч семей погибших и пропавших без вести военнослужащих. Молоденькие же девятнадцатилетние лейтенанты перечисляли свои деньги порой просто девушкам по переписке. Случалось, что некоторые ушлые девушки, разослав сразу несколько своих фотографий и жалостливых писем в действующие части, получали аттестаты от двух-трех ходящих под смертью парней. «Проиллюстрировать» этот факт можно с помощью отрывка из повести Виктора Курочкина (на фронте артиллериста-самоходчика, дважды горевшего в боевой машине. — Авт.) «На войне как на войне». «С волнением Саня развернул письмо москвички Лобовой К. «Здравствуй, боевой далекий незнакомый друг Шура. Номер вашей полевой почты дала мне Лидка Муравьева, которой вы выслали денежный аттестат. Она мне сказала, что вы ей не нравитесь, и она все, порывает с вами. Я с Лидкой навсегда разругалась. Какая она дрянь! Я знаю, Шура, что вы Лидку очень любите. Она мне ваши письма показывала и насмехалась. Не переживайте, Лидка мизинца вашего не стоит. Если хотите, я с радостью буду с вами переписываться, а может быть, после войны и встретимся. Я буду вас, Шура, ждать. Аттестатов мне никаких не надо, я не Лидка Муравьева и сама неплохо зарабатываю на электроламповом заводе. Живу с мамой, папа погиб еще в сорок первом году. Если «да», то я вышлю свое фото.      С дружеским приветом Катя». Саня прочитал еще раз и поморщился. Письмо показалось ему слишком простым и тусклым. Он хотел разорвать его на клочки и развеять по ветру, но раздумал. — Ладно, присылай. Посмотрим, что ты за штука, — сказал Саня». Небогатые на деньги рядовые солдаты тоже порой выкраивали хоть немного из своей «зарплаты» или доставшихся по случаю нескольких рублей какую-то толику, чтобы отправить ее домой. «Посылаю я своему сыну Степану Степановичу небольшую посылку — 5 рублей, — пишет домой в январе 1942 года уроженец Калманки (погиб летом 1943 года. — Авт.) Степан Агеев. — Пусть купит себе чего-нибудь». На фронте деньги тоже порой имели какое-то значение: можно было купить на закрутку табаку у предприимчивого сослуживца либо потратить на каком-нибудь худосочном рынке в освобожденном городке. Имелся, в конце концов, и «Военторг», правда, из тех фронтовиков, с кем приходилось беседовать, на войне его лавок и в глаза никто не видывал. Тем не менее во время Великой Отечественной эта организация представляла из себя достаточно серьезную структуру. Ее авангард составляли автолавки, работающие непосредственно с частями передней линии. Ассортимент автолавок и цены были строго регламентированы. Так, например, к 1944 году их ассортиментный минимум состоял из следующих наименований: открытки, конверты с бумагой, карандаши, зубной порошок и зубные щетки, кисти и лезвия для бритья, расчески, гребенки, зеркала карманные, нитки, иголки, крючки, петлицы и пуговицы, кисеты, трубки и мундштуки, погоны, звездочки и эмблемы. В целом же к 1944 году на фронте работало более 600 таких автолавок. (На весь фронт от Черного до Баренцева моря. — Авт.) В штате каждой автолавки также числился продавец-разносчик, который при необходимости мог доставлять товары непосредственно в окопы и блиндажи. «Против собора — примкнутый дверцами к киоску автобус — лавка военторга, — пишет летом 1944 года работавший на Ленинградском фронте военный журналист Павел Лукницкий. — Торговля бельем, мелочью. Толпятся солдаты и местные жители. Дальше на фанерном щите разложена военторговская галантерея — жестяные портсигары, звездочки, картонные домино, открытки. Случалось, деньгами удавалось рассчитаться с местными жителями, особенно когда войска Красной армии вошли в менее, чем наше отечество, разоренные войной страны Европы. Иван Новохацкий, например, так вспоминает вступление их части в Румынию: «Вскоре банкет превратился в веселую пирушку. Через некоторое время пришел старшина Буков, докладывает, что повозки загружены продовольствием полностью и что за них насчитали 115 рублей нашими деньгами. Выхожу на улицу и пытаюсь рассчитаться. Достаю сторублевую купюру — на ней, как известно, написано «десять червонцев» — и несколько десяток, на которых написано «один червонец». Подаю, румын с недоумением смотрит на меня, а я пытаюсь выяснить, в чем дело. Присутствующий здесь староста говорит, что надо 115 рублей, а вы даете 12 (то есть одну сотенную и две десятки). Пытаюсь объяснить, что червонец — это десятка, но на деньгах написано слово «один», и это вызывает недоумение румын. Пытаюсь найти рубль, чтобы доказать, что мы их не обманываем, но такой купюры у меня нет. Прошу найти девушку из Кишинева, чтобы она подтвердила нашу честность в этой ситуации. Вскоре она приходит, но тоже говорит, что раз написано десять, значит, это десять рублей. Короче говоря, она не помогла, а еще больше осложнила ситуацию. Позвал всех своих солдат и попросил порыться в своих карманах, найти рубль. Вскоре кто-то приносит рубль, показываю его румынам. Они поняли, извинились, инцидент исчерпан». Бывали, однако, во время войны и покупки, на взгляд автора, просто феноменальные, куда там военторговскому картонному домино. Участник боев на Курской дуге бийчанин Василий Белозерцев вспоминал, как еще перед началом тяжелейших боев «мы самым настоящим образом купили себе батарею противотанковых длинноствольных 45-миллиметровых пушек, способных подкалиберным снарядом пробить любую броню немецкого танка, если вести огонь прямой наводкой. Деньги собирали всей батареей. Телеграмму послали Сталину. И получили от него благодарность и новенькие, только что с завода, пушечки — гордость дивизиона». Фактически же многие из сослуживцев Белозерце-ва купили тогда не просто орудия, но билетик на «второй сеанс», поскольку хорошее оружие часто продлевает солдатскую жизнь. Но это случай неординарный, а обычно. «Мы сидели около своих орудий и томились в ожидании начала артподготовки, — вспоминает Семен Соболев. — Играли в карты в очко без всякого азарта и интереса, лишь бы убить время. Кто выигрывал у всех деньги, тут же делил их снова всем поровну, и игра начиналась снова. Деньги не имели цены. Что-то стоила одна только жизнь, да и то про нее окопные остряки говорили: «Жизнь солдата, как детская рубашка — коротка и обосрана», да и висела она на тонюсенькой ниточке и в любой миг могла оборваться, а до победы было еще так далеко!». На «черном рынке» «По карточкам давали только хлеб. На рынке же было все, — вспоминает об осени 1941 года в Уральске Юлия Жукова. — Уральцы делились с беженцами всем, что имели: кровом, теплом, скудным продовольствием, одеждой, обувью. Масло, сахар, чай, на которые тоже были карточки, практически исчезли с нашего стола. На рынке было все. Но если государственные цены на хлеб и другое продовольствие не менялись в течение всей войны, то на рынке они сразу резко подскочили и росли постоянно. Продукты стоили очень дорого. Так, килограмм сливочного масла стоил 1000 рублей, буханка черного хлеба — 200 рублей (для сравнения: моя зарплата на заводе составляла примерно 800–1000 рублей)». Подобная картина наблюдалась в то время, пожалуй, во всех городах страны, разве что цены на продукты и вещи могли несколько разниться. Лето 1943 года. Челябинск. В «Записках самоходчика» о своем походе на челябинский базар Электрон Приклонский пишет так: «Получив первую лейтенантскую зарплату (550 рублей), отправился я первым делом на базар, предусмотрительно захватив и запасную пару нового нательного белья, так как понаслышке знал уже о базарных ценах. Весь мой капитал ушел на буханку белого хлеба и литровую банку топленого молока, а белье было обменено на жестяную коробку мясных, как клятвенно уверял меня небритый мужик, консервов, рыночный номинал которых совпадал с кальсонным и равнялся 300 рублям. После ужина приглашаю своего командира подкрепиться мясом, но, к моему крайнему огорчению и конфузу, в консервной жестянке оказался горох с небольшим количеством свинины для украшения». А вот как описывает свою прогулку по блокадному Ленинграду 15 июля 1942 года военный журналист Павел Лукницкий: «На улицах и проспектах — особенно вдоль Невского и Литейного — множество книжных ларьков. То ли это большой, грубо сколоченный ящик, или вынесенный из чьей-то квартиры уцелевший стол, то ли ручная тележка, чаще — просто тряпки, разложенные на панели. А на них — книги, книги, бесчисленное множество книг. В книжных магазинах, вокруг книжных ларьков и киосков всегда толпятся покупатели. Книги стали очень нужны ленинградцу: они чуть ли не единственный богато представленный в магазинах товар. Продавщица киоска сидит под дождем или на солнцепеке весь день и меньше всего, вероятно, думает, что в любую минуту, неожиданно, именно сюда может упасть снаряд. Покупатели — прохожие, чаще всего военные или женщины. Выбирают долго, перелистывают книгу за книгой. Это те, кто никуда из города не собирается уезжать. Повсюду на улицах — на ступеньках парадных входов, на выступах фундаментов, в подворотнях сидят: девочка, возле которой разложены олеография в деревянной рамке, стеклянная вазочка, две-три тарелки; женщина из домохозяек, перед ней кастрюля, в прошлом электрическая, а ныне с оторванной нижней электропроводящей частью, половичок, сотейник, сломанные стенные часы, несколько патефонных пластинок (кажется, единственное, что покупается быстро — заезжими командирами). Везде, всюду, на любой улице видишь таких продавцов жалкого своего скарба. Сколько часов они сидят и удается ли им продать хоть что-либо — никому не известно. Кое-где на углах возле Невского попадаются даже чистильщики обуви. Старая-старая, чудом выжившая айсорка на углу Садовой и улицы Ракова, начистив сапоги командиру, прежде чем взяться за мои сапоги, говорит: «Устала, дай отдохну!». И дышит тяжело-тяжело, и щупает свои, как сухой жгут, тощие руки, и я жду. Потом чистит — дистрофически медленно. И мне стыдно, что такая тень человека через силу трудится над моими сапогами, и больше после этого сапог на улицах я уже не чищу. «Сколько?» — «Пять рублей!». Баночка гуталина стоит также пять рублей. А на следующий день, когда я прохожу мимо, здесь же вместо старухи я вижу другую айсорку — крошечную худую девочку. Работают, значит, они посменно. Старуха сказала мне, что ее муж умер от голода, а она вот живет, знает, зачем живет!.. — Товарищ военный! Папирос не нужно? — разворачивая тряпицу показывает две пачки папирос встречная женщина на Невском. «Не нужно!». И тряпица вновь укрывает пачки. В городе существует разветвленная такса «черного рынка»: литр водки — полторы тысячи рублей, сто граммов хлеба — сорок, пачка папирос — сто пятьдесят, крошечная лепешка из лебеды — три рубля. Я не заходил на толкучки — их несколько в городе, видел одну на улице Нахимсона издали: народу толчется множество». В Ленинграде и в блокаду рождались дети, только вот большинству истощенных матерей кормить грудничков было нечем. Те же роженицы, у кого было молоко, могли его сдать, в том числе и для детей, чьи мамы погибли во время артобстрелов города. Пол-литра оценивалось в 120–170 рублей. В 1943 году средняя заработная плата промышленных рабочих, по сравнению с 1942 годом, увеличилась на 27 %, в первую очередь в металлургии, оборонной и нефтяной индустрии. Зарплата рабочих и служащих угольной промышленности выросла в 2–2,5 раза. Однако на благосостоянии семей, учитывая цены «черного рынка», это особенно не отразилось И все же работать было не в пример выгоднее, чем числиться в иждивенцах. Как иллюстрацию к этому утверждению можно привести разговор Павла Лукницкого летом 1943 года со сторожем пристани старушкой Анной Ивановной: «А теперь вот живу, вещи продаю — есть хочется. Недавно костюм продала за восемь тысяч рублей, и уже нет этих денег. Картошка двести пятьдесят рублей кило стоит — тринадцать картофелин каких-нибудь!.. Или молоко. Старухе назначена пенсия — двести пятьдесят рублей, но сейчас не получает ее, потому что служит. Зарплата — сто двадцать пять рублей, зато карточка первой категории, а не третьей». Военный налог В январе 1942 года в стране был введен военный налог с целью финансирования расходов на оборону. Этим налогом облагались граждане допенсионного возраста, в том числе и командный состав частей армии и флота, не участвовавший в боевых действиях. Поступления от этого налога превышали все взимавшиеся до этого налоговые платежи. Весной 1942 года были прекращены выплаты денежной компенсации за отмененные на время войны отпуска для всех категорий населения. Все эти мероприятия, вызванные тяжелым экономическим положением страны, новым бременем ложились на плечи трудящихся. В годы войны государство широко использовало такую форму привлечения дополнительных денежных средств, как подписка на военные займы и денежно-вещевые лотереи. «Непосильным бременем для нашей семьи были налоги, — вспоминала проживавшая во время войны в селе Карпиловка Табунского района Зинаида Сапегина (в семье было 8 детей). — Налоговые агенты ходили по домам. За неимением денег в домах описывали имущество. У нас в доме брать было нечего, и поэтому агенты описали лампу со стеклом и балалайку. Но этого было недостаточно, недоимка по налогам все росла, и агенты пришли описывать наш дом. Я этот эпизод из нашей печальной жизни и сегодня хорошо помню. Нас в доме было семь человек, мама плакала, дети испуганно жались друг к другу. Куда нам идти, если отберут дом, не знали. И вдруг мама схватила печную кочергу, стала ею размахивать, с плачем и криком гоня незваных посетителей из дома: «У меня два сына воюют, — кричала она, — я все отдала фронту, а вы детей из дома гоните! Еще раз придете, всех поубиваю!». Это был крик отчаявшейся женщины, которой нечего было уже терять. С тех пор нас не беспокоили налоговые органы. А мамины сыны так и не вернулись с войны, погибли, защищая Родину и свою большую семью. Заплатили за все» Юрий Ильин, заслуженный учитель РСФСР: «Труд колхозников не оплачивался, работали за трудодни. Если не выработал определенное количество дней — под суд, взял несколько колосков — в тюрьму. Невозможно представить те налоги, которыми обложили крестьянина-колхозника: яйца, шкуры, шерсть, молоко. Мы, ребятишки, поздно вечером носили за два километра на молоканку с трудом добытые три литра молока. Дома выращивали табак, сушили его, измельчали и отправляли на фронт. А как происходила подписка на государственный денежный заем! После тяжелого трудового дня, поздно ночью, женщин приглашали в сельский совет, где уполномоченный из района вел так называемую «беседу по подписке». Держали до утра, принуждали подписаться на большую сумму. И это тех, кто денег вообще не видел, в руках не держал. Мама занимала у сестры, живущей в Барнауле, и расплачивалась за заем. А осенью рассчитывались, продав лук. Тяжело доставалась копеечка. Нагрузив дома мешки, женщины везли их на коровах до станции Озерки, за 20 километров, там грузили на дачный поезд и везли до Барнаула. Ночевали у знакомых, а утром шли на рынок. Не всегда удачной была продажа. Случалось, что обкрадывали наших горе-продавцов». Дмитрий Черемнов во время войны жил на станции Овчинниково (Косихинский район). «Дяденька, купите молоко! Худенький мальчишка лет восьми бежит по вагону, протягивая впереди себя бутылку зеленого стекла. — Мне карандаш купить надо. Отбивает удары вокзальный колокол, поезд трогается, а я, зажав в кулаке заработанные рубли, счастливый иду домой. Ибо мальчишка тот я, и это мне иногда выделяет мама пол-литра с утреннего удоя нашей Зорьки. Вечерний же я отношу на молоканку, где в специальной книжке делают отметку. Ох и много надо таких отметок, чтобы сдать полагающийся налог! И потому молока мы от своей буренки почти не пробуем, только выдаваемый там же обрат» В фонд обороны Скудное питание, нехватка жилья и всего самого необходимого в сочетании с продолжительным рабочим днем, чрезвычайным налоговым бременем подрывали здоровье людей, негативно сказывались на здоровье будущих поколений. Но и в этих чрезвычайных условиях наш народ сумел проявить свои лучшие качества, среди которых наиболее впечатляющим стала его высокая жертвенность. Помимо труда на производстве, советские люди оказывали помощь фронту в любых доступных им формах. В стране началось движение за создание фонда обороны из добровольных пожертвований денежных средств и материальных ценностей. К концу марта 1942 года в него поступили десятки тысяч тонн продовольствия, 2,3 млрд рублей, около 2 млрд рублей облигациями государственных займов, 7,7 т серебра. В августе 1941 года во всех банках страны были открыты специальные счета, на которые можно было вносить средства. Трудящиеся Бийска вносили на этот счет часть своих сбережений, заработков, золотые и серебряные монеты, облигации и разные ценные вещи. Так, главный инженер Бийского маслосырозавода Д.А. Граников внес в фонд обороны присужденную ему Государственную премию в размере 100 тыс. рублей. Всего в фонд обороны за годы войны трудящимися города было собрано более 61 млн рублей. Почти одновременно с созданием фонда обороны в стране по почину тамбовских колхозников развернулось движение по сбору средств на строительство боевой техники и вооружения для армии и флота. Сумма добровольных взносов бийчан в фонд составила 6596 тыс. рублей. Деньги вносили на строительство танковых колонн, авиаэскадрилий, отдельных боевых машин и катеров. Работники депо собрали 82 тыс. рублей на самолет «Бийский паровозник». Вагонники собрали 25 тыс. рублей, путейцы — 76,2 тыс. рублей на строительство танка «Бийский железнодорожник». Рабочие лесозавода собрали 117 тыс. рублей на строительство самолета «Марина Раскова». Работники управления пожарной охраны собрали 75 тыс. рублей на самолет «Смерть фашизму» и 72 тыс. рублей на авиаэскадрилью «Алтайский пожарник». Учителя и школьники города собрали 460 тыс. рублей деньгами и облигациями на строительство самолетов «Комсомолец Алтая», «Пионер Алтая» и авиаэскадрильи «Учитель». Жители города собрали 2 млн рублей наличными на строительство авиаэскадрильи «Бийский рабочий», 887 тыс. рублей на танковую колонну «Алтайский колхозник». Анна Просвирина в годы войны была в детском доме в Ребрихе. Она вспоминает: «В степях пахали на быках землю, сеяли, сажали овощи, а потом все лето пололи, косили траву, заготавливали дрова. Осенью жали серпами выращенный урожай, ухаживали за скотом. Все деньги, заработанные на подсобном хозяйстве, передавали в Фонд обороны. Туда же направлялись средства, полученные за концерты, которые мы организовали под руководством своих воспитателей в окрестных селах. Русской православной церковью было собрано свыше 250 миллионов рублей, переданных на нужды обороны. От заключенных ГУЛАГа в Фонд обороны поступило в 1941 году — 250 тыс. рублей, в 1942 — свыше 2 млн, в 1943–1944 годах — 25 млн рублей. К миллионам рублей, собранным советскими людьми в фонд обороны, прибавились и 82 тыс. рублей французских летчиков-добровольцев из эскадрильи «Нормандия-Неман». 16 января 1942 года начался сбор средств на танковую колонну «Революционная Монголия»: жители Монголии передали во «Внешторгбанк» 2,5 млн тугриков, 100 тыс. долларов и 300 кг золота. 12 января 1943 года в районе Наро-Фоминска монгольская делегация вручила 112-й Краснознаменной танковой бригаде изготовленные на эти средства 53 танка. 2 млн тугриков было собрано на приобретение эскадрильи самолетов «Монгольский арат». Монголия также взяла на себя все продовольственное и вещевое обеспечение эскадрильи и танковой колонны до конца войны. В 1943 году в многих селах оккупированной фашистами Псковщины можно было увидеть партизанскую листовку следующего содержания: ПОСТРОИМ ТАНК «ПСКОВСКИЙ КОЛХОЗНИК»! Листовка Псковского межрайонного партийного центра: «Смерть немецким захватчикам! В деревнях Псковского района широко развернулся сбор средств в Фонд обороны СССР. По предложению лучших патриотов советской Родины, псковские колхозники отдают свои сбережения на пользу Отечеству в борьбе с немецкими захватчиками. В каждой деревне призыв партизан находит горячий отклик. В деревне С. собрали 2 тысячи рублей. Иван Н. внес в фонд обороны 600 рублей. За несколько дней поступило больше 20 тысяч рублей — деньгами и облигациями займов. Колхозники деревни В. предлагают на собранные деньги купить танк и дать ему название «ПСКОВСКИЙ КОЛХОЗНИК». Поддержим данное предложение. Построим танк «ПСКОВСКИЙ КОЛХОЗНИК». Из глубокого немецкого тыла поможем Красной армии скорее очистить нашу землю от фашистских мерзавцев!      Прочти и передай соседу». Во время войны в газету «Омская правда» пришло письмо: «Я Ада Занегина. Мне 6 лет. Гитлер выгнал меня из дома, города Сычевки Смоленской области. Хочу домой. Но раньше надо разбить Гитлера. Мама внесла деньги на танк. Дядя редактор, у меня тоже есть 122 рубля 25 копеек. С папой до войны на куклу собирали. Я их хочу отдать на танк. Но их мало. Напишите в своей газете, пусть и другие дети внесут свои деньги, и на них построят танк и назовут его «Малютка». Пусть «Малютка» поможет разбить фашистов, чтобы мы быстрее вернулись домой. Моя мама — врач, отец — танкист». Но были и другие письма, звучащие совсем не в унисон всему вышесказанному, одно из которых тоже хочется здесь привести: «Да, дорогая мама, бой здесь с 18 по 20/ІХ был большой, и сейчас он продолжается. 18/ІХ было начато наступление на этом фронте, и «мясорубка» была хорошая. Много было изрублено за эти 2–3 дня и пролито крови, и все ради чего? Из-за славы, власти и богатства какой-то кучки людей, но, как говорят русские народные пословицы, око за око, кровь за кровь и что посеешь, то и пожнешь. За людские страдания, за пролитую кровь, за вдов, сирот и т. д. скоро организаторы этой бойни поплатятся своей головой и настанет, как говорилось в старину, «божье возмездие». Да, дорогая мама, проведенные мной несколько дней здесь, т. е. за 15–20 дней, меня, как говорится, переродили совсем, и сейчас я стал совсем другим, чем был раньше. Только теперь я понял всю политику этой войны, за что и кого мы проливали свою кровь и ложим свои головы, на что пошли все наши займы, сборы, пожертвования и налоги. Все эти деньги пошли на наши же головы, на нашу пролитую кровь и т. д., а не на мирное строительство нашей Родины. Будь я проклят, если по возвращении меня домой я хоть одну копейку внесу на заем, пожертвования и т. д. Я лучше эти деньги пропью, отдам нищим или, наконец, выброшу в уборную, но на займы не дам, никогда. Прошу тебя, сходи за меня в церковь, помолись за меня и поставь несколько свечей перед иконой. Помолись богу за скорейшее окончание войны, многострадающий русский народ, за новый мир. Нахожусь я еще в гвардейском госпитале, так как я в гвардейской части. (Новосибирск, ул. Нарымская, № 62, кв. 2, Кринской Е.И.)». Понятно, что письмо это написал человек, испытавший огромное душевное потрясение от увиденного им, сам получивший ранение, к тому же, судя по всему, верующий, для которого «не убий» были не пустые слова. Да и написал он, надо полагать, будучи немного не в себе, поскольку трудно предположить, что он не знал, что это письмо, как и любое другое послание с фронта, будет проходить военную цензуру и наверняка попадет «куда надо» (туда оно и попало. — Авт.). И все же написал все, что думал и чувствовал в тот момент, написал самому дорогому человеку — матери. В политдонесении о работе по реализации 4-го государственного военного займа в 425-й стрелковой дивизии, в частности, говорится: «С получением постановления правительства о выпуске государственного займа и объявлением постановления по радио в подразделениях и частях проведены митинги под девизом «Прими, Родина, наш дар», подготовлены лозунги: «Красная армия в Берлине! Подпиской на заем поможем ей добить фашистского зверя в его собственной берлоге». «Дружной подпиской на 4-й государственный военный заем усилим экономическую и военную мощь Советского государства». «Ни одного военнослужащего без облигации 4-го государственного военного займа». «Отдадим 3–4-недельный заработок на увеличение производства танков, самолетов, пушек и боеприпасов, поможем правительству быстрее восстановить разрушенное фашистами народное хозяйство». Неописуемым одобрением и огромным желанием отдать свои средства государству была встречена весть о выпуске нового займа. В торжественной обстановке, снеобычайнымподъе-мом, на высоком идейно-политическом уровне и только добровольных началах прошла подписка на заем. В коротких, но ярких речах воины выражали свою беспредельную любовь к Родине, беззаветную преданность партии Ленина-Сталина. Сержант Казаков: «Новый государственный военный заем — это новый удар по врагу, новый вклад в дело нашей Победы». Красноармеец Дубягин: «Мой вклад в фонд нашего государства ускорит восстановление промышленности и сельского хозяйства в освобожденных районах Украины, Белоруссии и других республиках». Однако наряду с этим имели место единичные отрицательные явления. Старший лейтенант м/с Толстякова в разговоре среди офицеров санроты сказала: «На двухмесячный оклад пусть подписываются агитаторы, а я не буду». Оперуполномоченный старший лейтенант Гусев в беседе с заместителем командира полка по политчасти заявил: «Нечего меня учить, как подписываться. Я подхожу из своего расчета, а брать со сберкнижки и вносить их наличными я не намерен». Командующий артиллерией дивизии полковник Прохоров сказал: «Не успели кончить войну, а опять уже новый заем. Я на заемы подписываюсь с 1929 года, а от государства еще ничего не получил». При денежном содержании 2400 рублей в месяц Прохоров подписался на заем всего на 900 рублей. Политаппарат своевременно реагирует на неправильные высказывания». А было и так, как в истории двух белорусов Нила Цыбина и Алексея Ходосько. Незадолго до войны оба завербовались работать на Север, оставив свои семьи дома, в Белоруссии. О том, что было дальше, Электрону Приклонскому рассказал сам Цыбин, командир тяжелого самоходного орудия ИСУ-152, механиком-водителем которого был Приклонский. «Оба друга начиная с июля 1941 года безуспешно обращались в свой военкомат с просьбой направить их на фронт, но на специалистов (Цыбин — топограф, а Ходосько — техник-дорожник) в тех широтах наложена броня, и они каждый раз получали категорический отказ. Нетрудно себе представить их тогдашнее душевное состояние. После почти двухлетних бесплодных попыток друзья, которых еще более сблизило общее несчастье, решили с отчаяния сдать в фонд обороны 30 тысяч рублей — все свои деньги, заработанные за несколько лет, и одновременно обратились к Сталину за разрешением отправиться воевать против фашистов на собственном танке. Их примеру тотчас последовали еще одиннадцать человек. Ответ из Москвы пришел скоро, и положительный. Каждому из колымчан от имени Сталина прислана была телеграмма (Ходосько и Цыбину — общая), в которой выражалась благодарность от имени Красной армии и всего советского народа и сообщалось о том, что просьба патриотов удовлетворена и они будут направлены в танковое училище. Нил дал мне почитать хранившийся у него в бумажнике исторический документ — заветную телеграмму за подписью самого Верховного главнокомандующего. Начальство Колымпроекта, рыча от досады, вынуждено было расстаться с ценными специалистами, которых заполучить в военное время — дело почти невозможное. Мудро предвидя подъем патриотической волны на Колыме, руководство послало в столицу срочную депешу. В той «челобитной» содержалась слезная жалоба на бегущих на фронт работников и просьба остановить этот поток. Начальство забило тревогу вовремя: еще добрых три десятка магаданцев сдали государству свои сбережения ради того, чтобы разбронироваться, и уже собрали свои походные чемоданы, но в ответ получили только, увы, благодарность. Но первые тринадцать (хотя и «чертова дюжина») работников Крайнего Севера осенью 1943 года очутились в ЧТТУ (Челябинское танково-тракторное училище), где составили маленький отдельный взвод, на редкость сплоченный, занимавшийся не за страх, а за совесть. Их выпустили в мае 1944 года (как раз перед началом освобождения Белоруссии от фашистов. — Авт.), и они, все тринадцать, были направлены по их просьбе в один полк». Две марки в день и марка в месяц 13 апреля 1931 года подданный охваченной кризисом Веймарской республики Бруно Винцер в возрасте 19 лет вступил в рейхсвер — маленькую стотысячную армию догитлеровской Германии. Вступил, заключив контракт на 12 лет: «Мы получали в месяц на руки пятьдесят марок на всем готовом и при бесплатном жилище. Это были большие деньги. Кружка пива стоила пятнадцать, а стакан шнапса — двадцать пфеннигов. Пособие, которое получал безработный на себя и на свою семью, не составляло и половины нашего жалованья. Если же безработного снимали с пособия, он получал по социальному обеспечению сумму, которой не хватало даже на стрижку волос». Через 10 лет после этого, когда рейхсвер уже заменил вермахт, насчитывающий не сотню тысяч, а несколько миллионов солдат и офицеров, зарплата рядового немецкого солдата была немногим больше, чем в 1931 году. Однако для многих солдат — особенно молодых — она уже давно не являлась главным фактором их пребывания в победоносной армии рейха. В отличие от нынешних толерантных времен и их войск, на Второй мировой доставалось всем, и если в Красной армии сражались и порой гибли сыновья высших советских руководителей (Сталина, Хрущева, Микояна и других), то, как вспоминал писатель Константин Симонов, по документам, найденным у убитых немецких солдат, можно было определить, что часть из них является сыновьями владельцев больших предприятий, крупных торговцев, банкиров и т. д. А ведь при любой, пусть и самой тоталитарной системе, роль денег остается неизменной, и нет сомнений, что отцам этих солдат не составляло бы большого труда «отмазать» своих детей от фронта. Другое дело, что те бы на это никогда не согласились. Их ждала война, в которой обе стороны поставили на карту все. И тем не менее для малообеспеченных, не имеющих своего дела или хорошей профессии молодых немцев, военная служба продолжала служить источником существования. «Получив лейтенантское звание, я стал в определенной степени «взрослым», — вспоминает Армин Шейдербауер о важном в его жизни событии, произошедшем в декабре 1942 года. — Мне не было еще и девятнадцати лет, и я бы еще долго оставался подростком, хотя и был уже унтер-офицером. Но теперь я мог содержать себя сам и должен был получать жалованье со своего собственного счета в сберегательном банке Штокерау. В то время денежный оклад лейтенанта составлял 220 рейхсмарок в месяц. Это была значительная сумма не только для вчерашнего гимназиста, но и для солдата, который должен был жить только на свой служебный оклад и фронтовую надбавку. Во всяком случае бесплатное жилье было гарантировано. Можно было иметь казарменную крышу над головой и армейский паек, который был более или менее достаточным и приемлемым для молодого желудка. Наряду с денежным окладом мы получили единовременное пошивочное пособие, огромную сумму в 750 марок. Вдобавок моя добрая тетя Лоте подарила мне 50 рейхсмарок «на экипировку», выражение, которое она использовала из лексикона старой кайзеровской армии. В письме к моей матери она написала об этом и сказала ей, в растроганных чувствах, что я выглядел «как молодой дворянин». (В 1944 году денежный оклад лейтенанта Армина Шейдербауера составлял уже 399 марок. — Авт.) Для рядовых немецких солдат (как и для наших) деньги большого значения не имели, хотя и были не лишними. Тем более что во время «похода в Россию» им, по воспоминаниям Генриха Метельмана (дни наступления на Сталинград. — Авт.), «выплачивали жалованье в рублях, тратить которое было не на что, иногда мы проявляли щедрость в отношении местных крестьян — платили им, хотя вполне могли и не платить. Русских денег было столько, что мы с полным основанием могли считать себя рублевыми миллионерами». В той же мере, как и немецким солдатам, нацисты платили жалованье своим союзникам, правда, не всем. Ефрейтор «Норвежского добровольного легиона» Едвент Кнель показал, попав в плен в апреле 42-го, на допросе, что за его службу фюреру его родителям в Норвегии ежемесячно полагается 184 кроны, плюс он сам на фронте получал стандартное жалованье солдата вермахта — 66 марок. Солдат испанской «Голубой дивизии», сражавшийся против нас на Ленинградском фронте, получал немногим меньше Кнеля — 60 марок. Кроме того, завербованные получали подъемные — по 100 песет (25 марок) единовременно, а их семьи в Испании — ежемесячное пособие из расчета приблизительно по 8 песет в день. По мере того как дивизия несла потери, на смену ее первому составу, в который входили в основном фанатики антикоммунизма, все чаще шли люди, соблазненные надеждой приобрести некоторые материальные преимущества. Среди новых солдат дивизии было также немало нищих и безработных, которые ценой жизни пытались обеспечить своим родным сносное существование. В письмах, полученных солдатами «Голубой дивизии» из Испании и ставших советскими трофеями, попадались и такие, как адресованное одному уроженцу Бильбао: «Дорогой сын. Сообщаю тебе, Пако, что германское правительство платит мне ежемесячно 254 песеты благодаря твоей службе». Солдаты «Голубой дивизии» имели и возможность «подработки», причем довольно подлым способом. Борьбу с дезертирством вели отряды испанской полевой жандармерии, которые охраняли дороги в тыл. Военнопленный, солдат 262-го пехотного полка, рассказал, что был направлен в караул для задержания перебежчиков, за что ему было обещано 5 тысяч марок (25 тысяч песет). Перебежчик, солдат 269-го полка, рассказал, что во время февральской операции 1943 года в районе селения Красный Бор 80 человек дезертировали в тыл; многие были пойманы и расстреляны на месте. Но вот к своим румынским или итальянским союзникам отношение немцев было совсем иным. Если сражающийся на фронте солдат вермахта получал две марки в день, то его румынский союзник — 1 марку в месяц. Воевавший на Северном Кавказе ефрейтор 111-й немецкой пехотной дивизии Гельмут Клаусман вспоминал: «Румынская армия была самая деморализованная. Солдаты ненавидели своих офицеров. А офицеры презирали своих солдат. Румыны часто торговали оружием. Так, у наших «черных» («хиви», добровольно служивших в немецкой армии грузин, черкесов, азербайджанцев. — Авт.) стало появляться хорошее оружие. Пистолеты и автоматы. Оказалось, что они покупали его за еду и марки у соседей румын» «Кому война» по-немецки Впрочем, торговали оружием, продавая его не только «хиви», но и напрямую врагу, и сами немцы. В своем «Дневнике немецкого солдата» Кернер Шредер рассказывает, как в 1942 году, когда их часть стояла в белорусском городе Молодечно, его вызвали в штаб, где поинтересовались, сколько винтовок получил у него на складе некто офицер Вендель. — Офицеру Венделю выдано шестьдесят восемь винтовок, господин подполковник. Квитанции взял капитан, проверил и сказал: — Оформлено все правильно. На каждой служебная печать. Но, по нашим данным, не хватает документов еще на сорок четыре винтовки. Тут вчера повесили одного унтер-офицера. Он сбывал оружие ивану (партизанам. — Авт.) за большие деньги. По воспоминаниям Шредера, немногим позже немецкими «особистами» в таком же грехе был изобличен и повешен и вышеупомянутый Вендель. И не он один. Вообще неоднократно упоминаемая в этой книге поговорка «Кому война, а кому мать родна» хоть изначально и русская, но по сути национальной принадлежности не имеет. Примеров тому было предостаточно. Офицер итальянского экспедиционного корпуса Эудженио Корти в своих воспоминаниях об отступлении в январе 1943 года под Сталинградом пишет: «Один итальянский офицер предложил немцам тысячу марок (7600 лир) за то, что ему позволят десять минут посидеть на санях. Немцы согласились, но через три минуты, прикарманив деньги, выкинули его в снег. Итальянец был уже одной ногой в могиле и не мог себя защитить. Другой за аналогичную «услугу» отдал золотые часы. Люди, умирающие от усталости, предлагали немцам свои пистолеты, которые пользовались среди них большой популярностью». Клаус Фритцше о своем путешествии из Германии на советский фронт: «На краковском аэродроме мы увидели большое количество самолетов самых разных типов, а также летный персонал. Нашей целью был какой-то высший штаб, располагавшийся под Днепродзержинском. Не без труда нам удалось забронировать места в транспортном самолете на следующий день. Имея до следующего утра много свободного времени, гуляем вдоль края летного поля. И вдруг человек в летном комбинезоне кричит в нашу сторону: «Клаус, неужели это ты?» — «Данкварт! Ты откуда взялся?». Оказывается, сосед по школьной скамейке. Невероятно, но возможно. Он состоит в спецчасти ВВС, задача которой снабжать фронтовые эскадры новой техникой. Они летают по всей Европе, при этом не забывая о себе — покупают дефицит, а затем продают среди своих: спички и зажигалки везут из Германии на Украину, самогон и подсолнечное масло — из Украины в Норвегию; рыбные консервы из Норвегии в Германию и т. д. и т. п. Разумеется, такие трансакции практикуются не без выгоды — их бумажники буквально лопаются от ассигнаций всех оккупированных стран». Потратить деньги немецкие военнослужащие могли в основном в маркитанской лавке, в аналоге нашего «Военторга», только куда с большим и либеральным ассортиментом. 17 ноября 1942 года немецкий офицер по имени Вольфганг пишет в Германию своей «дорогой, дорогой Ленхен»: «13 ноября ездил в лазарет, который размещался рядом со складом, и навестил заодно нашего больного гриппом командира. Нашел маркитанские товары и приобрел все, что просили. На каждого получилось по бутылке сербского белого вина, полбутылки шампанского, трети бутылки рома, шестой части бутылки ликера, 394 сигареты, туалетная бумага, почтовые открытки, конверты и бумага для писем, открывалка для консервов, шапка-наушники, пятновыводитель, лезвия для безопасной бритвы. Все это обошлось мне в 44 марки и несколько пфеннигов. (Действительно, «Военторг» и рядом не стоял. — Авт.) Еще один вид освобождения карманов от денег — тоже традиционный для всех времен, народов и армий — карточная игра. Армин Шейдербауер вспоминает, как в его приезд в 1944 году в Германию он проиграл месячный оклад лейтенанта — 300 марок и вынужден был «пойти в банк и снять деньги со своего сберегательного счета, чтобы заплатить долг чести». Однако в расположении воинских частей азартные игры были запрещены, и о карточных баталиях в госпитале Бенно Цизер пишет так: «Если бы нас застукали, все деньги со стола, до последнего пфеннига, были бы конфискованы. По этой причине один из нас всегда стоял на стреме на случай, если появится главный враг или казначей». За пулемет — талон в бордель Хотя в вермахте и не были введены денежные вознаграждения «по результатам боевой работы», тем не менее определенный вид поощрений для солдат все же имелся. Так, за уничтожение вражеского пулеметного расчета или офицера выше командира роты солдатам полагались дополнительные талоны на посещение публичного дома. Надо полагать, чтобы несколько снять напряжение. А генералы Гитлера порой получали за свои деяния деньги весьма солидные. 21 августа 1943 года фюрер представил главнокомандующего 18-й армией группы армий «Север» Георга Линдеманна к рыцарскому кресту, а немногим позднее помимо наград, похвал и словесных поощрений, тот получил чек на сумму в 200 тысяч рейхсмарок, присланный Гитлером за «честную и верную службу». В феврале 1945 года нацистский вождь вызвал в ставку героя боев с американцами в Арденнах командующего 5-й танковой армией немцев Хосе фон Мантойфеля, наградил его бриллиантами к Рыцарскому кресту и предложил пособие в размере 200 тысяч марок. Однако от денег Мантойфель отказался, потому как считал, что «солдату не подобает принимать подобную «награду» за то, что от него требует служебный долг». Бывало под конец истории «тысячелетнего» рейха, что деньги в нем давали не только генералам, но и за генералов. Так, командир 152-й пехотной дивизии Линдеман оказался замешанным в попытке покушения на жизнь Гитлера 20 июля 1944 года, и нацистские власти пообещали награду в 500 марок за его поимку. Раненный сотрудником гестапо во время захвата генерал умер в госпитале. (Получил ли обещанные деньги гестаповец — неизвестно. — Авт.) Одна марка — 10 рублей Как уже упоминал Генрих Метельман, «русским можно было платить, а можно было и не платить». Борис Ковалев в книге «Нацистская оккупация и коллаборационизм в России 1941–1944» сообщает: «В первые недели войны германские воинские части, реквизируя у крестьян сельскохозяйственные продукты, в отдельных случаях «расплачивались» занумерованными расписками с гербовой печатью, имевшей надпись «германские вооруженные силы». Бланки расписок были изготовлены типографским способом на простой бумаге и могли быть заполнены и подписаны любым офицером. В расписках было указано, что реквизированные продукты будут в ближайшее время оплачены командованием вермахта. Фактически же никакой оплаты так и не было произведено. Позднее на всей оккупированной территории платежным средством были объявлены билеты германских кредитных касс (Eichskreditkassenschein — оккупационные марки). Они имели вид денежных знаков, но по существу являлись денежным суррогатом, не имеющим никакого реального обеспечения. Расчеты же в рейхсмарках, имевших золотое обеспечение, были на оккупированной советской территории категорически запрещены. Это делалось, чтобы избежать их накопления в руках местного населения. С этой целью даже жалованье солдатам на восточном фронте выплачивалось не в рейхсмарках, а в имперских кредитных банковских билетах. Самый широкий размах приобрел бартер: натуральный обмен продуктов и предметов первой необходимости. В этих условиях немецкие власти выпустили распоряжение, в котором говорилось, что советские рубли являются законным платежным средством. Официальный курс обмена между немецкой маркой и рублем был установлен 1: 10. Другим средством разграбления на оккупированной территории явилось установление чрезвычайно низких цен на подлежащие обязательной сдаче сельскохозяйственные продукты. С помощью соответствующей наценки для дальнейшей продажи в Германию общество торговли с Востоком создавало особую категорию цен — «шлюзовые цены» — еще один путь, для того чтобы свалить на население России часть военных, и особенно оккупационных, расходов. При обязательной «продаже» русскими крестьянами собранных сельскохозяйственных продуктов хозяйственная инспекция центральной группы армий установила в 1942 году следующие расценки (за 1 кг.): рожь — 2 руб. 50 коп., пшеница — 3 руб. 40 коп., ячмень — 2 руб. 30 коп. — 2 руб. 70 коп., горох — 3 руб., картофель — 60 коп. К лету 1942 года в большинстве оккупированных областей были введены нормы обязательных поставок, объявлены заготовительные цены, за выполнение норм были обещаны боны на закупку промтоваров. Однако, согласно донесениям советской зафронтовой агентуры, «нормы назначаются в каждой области по произволу местных властей, а плата настолько низка, что не имеет никакого значения. Во многих же областях ни деньги, ни боны вообще не выдаются». Если за что-то оккупанты иногда и платили, то это была сумма, значительно отличающаяся от рыночной стоимости. Например, за корову представители тыловых служб выплачивали 400–500 рублей. В то же время на рынке она стоила около 25 тыс. рублей. С целью максимального изъятия продуктов питания в управах появились так называемые «заготовители». Официально они занимались закупкой в деревнях продовольствия для городского населения. Расплачивались «заготовители» не деньгами, а специальными бонами на определенные суммы. Предполагалось, что лица, сдавшие продукты, смогут по этим бонам приобрести в городских магазинах военно-хозяйственной инспекции необходимые товары народного потребления: одежду, махорку, спички, стекло, женское и детское белье. На практике это выливалось в очередной обман. Сельскохозяйственные продукты отправлялись в Германию, а в магазинах цены были выше рыночных. Затем товары в них вообще перестали продаваться русскому населению. 28 июля 1941 года министр гитлеровского рейха Тодт издал приказ об использовании в оккупированных областях русских рабочих на самых тяжелых работах и о запрещении оплаты их труда. В приказе говорилось: «На русской территории действуют другие правила использования рабочей силы, чем в Западной Европе. Использование рабочей силы нужно главным образом осуществлять в порядке трудовой и гужевой повинности без вознаграждения». Однако зарплату на оккупированных территориях местному населению гитлеровцы все же платили, в первую очередь работникам коллаборационистских администраций; кстати сказать, была она довольно невысокой. В Курске, к примеру, месячное содержание бургомистра составляло 1500 рублей. Заработная плата мелких служащих колебалась от 300 до 700 рублей. Полицейский в оккупированном Ржеве получал 200 рублей (плюс паек). В Смоленской области зарплата волостных старшин составляла 400 рублей, писарей — 250, полицейских — 250 рублей. Правда, такая небольшая зарплата зачастую с лихвой компенсировалась с помощью взяток и поборов с населения. Особым вниманием немцев пользовались журналисты и писатели как возможные пропагандисты «нового порядка», а также печатники. Значительная часть полиграфического оборудования осталась на территории врага и была им использована. Так, в Смоленске типография, которая находилась в ведении городской управы, начала свою работу 12 августа 1942 года. Работающие там получали достаточно большое для оккупированной территории жалованье: от 450 до 1200 рублей в месяц. Первоначально она обслуживала нужды коллаборационистской администрации. В ней печатались различные бланки, квитанции, распоряжения, объявления. В типографии на различных должностях работали свыше 200 русских сотрудников. Согласно официальной установке немецких властей, заработная плата на производстве и рыночные цены должны были остаться на уровне, существовавшем до оккупации. Действительность же была совсем иной. В оккупированной Белоруссии зарплата большинства рабочих составляла от 200 до 400 рублей, высококвалифицированных — до 800 рублей в месяц, а директор завода «Металлист» в Борисове Поленчук получал 2500 рублей. Но даже этих денег не хватало на пропитание. Ведь на базаре пуд муки стоил 1000–1500 рублей, пуд картофеля — 500–700 рублей, литр молока — 30–40 рублей, яйца — 120–150 рублей за десяток, табак — 150 за 50-граммовую пачку, воз дров — 300–400, сахарин — 40 за 100 таблеток, поношенные туфли — 1500–2000, шерстяные брюки — 300–1000 рублей. Выручали только продовольственные пайки, повышенные для особо ценных работников, для служащих администрации и полицейских. Но подавляющее большинство трудившихся на предприятиях или в открытых немцами школах и больницах жили впроголодь. Некоторым помогали огороды. Цены на продукты и другие необходимые для жизнеобеспечения товары все время поднимались. По данным Смоленской городской управы, за год, с лета 1942 года по лето 1943 года, цены на рынках Смоленска выросли на хлеб в четыре раза, на сало — в два с половиной, на туфли детские — в два, на мужское пальто — в пять раз. «Население оккупированных районов находится в очень тяжелом положении, — отмечается в одном из документов штаба нашего Юго-Западного фронта, — все продукты питания и теплую одежду немцы отобрали. В городе Орджоникидзе — голод. Вследствие употребления населением в пищу мяса павших лошадей в городе эпидемия оспы. Торговли почти никакой нет, а если есть, то по непомерно высоким ценам. Так, например, литр молока стоит 40 руб., десяток яиц — 200 руб., коробок спичек — 18 руб. В городах и населенных пунктах промышленность не работает, за исключением небольших частных мастерских и мелких шахт. На базаре в Макеевке сильно развита спекуляция. Буханка хлеба стоит 150–200 руб., стакан пшеницы — 15 руб». Практически такие же цены на хлеб и зерно были на базарах оккупированного фашистами Ржева (хлеб — 100 200 рублей, одно яйцо — 20, немецкий леденец «Бом-Бом» — 100 рублей штука и т. д.), да и в других, оставшихся под немцами, городах было не лучше, если не хуже. «На весь город имеются всего два спекулянта, которым разрешено ездить в тыл за продуктами. Они потом эти продукты меняют на вещи. За деньги ничего купить нельзя. Да и деньги все исчезли, — пишет в своем дневнике в ноябре 1942 года Лидия Осипова. — Хлеб стоит 800–1000 рублей за килограмм, меховое пальто — 4000–5000 рублей. Совершенно сказочные богатства наживают себе повара при немецких частях. Продали мои золотые зубы. Зубной врач за то, чтобы их вынуть, взял с меня один хлеб, а получила я за них два хлеба, пачку маргарина, пачку леденцов и полпачки табаку. Продавать и менять, кажется, совсем уже нечего. Решилась я и пошла продавать свое обручальное кольцо к одному немецкому повару. Этот негодяй предложил мне за кольцо в 15 граммов червонного золота один хлеб и полпачки табаку. Я отказалась. Лучше помереть с голоду, чем потакать такому мародерству. …Посоветовали мне сходить в комендатуру к повару, который только что прибыл на фронт и еще не разжирел. И произошло настоящее чудо. Повар взял мое кольцо… ухватил мой рюкзак и стал сыпать в него муку безо всякой мерки. Скреб совком по дну бочки и ругался, что муки мало. Насыпал примерно треть рюкзака. Потом спросил, хочу ли я сахару. САХАРУ! Пихнул пакет сахару в 2 кг. Я осмелела и попросила хлеба. «Фюр дих» («для тебя»), — пробормотал повар и положил три хлеба. Увидел огромный кусок мяса, отрубил чуть ли не половину и тоже запихал в рюкзак. Я боялась перевести дыхание, чтобы он не опомнился и сказка бы не прекратилась» Труба — пять рублей, окно — двадцать Еще одной составляющей оккупационной «сказки» были налоги, а их поборники «нового порядка» придумали немало. В листовке подпольного Смоленского областного комитета ВКП (б) от 10 ноября 1942 года говорилось, какие поборы придумали оккупанты: «Каждый крестьянский двор должен вносить подворный налог — 120 руб., налог на трудоспособного — 60 руб., дорожный налог — 35 руб., налог с коровы — 100 руб, с овцы и свиньи — по 50 руб., за собаку — 100 руб., а если она не привязана — 500 руб., за кошку — 35 руб, за пропуск из деревни в деревню — 5 руб., за справку на помол зерна — 5 руб. и пропуск на мельницу — 5 руб., за дымовую трубу ежемесячно — 5 руб., за окно на улицу — 20–25 руб., за посещение больницы — первый раз — 3 руб., второй — 5 руб., за лечение — за сутки — 10 руб. (на своих харчах, со своей постельной принадлежностью). Молока с коровы крестьянин должен сдать 360–400 литров, за невыполнение налога по молоку отбирается корова; есть деревни, в которых не найдешь уже ни одной коровы. Но это еще не все. Крестьянина заставляют платить полицейским, бургомистрам за их лакейскую службу немцам в среднем по 6 пудов хлеба с каждой деревни. Есть еще старосты деревень, писари, судьи и другие фашистские лакеи, которые также дерут с крестьян. За невыполнение налога — штрафы, аресты, телесные наказания, расстрел и виселица. В деревне Подери Монастырщинского района за невыполнение налогов хлебосдачи повесили гражданина Магидова. Немецко-фашистские захватчики грабят крестьян, душат их поборами и налогами, физически истребляют советских людей. По Хиславичскому району за один только февраль месяц казнено 550 человек, в Монастырщинском районе — 950 человек. Вот каков «новый порядок» и «новая земельная реформа» гитлеровцев!». Кроме налогов, на оккупированных территориях нашей страны существовали и разнообразные штрафы в отношении жителей. К примеру, в Смоленске Павлова Ефросинья, рабочая, 26 февраля 1942 года была наказана денежным штрафом в размере 2000 рублей и принудительными работами на срок в четыре недели за то, что «дала своей сестре для продажи военные брюки-галифе немецкого производства». Домохозяйка Поташова Анна отправилась на 10 дней в тюрьму, предварительно заплатив штраф в 200 рублей за то, что без разрешения пользовалась электричеством. Предприниматель Панков Михаил выложил 3000 рублей за торговлю сахарином, а швея Фомина Екатерина — 300 за покупку на рынке немецкого одеяла. Штрафы в 100 рублей полагались за «нарушение постановления городского управления об очистке», «продажу в не базарный день молока» и даже за «нарушение постановления комендатуры о пребывании в чужих квартирах в запрещенные часы». Доказательством вины выступало собственное признание. Наиболее сурово нацисты и их пособники наказывали за административные правонарушения, связанные со сделками по продаже немецкого военного имущества (так же, как и наши. — Авт.). В переименованном гитлеровцами в Лемберг Львове все евреи обязаны были нашивать на одежду желтые звезды, которые они были вынуждены покупать в специальных магазинах за огромные деньги. Отказ от их ношения карался уже просто фантастическими штрафами. Иудины деньги Предатели же, как всегда, устраивались получше. Причем не только явные, но и те, кто попросту считал себя предприимчивыми людьми, способными приспосабливаться к любым житейским обстоятельствам. Всего за месяц (с 3 сентября до 11 октября 1941 года) городской управой города Старая Русса были проданы частным лицам городские строения, имеющие производственное значение, всего 36 на общую сумму 18 тыс. 400 рублей. Некая госпожа Аксенова стала владелицей электростанции со всем оборудованием, а господин Васильев получил во владение гончарный завод (и госпожа, и господин были родственниками членов городской управы. — Авт.). Вскоре следственная комиссия, куда вошли представитель полиции и контролер новой городской управы (немцев такие детали жизнедеятельности русских не интересовали. — Авт.), проверила правильность оценки 25 строений. Их осмотрели и установили действительную стоимость, с учетом размера износа и сохранности отдельных элементов зданий, по техническим нормам и ценникам 1932–40 годов. При этом оказалось, что действительная стоимость этих объектов исчислялась в сумме 75 400 рублей. Но это были хоть и ворованные, но все же не иудины деньги, их получали другие. К сентябрю 1942 года в Краснодаре началось формирование 7-й добровольческой казачьей дивизии, которая вскоре в районе Майкопа приняла участие в боях против Красной армии. Ее название «добровольческая» весьма условно, ибо значительная часть казаков вступила в дивизию, польстившись на различные льготы. Их семьям выдавалось вознаграждение в 500 рублей, налоги им уменьшались в два раза. Зимой 1942–1943 годов в глубине оккупированной территории России происходила замена некоторых немецких гарнизонов «добровольческими частями». Личный состав, помимо обмундирования и питания, получал денежное довольствие. Официально оно делилось на три разряда: по первому разряду получали 375 рублей, по второму — 450 и по третьему — 525 рублей. Фактически выдаваемые суммы были меньше. В казачьих частях холостые бойцы получали по 250 рублей, а женатые по — 300. Питание, квартиры и медицинское обслуживание, как и для немецких военнослужащих, были бесплатные, причем они должны были проживать отдельно от немецких солдат и офицеров. Особыми льготами пользовались лица, с оружием в руках боровшиеся с советским сопротивлением — каратели и бойцы так называемых «сил самообороны». Не только они, но и члены их семей освобождались от всех видов налогов и сборов. Помимо тех, кто взял в руки оружие для борьбы со своими братьями, появилась возможность «подработать» и у людей не особенно воинственных, но тоже считавших, что деньги не пахнут. В приказе по 26-й пехотной дивизии вермахта № 575/41 от 11 сентября 1941 года разрешалось оплачивать доносы деньгами в размере до 25 марок в каждом отдельном случае. Вместо денежной оплаты выдавалось иногда продовольствие, спирт, табак, а также скот и имущество, принадлежавшее колхозам. Наиболее активных помощников в борьбе с партизанами оккупанты наделяли земельными участками. Из инструкции № 184, изданной немецкой военной комендатурой г. Брянска: «Во всех оккупированных населенных пунктах вводится порядок, согласно которому все жители, до сведения которых дошли вести о заговорах против немецкой армии и распоряжениях, издаваемых немецкими властями о вредительских актах, саботаже в особенности, и о всякого рода покушениях, обязаны немедленно заявлять об этом в ближайшую немецкую воинскую часть. Упущение такого заявления карается смертной казнью. Имущество таких жителей уничтожается. Тем, кто сообщает о таких случаях, обещается вознаграждение в размере 5000 рублей». В качестве иллюстрации к этим инструкциям и приказам можно привести запись из дневника военного журналиста Павла Лукницкого о его встрече в только что освобожденной от врага Луге с командиром партизанского отряда, а до того секретарем Лужского райкома ВКП(б) Иваном Дмитриевым, в лесах «товарищем Д». Дмитриев о чем-то спорил с прибывшими в Лугу офицерами-железнодорожниками. «Спор был прерван вошедшим в комнату здоровым парнем с красной ленточкой поперек шапки-ушанки: — Понимаешь, Иван Дмитриевич, оказия! Пошел я в «Военторг» за чернилами для райкома. Рубль двадцать копеек стоят. Хватился, а у меня ни копейки. И у товарищей ни у кого нет. Забыли мы, как с деньгами дела имели. Нет ли у тебя? — А денег у меня нет. Сто двадцать тысяч было у нас. Трофейных, что мы поотбирали у перебитых немцев, которые, когда живы были, грабили население. Ну да эти деньги мы отослали самолетом в Ленинград, сдали в фонд обороны. Надо было бы мне из тех денег оставить моих тридцать тысяч! — Каких это твоих? Зарплаты, что ли? Иван Дмитриевич рассмеялся: — Это ты, майор, получал зарплату, а мы. Ну, впрочем, считай как хочешь! В уплату за мою голову эти тридцать тысяч предназначались. Прихожу я в деревню Далеково, а там немецкое объявление с моей фотокарточкой: за живого тридцать тысяч рублей, четыре га лучшей земли, две коровы, табак, вино, а за мертвого — половину этого. Прочитал я, вошел в избу к одному знакомому овощеводу, говорю ему: «Ну, капитал нажить хочешь?» Два дня укрывал он меня в той самой избе, на которой объявление висело. В общем, слушай, майор, дай-ка мне рубль двадцать копеек. И все офицеры железнодорожных войск мигом полезли в карманы. На столе разом — ворох червонцев». Девушка — 60 марок, женщина — 40 Вот как пишет о том, что происходило в 1943 году на пересыльном пункте для вывозки из партизанских районов местного населения, расположенном на территории лагеря советских военнопленных в Рославле, Сергей Горелов в своей книге «В фашистском плену»: «Очень скоро пересыльный пункт был превращен в настоящий невольничий рынок. Говорят, рабство давно отменено, утверждают, что в наше время торговать людьми нельзя. Чепуха! Вздор! Кто находился в начале 1943 года в Рославльском концлагере, может подтвердить, как немецкие фашисты торговали живыми людьми. Отношение немцев к славянам даже не может быть сравнимо с отношением американцев к неграм в XIX веке. Что там Бичер-Стоу со своей «Хижиной дяди Тома»! Людей продавал подполковник немецкой армии Иоганн Фичер, а в продажу шел любой человек, поступивший на пересыльный пункт. Покупать, конечно, мог только немец, то есть чистокровный фашист. Ежедневно фашистские мерзавцы приходили на пункт и выбирали себе служанку, уборщицу или няню, а то и наложницу. Они могли купить девушку или женщину и оставить ее здесь, могли купить и для отправки в Германию. Плати только денежки. Как немцы тогда говорили: надо уплатить «комиссионные». И покупали сравнительно недорого. Девушка 1516 лет стоила от 30 до 60 марок. Женщина от 25 до 30 лет — 40 марок. Неважно, если у женщины дети, семья. Для фашистов семья ничего не стоила. Они разлучали понравившуюся им женщину с детьми, оставляя их на произвол судьбы. Ведь дети-то — славяне!». Здесь надо отметить, что деньги имели хождение даже в гитлеровских лагерях для военнопленных. Вот как описывает лагерный «базар» в Рославле тот же Сергей Горелов: «Около главных бараков в лагере открылся своеобразный базар. Здесь можно было купить все, что угодно. Хлебная порция в 200 граммов — вот мерило стоимости. На деньги хлебная порция стоила 30, а потом доходила и до 100 рублей. Но денег-то пленным негде было взять. Больше всего шел обмен, обычно про деньги и не вспоминали. На базаре «торговали» положительно всем. Хлеб, печенье, консервы, мясо, конфеты, гимнастерки, брюки, шинели, даже часы — все можно найти и купить здесь. Некоторые выносили сюда свою порцию баланды с «петушком» и старались ее променять хотя бы на несколько немецких сигарет или на одну закруточку русского табачку. Другие ухитрялись принести с работы из города даже водку, а то и бутылку самогонки. Находились «коммерсанты», которые отправлялись в госпиталь торговать чистой водой. За глоток воды из фляги брали по 25–30 рублей. Базары пришлись фашистам не по душе. Время от времени комендант с полицейскими организовывали облавы и разгоняли такие базары. Один, два, три, даже десять полицейских еще особой роли на базаре не играли и существенного вреда принести не могли. (Полицейские в одиночку — простые продавцы или покупатели и наиболее активные сотрудники местного «казино», то есть заядлые игроки в «очко», другой игры они не признавали.) Когда же на базаре появлялись 50–70 полицейских, да еще усиленных 5–7 немцами-автоматчиками, базар начинал волноваться. В таких случаях базар оцепляли. Оставляли лишь небольшие «ворота», где становился начальник полиции со своими приспешниками, и начиналась расправа. Пленных с базара выпускали небольшими партиями. Сначала тщательно обыскивали. Все наиболее ценное отбиралось и становилось достоянием полицейских и немцев». «По лагерю бродит и переливается огромная толпа, напоминающая толкучий рынок, — пишет в своих воспоминаниях о лагере Саласпилс 1941 года Борис Соколов. — И действительно, как нечто естественное, такой рынок и возникает. Продается все необходимое: хлеб, картофель, капуста, одежда, обувь, и, конечно, табак. Все в мизерных количествах и по неслыханным ценам. Например, пайка хлеба размером в два спичечных коробка стоит 180–250 рублей. Столько же стоит и одна папироса. Кроме того, продается масса всевозможных кустарных изделий: колец, мундштуков, портсигаров, земляных котлет, пирогов из коры и т. п. Все изготавливается тут же из всякой дряни. Деньги пока еще советские, так как других нет. У большинства вообще нет никаких денег, и покупать им не на что. Но это отнюдь не означает, что эти люди покидают рынок. Наоборот, они, по-моему, и есть самые активные участники торговли — ко всему прицениваются, торгуются, хулят или хвалят товары, щупают их пальцами, обнюхивают и т. п. Широко идет и меновая торговля. Меняют все на все: хлеб на табак, одежду на хлеб и прочее. Иногда возникают необыкновенные меновые комбинации. Так, на моих глазах, один, вероятно, больной язвой желудка отдал почти всю свою одежду за ложку соды. Но, как и всегда в этом мире, бок о бок с нищетой живут и богачи. Так, у моряков, привезенных сюда с фортов острова Даго, количество денег измеряется вещевыми мешками. В свое время они не растерялись и прихватили с собой войсковые кассы. Но все это зримый рынок. Есть еще более солидный, но невидимый, в котором через переводчиков, врачей, работников кухни и других, живущих в более свет-лом мире, принимают участие и немцы. Последние скупают советские деньги, ценности и кустарные сувениры, до которых они большие охотники. Все это за хлеб и водку, а иногда и за более ценное. Мы с Захаровым уже несколько дней кое-что добавляем к нашему скудному пайку за счет использования рыночной конъюктуры подобно заправским игрокам на бирже. Так, вечером, когда возвращаются рабочие команды, продукты дешевеют, и за какую-нибудь часть своего туалета, например, за кальсоны, можно купить пять-шесть картофелин. Половину этой покупки мы втроем в сыром или вареном виде тут же съедаем. А вторую половину бережем на следующий день, когда с утра цены на продукты подпрыгивают вдвое. Тогда оставшуюся половину мы продаем и выручаем деньги или принадлежности туалета, за которые вечером можно опять сделать хорошую покупку. Все это, однако, требует осторожности, так как никакой охраны собственности и личности здесь нет. Товар просто могут вырвать из рук, а взамен сунуть под нос кулак или дать по физиономии». Дмитрий Небольсин вспоминает, что в лагерях для наших пленных в Германии во второй половине войны даже появились специальные деньги. Они «выдавались, как зарплата, пленным и имели хождение только в лагерях и рабочих командах военнопленных. На них можно было купить у некурящего пачку махорки, у французов или поляков — кусок мыла, пайку хлеба и кое-что другое. На марки играли в «очко», играли азартно, проигрывали иногда вместе с марками недельный паек хлеба, одежду, залезая бездумно в долги. Проигрывали все, каждый раз, надеясь выиграть, что удавалось редко и не всякому». «По субботам нам стали платить жалованье в виде нескольких небольших коричневых купюр, каждая ценностью в одну марку, — рассказывает Борис Соколов. — Для реализации этих денег по воскресеньям привозили огромную бочку, по-видимому, суррогатного черного низкоалкогольного пива. А мы становились за этим пивом в огромную очередь, точно так же, как делали у себя на Родине». Немецкие военнопленные, привлеченные к работе в различных отраслях народного хозяйства нашей страны, получали зарплату в размере, установленном управлением НКВД СССР по делам военнопленных и интернированных. Из этой зарплаты производились удержания на возмещение расходов по их содержанию — оплата жилой площади, коммунальных услуг, питания и т. д. «За подрыв военной мощи» Берлинец Иоганн Химинский, солдат 376-й пехотной дивизии, попал в советский плен в августе 1942 года под Сталинградом. На допросе он показал: «Денег в настоящее время подавляющему большинству хватает, так как купить на них все равно нечего. Я получал рабочим-токарем 200 марок в месяц, а техником — 280 марок. Расходовал 27 марок на квартиру и 100 марок на питание, выдаваемое по карточкам. Большую поддержку, в смысле питания, давал мне мой личный огород. Остальные деньги тратить было некуда. Можно было бы, конечно, покупать товары по спекулятивным ценам, но они так высоки, что рука не поднимается. Иностранные рабочие живут в специальных бараках, расположенных неподалеку от завода. Бараки обнесены колючей проволокой и напоминают скорее концлагерь, чем общежитие. Продовольственных карточек им не выдают, все питание они получают на заводе, кроме того им причитается небольшая заработная плата, которая, однако, также не выдается на руки, а вносится администрацией завода на «текущий счет». В цехах, где работают иностранные рабочие, находится охрана, следящая за тем, чтобы не было каких-либо актов саботажа иди диверсий. Рабочий день на заводе 10 часов, но обычно всегда приходится работать больше и по воскресеньям. Сверхурочная работа оплачивается только на 50 процентов». Другой немецкий пленный, солдат 120-й моторизованной дивизии, уроженец Данцига Эрнест Банковский сообщает, что на предприятиях этого города «установлен 12–14-часовой рабочий день, но почти всегда приходится работать сверх нормы. Платят рабочим чрезвычайно мало, а у тех, кто работает сдельно, все лишние деньги отбираются в фонд помощи фронту». В немецких деревнях в это время жизнь была по-сытнее, и возможностей подзаработать с войной даже прибавилось. 12 ноября 1941 года родители солдата Ганса Шеффера пишут ему на русский фронт из Кальтенгерберга: «Дорогой Ганс! Мы все в добром здравии и надеемся, что и ты тоже. Дорогой Ганс, я купил свинью украдкой, хочу зарезать ее в ближайшие дни, чтобы у нас было мясо на зиму, тем более с салом у нас в обрез. Я мог бы зарезать овцу, но она мне даст больше, у нее будут ягнята, и я доставлю их на аукцион, так как они нужны для разведения в новых областях Эльзас-Лотарингии. Цены колоссальные. За козла платят до 600 марок, а за ягненка (самку) — 200 марок. Итак, на овцах можно нажить деньги». И последнее о деньгах в Третьем рейхе. В мае 1945 года в одной из разбитых берлинских квартир писатель Владимир Богомолов нашел письмо, которое хочется привести здесь без всяких комментариев. На казенного образца конверте адрес: «Наследникам Густава Блейера: фрау Блейер». Слева: «Судебная касса Моабит». Справа: «Касса открыта от 9 до 13 ч. 26.9–44». Текст: «Предлагается в течение недели оплатить нижеуказанные издержки в размере 838 рейхсмарок 44 рейхспфеннигов». Далее следует указание: за неуплату — штраф. На обороте: «Счет за расходы по судебному делу Густава Блейера, осужденного за подрыв военной мощи». «Выполнение смертной казни 300 Транспортные расходы 5,70 Почтовые расходы 0,13 Стоимость содержания в тюрьме за 334 дня по 1,50 532,50 Порто 0,12 Всего 838,44». Любовь и около «В пору войны мы любили распевать частушку, услышанную в какой-то деревне, — пишет в своих воспоминаниях «Наедине с прошлым»» фронтовой журналист Борис Бялик: Надоели, надоели Сапоги военные. Еще больше надоели Дроли переменные. Частушка была зряшная (не всякое народное творчество несет в себе народную мудрость). Далеко не все «дроли» были тогда переменными. Война разрушила немало браков (она являлась проверкой для всего, не в последнюю очередь для любви), но она не только разрушала» Война, действительно, не только разрушала, но часто становилась сводницей (сводила) на своих дорогах молодых людей, чья судьба потом — хотя далеко не так часто, как хотелось бы — становилась счастливой. Все, пожалуй, было примерно так же, как в обычной мирной жизни: ясная светлая любовь и присущее каждому здоровому человеку сексуальное влечение к противоположному полу, поцелуи и обещания любить до гроба. Все так же, при одном маленьком «но» — «до гроба» в те двадцать лет порой было очень близко. Приходилось торопиться, поскольку на вопрос будешь ты жить завтра или нет, — ответа зачастую дать было нельзя. Молодой в то время офицер, выпускник Барнаульского пехотного училища Юрий Стрехнин поведал историю, которая началась с размещения их части после тяжелых боев под Курском в деревне Куркино летом 1943 года: «Когда танцы кончаются, по укромным местам разбредаются парочки. И потом даже в самый поздний час можно услышать где-нибудь в темном палисаднике, за деревьями, сокровенный шепот. Мгновенные знакомства, быстро возникающие привязанности, нетерпеливое взаимное узнавание — жизнь требует своего, и медлить не хочется: недолгий срок отмерен для встреч, все понимают — скоро опять на фронт. И подгоняемые этой неизбежностью, неизбежностью разлуки, может быть, разлуки навсегда, рождаются смелые, а то и отчаянные решения — война торопит сердца. Нежин. Почему-то стоим чрезвычайно долго. Из вагона в вагон ходит патруль офицеров нашего полка, выискивает: нет ли посторонних? Оказывается, по пути командир узнал, что с некоторыми из наших лейтенантов решили разделить все фронтовые невзгоды девушки из Куркино — они согласны быть хоть санитарками, хоть рядовыми солдатами, лишь бы не расставаться со своими избранниками, лишь бы быть вместе. Но суровый Ефремов (командир полка. — Авт.) строжайшим образом запретил пополнять полк таким незаконным образом — и молодые офицеры решили провезти своих подруг тайком, в расчете, что на фронте все отрегулируется, каждой девушке в полку найдется дело. Но секрет сохранить не удалось. И вот финал: на перроне станции Нежин, под охраной солдат местной комендантской службы, тесной кучкой стоят плачущие девчата — их около десятка. А эшелон уже трогается. Девчата стоят со скорбными лицами, глядят, как их милые уезжают без них. Так выполняется приказ Ефремова: всех посторонних высадить и до той минуты, пока эшелон не двинется, не отпускать, чтобы не успели сесть на ходу. Суров этот приказ, жаль отважных куркинских девчат, но как же иначе? Мало ли что нам предстоит, нельзя же без острой необходимости подвергать девушек военным опасностям. Да и ради дисциплины в полку надо расстаться с ними: что же это было бы, если один лейтенант обзавелся боевой подругой, другой бы ему завидовал — началось бы соперничество, ревность и вообще бог знает что. Жаль, но иначе нельзя. Уже на фронте под Киевом, во время выхода из окружения, шагая вдоль цепочки в голову ее, я вдруг обратил внимание на одного из бойцов — чем-то его фигура показалась мне необычной. Боец как боец, в шинели и в шапке, с винтовкой на ремне, но что-то даже в походке его не мужское. Присмотрелся внимательнее, глянул в его лицо — да ведь это девушка! Нетрудно было догадаться: та, из куркинских! Вот отважная курянка! Все-таки сумела спрятаться — вернее, сумел ее спрятать милый, и бойцы об этом знали, да не выдали. И вот воюет она вместе со своим любимым». Многим отважным девушкам приходилось воевать рядом с любимыми, причем порой те об этой любви даже и не подозревали. Бывший санинструктор Любовь Гроздь рассказывала писательнице Светлане Алексиевич: «Младший лейтенант Николай Белохвостик. Я никому не признавалась, даже подруге, что в него влюблена. По уши. Моя первая любовь. Может, и единственная? Кто знает. Я думала: никто в роте не догадывается. Мне никто раньше так не нравился! Если нравился, то не очень. А он. Я ходила и о нем постоянно думала, каждую минуту. Это была настоящая любовь. Мы его хоронили. Он лежал на плащ-палатке, его только-только убило. Немцы нас обстреливают. Надо хоронить быстро. Прямо сейчас. Нашли старые березы, выбрали ту, которая поодаль от старого дуба стояла. Самая большая. Возле нее. Я старалась запомнить, чтобы вернуться и найти потом это место. Тут деревня кончается, тут развилка. Но как запомнишь? Как запомнить, если одна береза на наших глазах уже горит. Как? Стали прощаться. Мне говорят: «Ты — первая!». У меня сердце подскочило, я поняла. Что. Всем, оказывается, известно о моей любви. Все знают. Мысль ударила: может, и он знал? Вот. Он лежит. Сейчас его опустят в землю. Зароют. Накроют песком. Но я страшно обрадовалась этой мысли, что, может, он тоже знал. А вдруг и я ему нравилась? Как будто он живой и что-то мне сейчас ответит. Вспомнила, как на Новый год он подарил мне немецкую шоколадку. Я ее месяц не ела, в кармане носила. Я всю жизнь вспоминаю. Этот момент. Бомбы летят. Он. Лежит на плащ-палатке. Этот момент. А я радуюсь. Стою и про себя улыбаюсь. Ненормальная. Я радуюсь, что он, может быть, знал о моей любви. Подошла и его поцеловала. Никогда до этого не целовала мужчину. Это был первый» Тоже санинструктор, Нина Вишневская: «Только недавно узнала я подробности гибели Тони Бобковой. Она заслонила от осколка мины любимого человека. Осколки летят — это какие-то доли секунды. Как она успела? Она спасла лейтенанта Петю Бойчевского, она его любила. И он остался жить». Война безжалостно собирала свое, и любовь здесь не была ей помехой. Жестко оценивающий ее реалии командир стрелкового, а затем штрафного батальона Михаил Сукнев повидал всякого, но циником — как некоторые — не стал. «Надо сказать, что девушки в нашем полку были очень строгими в своем пребывании среди мужского населения, — вспоминал он. — Галина Кузнецова, связистка, подружилась с Григорием Гайченей, они стали мужем и женой. Вскоре она уехала домой рожать, Гайченя погиб на высоте Мысовая под Новгородом. Гале не посчастливилось. Анна Зорина подружилась с Николаем Лобановым. Но вскоре Николая Петровича не стало в бою под поселком Георгиевским на реке Веряже. Мария Белкина с кем ни подружится — тот погибнет или будет искалечен. И в полку сложилось суеверие: кто с ней подружится, того ждет какое-то несчастье. В боевой обстановке — пуля или осколок. Когда мы стали с ней друзьями (что не зашло дальше нескольких поцелуев), прошел слух: или меня, или Марию возьмет рок. Настоящим другом Марии стал Петр Наумов, о чем мои друзья и не подозревали». (Мария Белкина погибла при бомбежке штаба полка. — Авт.) Быстро повзрослев на войне, получив зачастую в 19–20 лет офицерские погоны и не раз повидав близко смерть, многие мужчины так и не растеряли душевной деликатности и трепетного отношения к женщине. Так и не научились жить по бытовавшему тогда принципу «Война все спишет». Дмитрий Небольсин вспоминал, о случае с товарищем и сослуживцем Исаковым: «В боях на Кавказе его ранило в ягодицу. Несколько суток он мучился и не обращался в санбат, надеясь на скорое заживление. И только когда рана сильно воспалилась, волей-неволей пришлось вызывать медсестру. Запоздалое лечение дорого ему обошлось. Его чуть не обвинили в злонамеренном членовредительстве. Это могло повлечь за собой большие неприятности, вплоть до трибунала. А дело-то было проще пареной репы. В ту пору молодой, стеснительный лейтенант Исаков был знаком с молоденькой медсестрой в медсанбате, влюбился в нее (в дальнейшем она стала его женой) и, постеснявшись, как она рассказывала, показать ей раненое место, решил заняться самолечением. Только и всего!». Мария Дорофеева (Бабкина), военфельдшер 1081-го полка 312-й стрелковой дивизии: «Еще на формировании в Славгороде я познакомилась с молодыми офицерами-разведчиками нашего полка, и они меня, можно сказать, охраняли, не давали никому в обиду. Даже два трофейных пистолета подарили: сначала браунинг, а потом специальный дамский, с ручкой из слоновой кости. Как-то, уже на передовой, появился у нас новый заместитель командира полка по тылу, высокий, красивый капитан. Увидел меня и говорит другим офицерам: «Эта моя будет», а ребята ему: «Ну давай, попробуй. Только если обидишь ее, мы тебе сразу голову отвернем». В общем, не вышло у него ничего, не понравился он мне, очень нахальный. Его потом от нас в другую часть перевели. Когда мы отмечали 23 февраля 1944 года День Красной армии, со мной весь вечер танцевал командир лыжного батальона, просто не подпускал больше никого. Я видела, что очень ему нравлюсь, да и он мне тоже понравился. Но вот когда его ранило под Пустошками, он к нам в санроту не зашел, отправился прямиком в санбат. Уже из госпиталя прислал мне два письма, в которых спрашивал, хочу ли я, чтобы он, когда выздоровеет, вернулся в нашу часть, если да, то он обязательно этого добьется. Понятно было мне, о чем он спрашивает, но у меня к тому времени погиб на фронте отец, мама одна поднимала на ноги пятерых моих братьев и сестер, и я должна была думать о них, а не о себе. Мне нужно было после войны помогать маме, и я на письма комбата не ответила. В часть нашу он после госпиталя не вернулся». Офицер-артиллерист Семен Соболев нашел свою первую любовь в самом конце войны в небольшом чешском селе — звали ее Анечка. «Я подошел к ней. Она не убежала. Не помню уж, наверное, я что-то говорил ей по-своему, а она отвечала мне по-своему. Наверное, мы понимали что-то или догадывались по интонации. Я поцеловал ее, но, наверное, слишком по-братски, ведь я сделал впервые это в своей жизни. — Хлапчиска, — Анечка засмеялась Перевода не требовалось. Я знал, что я еще зеленый-зеленый «хлапчиска», хотя уже два года на войне. Анечка вошла в дом. Постоявши еще на крыльце, вошел и я. В горнице офицеры разместились на ночлег. На полу в прихожке разлеглись наши солдаты. Анечка раскинула свою постель на широкой лавке за столом. Я присел около нее, а потом, подумавши, что лучшего места мне не осталось, полуприлег около нее. Анечка не прогнала меня. Правда, я, обутый, опустив ноги на пол, полусидел, полулежал около нее, ощущая плечом тепло ее тела. Сердце мое колотилось, как на гонках, постепенно успокаиваясь. Спал я или не спал в ту ночь? Наверное, нам было хорошо обмениваться биотоками. Однако же и этого было достаточно, чтобы мы почувствовали неодолимое влечение друг к другу. Наутро мы обменялись фотографиями и адресами, и словно тени все кружились и кружились друг подле друга. А после завтрака была подана команда взять орудия на передки и подготовиться к движению. Мы наступали стремительно, вырвавшись, наконец, из гор на более пологое Чешское нагорье. Раза два еще, по свежему чувству, я написал Анечке, но, не получив ответа, успокоился. Была война, и военная цензура, проверявшая всю солдатскую почту, не могла допустить эту переписку. И только больше десяти лет спустя, когда я уже демобилизовался и обзавелся семьей, жил и работал на Сахалине, Анечка через газету «Красная Звезда» и Генеральный штаб нашла меня. Какое-то время мы, уже обремененные семьями, переписывались, как старые случайные знакомые, передавая приветы семьям. И только в тайных уголочках душ наших все тлел и тлел негасимый огонек той нашей первой полудетской любви, которой не суждено было состояться. Но встретиться нам так и не удалось. А теперь разве где-то на небесах» Фронтовикам постарше и поопытнее в таких делах одних биотоков было, конечно же, мало, требовалось нечто более существенное. Как пишет председатель Совета ветеранов-однополчан 38-й стрелковой дивизии А. Лебединцев: «Во фронтовой полосе, когда служивому удавалось свести знакомство с молодушкой, те тоже ожидали уверений в «любви до гроба» или хотя бы уверений, что еще неженатый. Так, одна из украинок долго выпытывала этот секрет у майора, который уверял ее, что он еще холостяк, и она решила поверить. Когда провела с ним бурную ночь, то сразу усомнилась, выразив это такими словами: «Ох, дядько-дядько, як вы гарно цэ дило робытэ, мабудь вы всэж-таки женати». «Половой вопрос решали с помощью дружелюбно настроенного к нам гражданского населения, — вспоминал летчик И. Кожемяка. — Правило было одно — никакого насилия. Нам, летчикам, было чуть полегче, чем остальным, — официантки, оружейницы, девчата из службы ВНОС (воинское подразделение, ведущее наблюдение за воздушным пространством. — Авт.). Договаривались. Половой вопрос вставал, когда боев нет, а когда бои идут, то есть только желание выспаться». В перерывах же между боями, на отдыхе или переформировке половой вопрос решали по-разному, причем рядовым солдатам тут счастье улыбалось крайне редко. Хотя и такое случалось, особенно если солдатик попадался бравый да смышленый. Семен Соболев вспоминал, как во время их наступления по Украине они остановились на постой в одном из сел: «Хозяйками нашими оказались маленькая кругленькая хохлушка лет под сорок и ее дочка лет восемнадцати — стройная, тоненькая большеглазая дивчина. Всех она тут же покорила. И началась честная борьба, из которой я тут же выбыл, потому что был настолько молод, что смотрелся сопливым мальчишкой, случайно одевшимся в шинель. Бикташев был татарин лет под тридцать. А Уржумцев — красавец парень, чернобровый, черноглазый, нос с горбинкой, усы как у заправского казака, и весь он создавал собой облик Гришки Мелехова из Тихого Дона. И тактик по части женских сердец. Он тут же завел разговор об обычаях и стал расспрашивать, как делят обязанности в семье украинцев. Хозяйка рассказывала, а он то и дело возмущался: — Как? Это делает жена? Ну нет, у нас не так. Это все делает муж, а жена только распоряжается! И выходило по нему, что русской женщине за мужем не жизнь, а сплошной праздник и наслаждение. Уж так он ловко врал, что, я думаю, и мамаше захотелось выйти за него замуж. Да только как же самой, если у ее дочки нет жениха, да и будет ли — война же идет, и всех хлопцев забрали в армию. А тут ведь такое счастье может свалиться ее дочке. И посидевши так за чугунком картошки с нами, она натаскала соломы на глиняный пол, постелила на полу нам с Бикташевым солдатскую постель, а потом полезла на печку, за занавеску, гнездить ложе нашему Уржумцеву и своей дочке. Авось-либо». Но это, как уж говорилось, была редкая удача, в основном рядовому пехотному ване приходилось лишь мечтать о том времени, когда он вернется с войны домой, и уж тогда. Приятности и неприятности Впрочем, по ходу решения полового вопроса случались порой неприятности и у офицеров, и частенько весьма серьезные. Командир роты в 8-м офицерском штрафбате Александр Пыльцын пишет, что среди бойцов батальона — сплошь недавних офицеров — очень многие угодили к ним за «прелюбодеяния», за то, что утопили танк, направляясь «попутно» в деревушку к знакомым девчатам. Двое лейтенантов попали в штрафбат Первого Белорусского прямиком из состава наших войск в Афганистане, где они подрались на квартире пожилого командира полка из-за его любвеобильной молодой жены. Был под командой Пыльцына и «выдающийся» (для того времени) штрафник, бывший инженер-майор Семен Гефт. Будучи начальником тыловой службы гвардейской механизированной дивизии и имея возможность питаться отдельно от всех, он не только заставлял девушек-военнослужащих, выполнявших обязанности официанток, приносить ему пищу, но и принуждал их во время завтраков и ужинов удовлетворять свои похоти. При этом он угрожал им, что если они откажутся выполнять его требования или пожалуются кому, то у него хватит власти загнать их в штрафную роту (при том, что в то время, в 44-м, женщин в штрафные части уже не отправляли, но девушки об этом попросту не знали). Получивший по приговору 10 лет с заменой тремя месяцами в штрафном батальоне «е…рь-майор» (как сразу же прозвали его в штрафбате, по аналогии с обер-майором), зарекомендовал себя немалым трусом, и сослуживцы постоянно проводили с ним «воспитательную работу». Там же в штрафбате Пыльцыну довелось увидеть, какой большой бывает настоящая женская любовь. Одним из бойцов был бывший капитан, летчик с необычным отчеством — Павел Афтиевич и такой же необычной фамилией — Смешной. «Смешной попал в штрафбат за то, что он, командир авиаэскадрильи, боевой летчик, имевший уже орден Боевого Красного Знамени, перегоняя с группой летчиков по воздуху с авиазавода на фронт новенькие истребители, допустил авиакатастрофу. Один из его подчиненных, то ли решив испытать в полете машину в недозволенном режиме, то ли просто не справившись с ней в воздухе, разбил ее и погиб сам. Вот офицер и загремел в штрафбат. В те предельно напряженные дни постигал Смешной пехотную науку старательно, инициативно, тренируясь, используя свободную минуту в перебежках, самоокапывании и переползаниях по-пластунски до изнеможения, как он сам говорил, «до тупой боли в натруженных плечах и гудящих ногах». Был он сколько настойчив, столько и терпелив. Стремился все познать, все испробовать. Будучи во взводе автоматчиком, научился метко стрелять из противотанкового ружья, из пулемета. До всего ему было дело. Все, считал он, в бою может пригодиться. Он сумел даже освоить довольно меткую стрельбу из трофейных фаустпатронов (или, как их стали называть, «панцерфауст») по находившемуся неподалеку сгоревшему немецкому танку. Казалось, он трудился круглые сутки, никем не принуждаемый, никем не контролируемый. Его жена, тоже капитан, совершенно неожиданно появилась как-то у нас в батальоне. После встречи с мужем она, сохраняя, видимо, с трудом, напряженно-спокойное выражение лица, мягким грудным голосом попросила меня об одном: если муж будет ранен — помочь ему выжить. Какая, казалось, малая просьба! Надолго остались в моей памяти впечатления об этой скромной и мудрой женщине, оставившей детей где-то в глубоком тылу, чтобы на фронте по возможности быть ближе к их отцу и любимому человеку и внести свой личный вклад в дело Победы». Павел Афтиевич Смешной погиб в апреле 45 года в тяжелом бою на Одерском плацдарме, сумев перед этим подбить с помощью фаустпатронов два тяжелых немецких танка и посмертно (редчайший для штрафника случай. — Авт.) был представлен к званию Героя Советского Союза. Жены походно-полевые Свою Родину любили Генерал и ППЖ, Своим телом закрывали От фашистов в блиндаже. На войне не испугалась Я, девчонка бравая. Всю войну при генерале — Мое дело правое.      Частушки военной поры «Как правило, женщины, попадающие на фронт, вскоре становились любовницами офицеров, — вспоминал ветеран войны И.С. Посылаев. — А как иначе: если женщина сама по себе — домогательствам не будет конца. Иное дело, если при ком-то. Походно-полевые жены (ППЖ) были практически у всех офицеров, кроме ваньки-взводного. Он все время с солдатами, ему любовью заниматься некогда». Весной 1942 года политрук артиллерийской батареи на Ленинградском фронте Вера Лебедева объясняла военному журналисту Павлу Лукницкому: — К сожалению, в армии я не встретила ни одной примерной дружбы женщины с мужчиной, такой, чтоб можно было пальцем показать и сказать: любят! Девчонки смеются: «Война все спишет!», но смеются искусственно, сами переживают. И когда расскажешь ей, что она сделала, — плачет. Есть еще, конечно, люди, которые могут дружить хорошо. Но достаточно было в нашей воинской части одной появиться, которая неправильный образ жизни повела, как командиры уже стали иначе ко всем относиться, чем прежде. Мне часто хочется поговорить, посмеяться, поболтать. В начале войны я это делала, теперь не делаю, потому что скажут: «Все крутит-вертит хвостом!». Отношение командиров к прибывающим на фронт девушкам тоже порой опиралось на объективную реальность. Юлия Жукова вспоминает, что когда их (выпускниц Центральной женской снайперской школы в Подольске. — Авт.) привезли в запасной полк 31-й армии на границу с Восточной Пруссией, «нас встретил майор, упитанный, розовощекий, одетый в белоснежный полушубок с поднятым воротником. Прошелся перед строем, критически разглядывая нас. «Ну, — спрашивает, — зачем вы приехали, воевать или» Вопрос за него завершила неисправимая матершинница Саша Хайдукова: «Б…вать?». Вот такой прием оказали нам. Всем стало обидно». Николай Александров, командир танка: «Как-то раз пришел эшелон с женщинами к нам на пополнение. Командир корпуса посмотрел: «Отправьте их назад, что, мне через девять месяцев открывать родильные дома?!». Так и не принял». Рассуждения командира мехкорпуса о девяти месяцах были совсем не абстрактными, особенно в отношении девушек, находящихся непосредственно в солдатской среде. Домогательств к ним действительно было более чем достаточно. Красочной иллюстрацией к этому может служить отрывок из воспоминаний санинструктора Софьи К-вич, которая впоследствии сама стала офицерской походно-полевой женой и потому, рассказывая о своей войне, попросила писательницу Светлану Алексиевич не упоминать ради дочери ее фамилии: «Первый командир батальона. Я его не любила. Он хороший был человек, но я его не любила. А пошла к нему в землянку через несколько месяцев. Куда деваться? Одни мужчины вокруг, так лучше с одним жить, чем всех бояться. В бою не так страшно было, как после боя, особенно когда отдых, на переформирование отойдем. Как стреляют, огонь, они зовут: «Сестричка! Сестричка!», а после боя каждый тебя стережет. Из землянки ночью не вылезешь. Говорили вам это другие девчонки или не признавались? Постыдились, думаю. Промолчали. Гордые! А оно все было. Потому что умирать не хотелось. Было обидно умирать, когда ты молодой. И для мужчин тяжело четыре года без женщин. В нашей армии борделей не было, и таблеток никаких не давали. Где-то, может, за этим следили. У нас нет. Четыре года. Командиры могли только что-то себе позволить, а простой солдат нет. Дисциплина. Но об этом молчат. Не принято. Я, например, в батальоне была одна женщина, жила в общей землянке. Вместе с мужчинами. Отделили мне место, но какое оно отдельное, вся землянка шесть метров. Я просыпалась ночью оттого, что махала руками, то одному дам по щекам, по рукам, то другому. Меня ранило, попала в госпиталь и там махала руками. Нянечка ночью разбудит: «Ты чего?» Кому расскажешь?». Другое дело, если женщина была офицером, служила в штабе, командовала каким-либо подразделением (и такое, хоть и редко, случалось. — Авт.), выполняла функции политработника, как Вера Лебедева, или военврача, как барнаульчанка Ангелина Островская, писавшая в марте 1943 года с фронта домой: «Живу сейчас в палатке, так называемой офицерской, она на четырех человек. Живут в ней еще два врача и старший военфельдшер, все мужчины. Неудобств особенных это не составляет, так как спим не раздеваясь. Вообще же здесь мне не нравится в отношении простоты нравов — слишком многие придерживаются девиза «война все спишет». Конечно, условия играют здесь большую роль. Когда не ставится ни во что жизнь человека, поневоле отпадает вопрос о других, сравнительно менее существенных обстоятельствах жизни. Словом, живут, пока живется. Я лично такую точку зрения разделить не могу. Не думаю, что время и обстоятельства заставят меня думать иначе». В общем, женщинам-рядовым приходилось на войне страдать от переизбытка мужского внимания, а рядовым солдатам мужчинам — от острой нехватки женского. Что, конечно, было обидно. «Начальство всегда жило немного лучше. Почти у каждого была полевая жена, — вспоминал уроженец Камня-на-Оби Герой Советского Союза Михаил Борисов. — У нашего командира дивизиона не было, а вот у командиров батальонов у всех были. Каждый санинструктор служила верой и правдой. Когда мы приехали на курсы, пошли в штаб фронта с моим товарищем из танковой бригады, таким же артиллеристом, как и я, но командиром орудия. Хвастунишка. Говорит: «Я больше тебя танков уничтожил». — «Да не ты уничтожил, а наводчик уничтожил». — «Я командовал!» — «Именно, что ты командовал». Ну да бог с ним. Мы там познакомились с девочками из узла связи. Они сказали, где живут, и мы «заперлись» к ним в гости часов в пять дня. Они были все хорошо одеты, ухоженные. Чулочки не простые, а фильдеперсовые. Они нам через 15 минут говорят: «Ребята, уходите». — «Почему? У нас время есть, вы тоже не на смене». — «Вы что, не понимаете, что ли?! Мы же все расписаны. Сейчас рабочий день закончится, за нами придут». Не мудрено, что в солдатской среде отношение к «расписанным» девушкам и женщинам было презрительное, а в отношении к тем ППЖ, кто активно использовал свое положение, к презрению примешивалась и ненависть. Тогда-то и рождались такие песни: Сейчас все ласковы с тобою, Успех имеешь ты везде, Но я солдатскою душою Вас презираю, ППЖ. Или: Она не живет, как солдат, в блиндаже Сыром, где коптилка мерцает. В деревне нашли ей квартиру уже, На «эмке» она разъезжает. Солдат пожилой, побывавший в боях, Медаль «За отвагу» имея, Обязан у Раи ходить в холуях, Сказать ничего ей не смея… Система походно-полевых жен была широко развита не только в регулярных частях Красной армии, но и в партизанских отрядах и соединениях, где жизнь была хоть и суровой и полной опасности, но все же куда более вольной. Еще одним доказательством тому могут служить такие вот документы военного времени. Языком документа Из докладной записки бывшего политрука группы сумского партизанского соединения В. Минаева начальнику УШПД (Украинского штаба партизанского движения. — Авт.) т. Строкачу о состоянии соединения. «Немаловажный вопрос, затрагивающий бойцов, — это женитьба командного и политического состава в отряде. Каждый командир подразделения или политрук женится независимо на ком и не обращая внимания на то, что он женат и имеет детей. Эту временную жену возят на повозке, создают им отдельные преимущества как в быту подразделения, так и в бою. В наряд не посылают и т. д. Каждый муж старается одеть, обуть ее и дать лучшее питание, а другой муж не в силах этого сделать и происходят семейные ссоры, что отражается на боеспособности самого командира, а также на подразделения. Сколько ревности, сколько неприятностей, а подчас и драк, происходит у семейных товарищей. Бывают случаи, когда жена командует в бою мужем, это неплохо, если она понимает неправильности мужа в бою, а то не понимающая мысль команды мужа жена сует свой нос куда не следует, а хотя бы и понимала, командир есть единоначальник своего подразделения, и он за последствия отвечает. Подчас женатые проявляют трусость в бою ради своей временной жены, чтобы не погибнуть и не разлучиться с ней. Очень часто происходят самовольные отлучки — жена к мужу, а муж к жене уходят, если они в разных подразделениях. Очень много жалоб и обид на то, что все бойцы, как мужчины, так и женщины, идут, совершают марш пешком, а жены — на повозках, или вместо раненого отправляют на Большую землю в самолете беременную жену». «Из докладной записки писателя Н. Шеремета первому секретарю ЦК КП(б)БУ Н. Хрущеву о состоянии партизанского движения и населения на оккупированной немцами территории Украины. 13 мая 1943 г. Слабое донимающее место в федоровском соединении — это женщины. Их, во-первых, много, во-вторых, делятся они на две категории: кухарки и любовницы. Боевых девчат у Федорова мало, и командование даже возражает, чтобы их использовали на боевой работе. У Ковпака с женщинами лучше. Их намного меньше, а те, которые есть, имеют боевые профессии и прекрасно себя проявили. В соединении Федорова не заботятся о культуре быта, о чистоте взаимоотношений женщины и мужчины. Нельзя отрицать тот факт, что много пожилых командиров, родителей взрослых детей, взяли себе в жены молодых, легкомысленных девчат. Это снижает авторитет руководства и дает плохой пример рядовым партизанам. А.А. Федорову нужен сильный и авторитетный комиссар, который бы мог на него влиять в лучшую сторону. К сожалению, нынешний комиссар т. Дружинин человек без собственного лица и во всем подчиненный воле Федорова. Дружинин не авторитетный среди бойцов и командиров, все решает и всем руководит властолюбивый Федоров». Вот довольно обычная история походно-полевой жены (вернее, ее продолжение), рассказанная бывшим санинструктором Софьей К-вич: «Первого командира убило осколком мины. Второй командир батальона. Я его любила. Я шла с ним в бой, я хотела быть рядом. Я его любила, а у него была любимая жена, двое детей. Он показывал мне их фотографии. И я знала, что после войны, если останется жив, он вернется к ним. В Калугу. Ну и что? У нас были такие счастливые минуты! Мы пережили такое счастье! Вот вернулись. Страшный бой. А мы живые. У него ни с кем такое не повторится! Не получится! Я знала. Я знала, что счастливым он без меня не будет. Не сможет быть счастливым ни с кем так, как мы были с ним счастливы на войне. Не сможет. Никогда!.. В конце войны я забеременела. Я так хотела. Но нашу дочку я вырастила сама, он мне не помог. Палец о палец не ударил. Ни одного подарка или письма, открыточки. Кончилась война, и кончилась любовь. Как песня. Он уехал к законной жене, к детям. Оставил мне на память свою фотокарточку. А я не хотела, чтобы война кончалась. Страшно это сказать. Открыть свое сердце. Я — сумасшедшая, Я любила! Я знала, что вместе с войной кончится и любовь. Его любовь. Но все равно я ему благодарна за те чувства, которые он мне дал, и я с ним узнала. Вот я его любила всю жизнь, я пронесла свои чувства через годы. Мне уже незачем врать. Я уже старая. Да, через всю жизнь! И я не жалею». А вот рассказ о случае менее обыденном, поведанный снайпером, а затем санинструктором 1083-го стрелкового полка 312-й стрелковой дивизии Зоей Некрутовой-Кутько, которой суждено было пройти почти три года войны без любовных приключений и стать ППЖ фактически по ее окончанию. Ей, как и ее подругам, пришлось выступить в роли официантки на банкете по случаю взятия Берлина (где, по словам Некрутовой-Кутько, присутствовал сам маршал Жуков и, увидев на гимнастерках девушек ордена и медали, пригласил их за стол. — Авт.). Во время гулянья Зою раз за разом приглашал на танец ни много ни мало командир корпуса генерал-лейтенант по имени Петр Михайлович. Дальше была уже практически современная ситуация — достаточно крупный начальник далеко не пенсионного возраста и молодая, интересная девушка. «Однажды, как-то к вечеру дело было, подъехал к казарме на машине его адъютант, капитан Чкония, вызывает меня, пригласил сесть в машину и говорит: — Генерал меня послал к тебе на переговоры, что если ты согласна с ним поужинать, то мы сейчас поедем, если нет, то пойдешь спать. ДА как сейчас говорят, вопрос, конечно, интересный. Я сижу, думаю, думаю, а он говорит: — Хватит думать, заводить машину? — Не знаю. — Поехали?.. Ну? — Поехали. Приехали. Стол накрыт на двоих. Сердце где-то мое в сапогах, и даже в пятках. Не могу его ощутить, что со мной, где я? Что я делаю? Себя не узнаю. Сели, стали кушать, какое-то вино (для меня все это — мрак), что говорить, все в тумане. Потом он завел музыку, мы стали танцевать, он прекрасно танцевал. Потом вышли на балкон, и там он меня поцеловал, и я не сопротивлялась. Он мне явно нравился. А потом случилось то, что должно было случиться. И он меня взял на руки, и носил, и приговаривал «Никому, никогда я тебя не отдам». Итак, я стала у него жить. Петру Михайловичу было 44 года. Первая жена ушла от него к другому, пока он учился в академии, и забрала сына. Он назло, спонтанно женился на той, что не любил. Детей не было, она жила в Москве, и он ее к себе не брал. Были у него повар, денщик, адъютант и 2 шофера, хотя он сам отлично водил машину. Была у него маленькая собачка, и он ее звал Кабысдох. Нас приглашали на банкеты как супругов. Чкония, адъютант, повозил меня по ателье, и меня красиво одели. Везде, даже на футбол, он не ездил без меня. Жили мы на даче Геринга. Неописуемой красоты шикарный розарий. Утром рано Петр Михайлович приносил мне розу с капелькой росы». Ну а потом у генерал-лейтенанта от всех военных перепитий плюс неудач в семейной жизни, как говорится, «поехала крыша», и он попытался свести счеты с жизнью, разбившись на автомобиле, причем вместе со своей новой избранницей. Той это очень не понравилось, и она, демобилизовавшись, уехала домой на Алтай. Истории этой от человека, который решил стать ее мужем, она не утаила. Неизвестно, как ухаживал за своей фронтовой ППЖ упоминаемый Зоей Некрутовой-Кутько маршал Жуков, но в Центральный Комитет ВКП(б) товарищу Жданову Андрею Александровичу он об этом факте своей боевой биографии писал так: «…. Я подтверждаю один факт — это мое близкое отношение к З-вой, которая всю войну честно и добросовестно несла свою службу в команде охраны и поезде Главкома. З-ва получала медали и ордена на равных основаниях со всей командой охраны, получала не от меня, а от командования того фронта, который мною обслуживался по указанию ставки. Вполне сознаю, что я тоже виноват и в том, что с нею был связан, и в том, что она длительное время жила со мною». От Жукова или нет получила десять(!) боевых орденов и медалей — в том числе и иностранных — военфельдшер лейтенант Лидия Захарова, судить читателю. Стоит только отметить, что такого их количества и качества не набралось бы, наверное, в целом взводе фронтовиков-окопников. Впрочем, о наградах командиров своим боевым подругам несколько позже, а теперь о том, как еще одна молодая и интересная девушка-снайпер так и не стала на войне ни чьей ППЖ. Произошла она с Юлией Жуковой, когда ее из родного стрелкового полка перевели в полк Резерва Главного командования. Рассказ о том, что произошло в первый вечер ее пребывания в новой части, а также в дальнейшем, хочется привести практически полностью. «Пришел посыльный: — Капитан требует тебя к себе. — Не пойду. — Как это не пойдешь? Тебя же под трибунал отдадут за неподчинение. — Ну и пусть, все равно не пойду. К тому времени я уже наслушалась всяких историй о любовных притязаниях некоторых офицеров, об обманутых девчонках и о тех, кого презрительно называли ППЖ — полевая походная жена. В нашем 611-м полку такого не было, командиры сами бережно относились к нам и другим офицерам не позволяли вольничать. К тому же там нас было несколько девушек, а здесь я оказалась единственной. Я вообще тут никого не знала, защиты не имела и потому боялась. Вестовой ушел, потом снова появился с тем же: капитан требует к себе. В третий раз он пришел, получив приказание привести меня хоть под винтовкой. Я уже ничего не могла сделать. Поднялась и с замирающим от страха сердцем пошла. Проходя по небольшому темному тамбуру, сопровождающий предупредил: — Будь осторожна, капитан пьян. Не уходи, пожалуйста, постой около двери, пока я буду там. Он остался, а я шагнула в комнату, руку — к шапке: — Товарищ капитан, младший сержант Жукова по вашему приказанию явилась. Он усадил меня за стол, без всяких предисловий налил стакан водки. — Пей! — Я не пью, товарищ капитан. — Пей, тебе говорят! — Я не пью. — Что, совсем не пьешь? — Совсем не пью. — Ну и черт с тобой, — пьяно качнулся он на стуле. Дальше была сцена, о которой не хочется писать. В общем, пользуясь тем, что он был пьян и еле держался на ногах, я ускользнула от него. За дверью меня ждал вестовой. Он, как мог, по-солдатски успокоил меня, проводил на место. Войдя в комнату, я удивилась: лампа горела ярко-ярко, солдаты не спали, все смотрели на меня. Вестовой негромко что-то пробурчал им, на лицах некоторых солдат я вдруг увидела улыбки, а кто-то негромко сказал: «Молодец девчонка!». Через минуту в комнате снова раздался мощный храп моих новых товарищей. Прав оказался солдат: ребята во взводе действительно были замечательные, а трое из них стали впоследствии моими верными рыцарями и надежными защитниками. Все они были понемногу влюблены в меня. Я очень хорошо помню каждого. Василий Столбов — старший сержант, мой непосредственный начальник. Высокий, немного сутуловатый, с легкой хрипотцой в голосе, сдержанный в проявлении чувств, он всегда бережно относился ко мне. О своих чувствах никогда со мной не говорил, и только после войны, когда я возвращалась домой, он вслед послал в одном конверте два письма — маме и мне, — тогда и объяснился впервые в любви. Но именно ему я обязана тем, что со всеми ребятами взвода у меня были теплые, дружеские отношения. Он никому не позволял обижать меня какими бы то ни было вольностями, приставаниями, намеками. Алексей Попов был высоким, статным, весьма привлекательным мужчиной, его очень украшала широкая открытая улыбка. Между прочим, он единственный из дивизиона (а может быть, и полка) участвовал в Параде Победы 24 июня 1945 года на Красной площади в Москве. Алексей не стеснялся говорить о своих чувствах, предлагал даже выйти за него замуж, обещал развестись с женой. Много разговоров было у нас с ним на эту тему. Вероятно, потом он что-то рассказал своей жене, потому что после войны я получила от нее письмо, в котором она благодарила меня за то, что я не отняла у нее мужа. Петр Чирков резко отличался от Васи и Алеши. Он — типичный деревенский балагур, коренастый, всегда с простоватым выражением на лице, полуграмотный. Зато отличный и верный друг, который ни перед кем не боялся взять меня под защиту. Однажды, видя, как тягостны мне грубые ухаживания капитана, Петя прямо в лицо ему бросил: «Оставьте младшего сержанта Жукову в покое. Я ее люблю, она меня тоже любит, и после войны мы решили скрепить нашу любовь браком». Бедный Петя после этого не вылезал из нарядов вне очереди. И однажды мимоходом он грубо сказал мне: «Черт принес тебя к нам на наши головы». Допекли парня! Но в наших отношениях ничего не изменилось. Каждый раз, когда я появлялась в нашем сугубо мужском обществе, Петя громко, во весь голос начинал петь: «Когда я на почте служил ямщиком» При полном отсутствии у него голоса и слуха «серенада» получалась фантастическая. Я всегда в этой ситуации чувствовала себя неловко, но мои увещевания на Петра не действовали, он неизменно встречал меня этой песней, придавая лицу скорбное выражение. Потом, после войны, все трое писали мне в Уральск. Но, стремясь забыть войну и все, что могло бы напомнить о ней, я не ответила ни на одно письмо. Как могла я так поступить? К тому же оказалось, что напрасно я насиловала свою память: я ничего и никого не забыла. Если бы можно было время повернуть вспять! Я написала бы всем им большие письма, нашла бы для них самые теплые и добрые слова. Сейчас же я могу сказать одно: «Простите меня, ребята. Я всегда помнила вас и благодарна судьбе за то, что вы были в моей жизни». Он тоже не один раз объяснялся мне в любви. Я поверила в его искренность. У меня тоже появилось теплое чувство к нему. Это еще не было любовью, но могло стать ею. А капитан торопился и однажды бросил такую фразу: «Для кого ты бережешь себя? Все равно в гражданке никто не поверит, что ты честная». Этот разговор происходил около пруда, в котором я стирала его белье. Я вообще многим стирала, в том числе и солдатам, часто мыла полы, наводила порядок в казарме: ведь других-то женщин не было. В тот раз, помню, в руках у меня оказалась как раз гимнастерка капитана. Взяла я эту мокрую гимнастерку и со всего маху дала ему по физиономии. Тут же ужаснулась сделанному, потому что за оскорбление офицера могла получить очень серьезное наказание. Капитан посмотрел на меня, повернулся и ушел, ничего не сказав. Огласки скандал не получил. Я уезжала домой. Проводить меня пришли все мои товарищи по взводу. Они говорили какие-то хорошие слова, совали в руки подарки из трофейных вещей. Я ничего не взяла: ведь дома у каждого из ребят были матери, сестры, жены, невесты, дети, пусть им отвезут. Только когда машина уже тронулась, кто-то вскочил на подножку и нахлобучил на мою голову свою пилотку со словами: «У тебя очень уж страшная». Эту пилотку я храню до сих пор». Ордена за постель «Наш Ванюшка за войну получил медаль одну, А Татьяна за… — две медали и Звезду! «В полку появилась рота снайперов из девушек и молодых женщин, — вспоминает о событиях ноября 1944 года в то время заместитель командира 506-го стрелкового полка Михаил Сукнев. — По обязанности распределяю их по батальонам, а там уже комбаты — по ротам и «гнездам». Развели их по местам. И они исчезли. Ни днями, ни на рассвете на наших передовых линиях не слышно стрельбы. Иду по траншее в 1-м батальоне, на постах стоят свои — и ни одной женщины-снайпера! Расположились по блиндажам с командирами взводов, старшинами рот или с командирами. Прошла неделя. Командир снайперской роты заявляется ко мне на КП полка. Он не мог собрать своих снайперов — исчезли в окопах, и все. Наконец нашел, но три — как в воду канули! Всеведающий помначштаба Алексей Цветков, впоследствии полковник в отставке в Новосибирске, а тогда старший лейтенант, подсказал: «Одна скрывается у того-то, другая у того-то и третья там-то» Нашли. Командир роты принес мне их книжки с отметками об «убитых» фрицах, подтверждаемыми подписями солдат и сержантов. Возвращая ему эту, грубо говоря, туфту, я сказал, чтобы он увозил своих снайперов, и побыстрее. Иначе я их разоружу и снайперские винтовки, так необходимые нам в батальоне, отберу. На весь батальон у нас была лишь одна такая винтовка. А тут целый арсенал» Нет, что ни говори, мужчины — все же щедрый народ. Не то что отметки об якобы убитых фрицах, они, при наличии у них полковничьих и генеральских званий, боевые ордена и медали, за которые простым солдатам кровью приходилось платить, ублажившим их боевым подругам — ППЖ — раздавали, случалось, направо и налево. И это совсем не голословное утверждение, а факты, подтвержденные документами и воспоминаниями очевидцев. Самое обидное, что «героини» эти порой еще и кочевряжились при их награждении, считая награду недостаточно высокой. Было, было. Из Приказа командующего войсками Западного фронта генерала армии В. Соколовского: «2 апреля 1944 года № 071 Произведенной проверкой установлено, что в 222-й стрелковой Смоленской дивизии грубо нарушается Указ Президиума Верховного Совета СССР от 10 ноября 1942 года о награждении военнослужащих Действующей армии. Командир 222-й стрелковой Смоленской дивизии генерал-майор Грызлов вместо того, чтобы награждать правительственными наградами военнослужащих за проявление воинской доблести, отваги и геройства, на протяжении длительного времени при награждении отдельных военнослужащих руководствуется соображениями личного порядка, награждая людей незаслуженно, ни в чем не проявивших себя и даже плохо относившихся к выполнению своего воинского долга. В августе 1943 года генерал-майор Грызлов, будучи в нетрезвом состоянии, снял с себя орден Красной Звезды и нацепил его капитану Каиповой Г.А., с которой находился в близких отношениях. Одновременно снял орден Красной Звезды со своего адъютанта и отдал его рядом стоящей с Каиповой лейтенанту м/с Куралес М.П. Спустя некоторое время генерал-майор Грызлов обязал командира медсанбата дивизии капитана м/с Драпкина оформить на них задним числом наградные листы, что капитан Драпкин и выполнил, хотя знал, что они награждены незаслуженно. Генерал-майор Грызлов, имея близкую связь со старшиной м/с Былинкиной А.М. и грубо нарушая установленный порядок оформления наградных материалов, сам составил на старшину м/с Былинкину реляции, подписал их и дважды на протяжении 45 дней (27.6.43 г. и 14.8.43 г.) наградил ее, хотя она плохо относилась к работе, большинство времени проводила в землянке Грызлова. Старший сержант Жеребцова З.Д. часто пела на созываемых у генерал-майора Грызлова вечерах, находилась с ним в личных отношениях и за это была награждена в октябре 1943 г. медалью «За боевые заслуги». По личным мотивам генерал-майор Грызлов также незаслуженно наградил орденами Красной Звезды старшин м/с Куликову Н.Н. и Ремизову А.А. ПРИКАЗЫВАЮ: Предложить генерал-майору Грызлову отменить свои неправильные приказы о награждении правительственными наградами старшин м/с Ремизовой А.А., Куликовой Н.Н., Былинкиной А.М., капитана м/с Каиповой Г.А., лейтенанта м/с Куралес М.П. и старшего сержанта Жеребцовой З.Д. и ордена и медали у них отобрать. Удалить из 222-й стрелковой Смоленской дивизии с откомандированием в 208-й запасной полк старшин м/с Ремизову А.А., Куликову Н.Н., старшего сержанта Жеребцову З.Д. и сержанта Санаткину В.А. Обратить внимание Военного Совета 33-й армии на то, что в 222-й стрелковой Смоленской дивизии перечисленные безобразия творились на протяжении длительного времени и проходили для генерал-майора Грызлова безнаказанно. Просить народного комиссара обороны маршала Советского Союза товарища СТАЛИНА снять командира 222-й стрелковой Смоленской дивизии генерал-майора Грызлова с занимаемой должности». «Однажды в полку появилась комиссия Смерша (военная контрразведка «Смерть шпионам». — Авт.), — пишет в своих воспоминаниях Михаил Сукнев. — Кто-то донес на комполка. Возможно, оперуполномоченный Смерша полка, я его не знал лично. Первым делом комиссия сняла в буквальном смысле медали «За отвагу» и ордена Красной Звезды с двоих медичек, что были при комполка в блиндаже — «не проявили доблести и геройства». Еще с каких-то медичек и связисток сняли награды, как незаслуженные. Комиссия начала шерстить «туфтовых героинь» и в соседних полках, в дивизии и вообще в армии. И правильно, конечно». Конечно, правильно, тем более, что раздача боевых наград, заслуживших их совсем не ратным трудом (а сколько женщин-фронтовичек действительно добыли их в бою, проливая при этом свою кровь! — Авт.) «боевым подругам» — ППЖ одним полком или дивизией вовсе не ограничивалась. Из Приказа командующего войсками 48-й армии генерал-полковника Романенко: «15 мая 1945 г № 0185 Рассмотрены вопиющие случаи незаконного представления к наградам и награждения лиц не за боевые заслуги, а исключительно за личные услуги по вымышленным реляциям. Командир 713-го самоходного полка гв. подполковник Васильев своим приказом якобы за боевые подвиги наградил медалью «За боевые заслуги» старшину медслужбы Новикову и вторично ее же представил к награждению орденом Отечественной войны 2 степени по вымышленной реляции, в которой указал, что она под огнем противника вынесла с поля боя и оказала медицинскую помощь 6 офицерам и 15 сержантам, по этой же реляции командир 29 СК уже своим приказом наградил ее орденом Красной Звезды. Произведенным расследованием установлено, что старшина медслужбы Новикова никакой помощи раненым не оказывала, а живет с подполковником Васильевым. Больше того, в обращении с ним и офицерами ведет себя крайне грубо, развязно, подрывая тем самым его авторитет. При получении награды заявила: «В строй не стану. Подумаешь, важность какая, звездочкой наградили», опошляя тем самым правительственную награду. Приказом командира 106 СД орденом Красной Звезды награждена старший писарь отделения кадров сержант Иванова (кроме того, по данной должности она в 1944 г. получила еще две правительственные награды: орден Красной Звезды и медаль «За боевые заслуги»). Установлено, что все награждения произведены незаслуженно и только потому, что сержант Иванова является сожительницей начальника отдела кадров дивизии майора Анохина. Ефрейтор Гулькова Е.А., машинистка политотдела, награждена медалью «За боевые заслуги» за то, что «она самоотверженно работала на своем посту, выполняла ряд ответственных поручений, мужественно переносила трудности продолжительных переходов в условиях окруженных немецких групп». «Самоотверженная работа» ефрейтора Гуськовой заключалась в личном обслуживании командира полка майора Острякова в походных условиях. Младший сержант Калинина Е.И., машинистка 4-го отделения штаба дивизии, награждена орденом Красной Звезды за «своевременное и честное оформление документов, личное бесстрашие работать в любой обстановке». Установлено, что Калинина Е.И., не имея специальности машинистки, эту работу не выполняла, никаких подвигов не совершала, фактически сожительствует с начальником 2-го отделения майором Смирновым. Вызывает недоумение и нарекания офицеров занижение качества наград. Непонятно, какие такие «боевые заслуги» могли проявить повар Анисимова и кладовщица АХЧ штаба корпуса Смирнова, за что получили ордена Красной Звезды. В то же время ст. л-т Левшин А.А., зам. командира 95-й отдельной штрафной роты, награждается этим же приказом, только орденом Отечественной войны 2-й степени за то, что он отбил сильную контратаку немцев на плацдарме западного берега реки Одер, силами своей роты атаковал противника с фланга, был ранен, но с поля боя не ушел. Командир взвода связи л-т Зайцев все время апрельских боев был на передовой, был тяжело ранен, потерял глаза, был представлен командиром батальона связи к ордену Красной Звезды, а получил только медаль «За боевые заслуги». ПРИКАЗЫВАЮ: Пункты приказа о награждении недостойных лиц: старшины м/с Новиковой, писаря отделения кадров сержанта Ивановой, сержантов Егоровой, Калининой и Землякова отменить. За игнорирование и опошление правительственной награды и нетактичное поведение к офицерскому составу старшину м/с Новикову разжаловать в рядовые и перевести в другую часть. За антигосударственную практику награждения и обман командирам 713-го самоходного полка гв. подполковнику Васильеву и 19-й самоходной артбригады гв. полковнику Землякову объявить выговор, предупредить о неполном служебном соответствии, при повторении подобного — предать суду Военного трибунала. Начальника отдела кадров дивизии майора Анохина за аморальное поведение и беспринципность от должности отстранить». Порой дабы «отблагодарить» согласившихся скрасить их боевую жизнь подруг отдельные мужские командиры шли на откровенную подлость. Зоя Некрутова-Кутько вспоминала: «После командира полка Гальперина Б.И. пришел Тонконогов, я и не запомнила даже его инициалы. И стал свои порядки устанавливать. Прежде он стал вызывать поодиночке девочек и склонять их к сожительству. Меня вызвал, а я ему нахамила. Он отобрал у меня снайперскую винтовку и выгнал, но одну нашел, Шахотину Наталью. Заболотный М.В., парторг батальона рассказал мне потом, что батальон подавал два раза на награду меня медалью «За отвагу», а командир полка переписывал представления на Шатохину Н., которая ранее дала согласие жить с ним. Меня награды не волновали, взволновала несправедливость». Дабы ни у кого не возникало желания (а такое уже бывало) обвинить автора в очернении памяти генералов и офицеров Великой Отечественной, хочу отметить, что среди старших командиров РККА, имевших возможности использовать для получения женского внимания и свою власть, и служебное положение, людей, не забывших после получения больших звезд на погоны о солдатской чести и просто мужской порядочности, тоже хватало. И в подтверждение этому стоит, пожалуй, привести здесь «Письмо командующего 136-го стрелкового корпуса командиру 126-й гвардейской стрелковой дивизии генерал-майору Грибакину. На мое имя поступил материал по вопросу награждения вашей жены — медсестры приемо-сортировочного взвода медсанроты вверенной вам дивизии, старшего сержанта медслужбы Грибакиной Любови Антоновны. Указанный материал, еще не попав ко мне, получил нехорошую огласку, причем у командующего войсками армии и у члена Военного Совета сложилось мнение, что заслуги вашей жены, описанные в реляции вашими подчиненными, являются неправдивыми, а само награждение — незаконным. Так, в изложении боевых заслуг, в частности, сказано, что ваша жена является участницей летнего наступления 1944 года, участницей форсирования и удержания плацдармов на реках Нарев, Висла и Одер, причем только с 20 по 25 апреля с.г. при форсировании Одера она якобы «лично приняла и обслужила 470 раненых бойцов и всем им оказала доврачебную помощь». Как написано в одном из двух представленных мне наградных листов: «Бесстрашная, энергичная и неутомимая медсестра Грибакина в течение многих суток без сна и отдыха самоотверженно боролась за жизнь сотен советских воинов и почти всем им спасла жизнь». Нелепость и ложь угодливого словоблудия ваших подчиненных несомненны. Насколько мне известно и как свидетельствуют факты, даже в период напряженных боев, когда медсестры и врачи действительно работали круглосуточно и падали с ног от усталости, ваша жена появлялась в медсанбате на 3–4 часа, а все остальное время находилась с вами в землянке, в блиндаже или на квартире, обслуживая вас как мужа в быту, за столом и, извините за точность формулировки, в постели, за что боевые награды никаким статусом не предусмотрены. Если вы забыли, позволю напомнить, что пренебрежение вашей женой своими прямыми воинскими обязанностями во время тяжелых боев в марте с.г. было отражено комсомольцами медсанроты в «Боевом листке», который по вашему приказанию был тотчас снят, так как в этой обоснованной критике вы усмотрели подрыв вашего авторитета, хотя подрывали свой авторитет только вы сами, в связи с чем вам и пришлось писать объяснение члену Военного Совета армии. Ваша трогательная забота о молодой жене приняла выраженный антигосударственный характер, и потому, целиком присоединяясь к мнению командующего войсками армии и члена Военного Совета, считаю необходимым посоветовать вам, во избежание дальнейших неприятностей и компрометации звания и чести советского генерала, пересмотреть этот наградной материал и немедленно приказом за вашей подписью отменить пункт о награждении вашей жены орденом Красной Звезды или же передать этот вопрос мне для доклада командующему и принятия объективного решения. Предписанные вами наградные листы возвращаю.      Генерал-лейтенант Лыков». Проверено войной Я помню, помню — каждое письмо За жизнь мою тревогою звучало, Как берегло меня в бою оно, Как в блиндажах холодных согревало. И эти письма я храню теперь, Они еще дороже сердцу стали. Я верил им, и ты, родная, верь — В те дни любовь по письмам проверяли.      А. Гусев Автору неизвестно, как сложилась после войны дальнейшая жизнь у генерала Грибакина с его молодой женой Любовью Антоновной, но вот то, что многие заключенные на фронте и сразу же после войны браки — в том числе и те, начало которым положила обычная переписка — выдержали испытания десятилетиями совместной жизни, можно сказать однозначно. Барнаулец Николай Аверкин рассказывал, как уже в 44-м девушка, с которой он дружил перед уходом на фронт, прислала ему письмо, спрашивая совета. «Война еще, наверное, долго продлится. Коля, ты ж не знаешь, что с тобой может быть, — писала она. — А тут парень один пришел с фронта комиссованный по ранению, предлагает мне замуж за него выйти. Как быть?». «Написал я ей, что война, действительно, не завтра кончится, и гарантий, что я на ней живой останусь, я, конечно, дать не могу, — говорил Николай Константинович. — А через какое-то время мать пишет: «Коля, к нам в деревню приехала новая учительница, хорошая девушка, не против с тобой переписываться. Ты как?» И я не против. Так мы с ней и переписывались, а после войны поженились и жили вместе до самой ее смерти». Порой переписка между находящимся на фронте парнем и живущей в тылу девушкой завязывалась еще проще, как говорится, без протекции. Бывший стрелок-радист на полученном нами по ленд-лизу американском бомбардировщике «Бостон» яровчанин Василий Мирошниченко нашел свою суженую весьма оригинальным образом. Когда по окончании Великой Отечественной их эскадрилью перегоняли по воздуху с запада на Дальний Восток «крушить самураев», штурман рассказал ему, что пролетать самолет будет практически над деревней стрелка-радиста. В этот момент Мирошниченко и бросил в бомболюк какую-то железку с привязанным к ней письмом к матери и запиской с просьбой тому, кто найдет, передать это письмо. Железка с посланием упала на пашню, нашла ее девушка, на которой Василий Иванович, вернувшись домой с войны, женился. Во время службы в армии автору этой книги пришлось по просьбе своих товарищей написать не одно вычурно-любовное письмо их потенциальным подругам. Девушки, надеясь на более близкое знакомство, писали по адресам, вызнанным у сестричек молодых солдат, на их полевую почту — «Самому веселому солдату», «Самому красивому» и т. д. Стряпая ответные письма — «Лицом к лицу лица не увидать. Здесь, среди бескрайних песков пустыни — Мандал-Гоби…», я в дальнейшем изготовил, чтобы зря не тратить время, своего рода «бланк-трафарет» такого письма и считал, что являлся первопроходцем в этом деле. Молодости свойственно ошибаться. В своем фронтовом дневнике в апреле 1945 года барнаулец Деомид Кожуховский приводит куда более ранний образец подобного письма, и образец, прямо скажем, далеко переплюнувший мои армейские опусы. «16.04.45 г. Штыковой удар. С тех пор, как штыковой удар вашей красоты основным уколом поразил мое сердце и нанес рану глубиной полного профиля, я подолгу не могу заснуть после отбоя, я все думаю о вас. Как хотелось бы мне сейчас обнять шейку приклада, прижать к плечу и плавно опустить поцелуй на ваши алые губки. Я восхищен вами, смотря на ваше фото, как на новый чехол малопехотной лопатки. Ваш ласковый голос можно сравнить с голосом дневального, произносящим любимую команду — приготовиться на обед или отбой. Из-за вас я стал такой рассеянный, превзошел все законы рассеивания, днем и ночью, с наименьшим безопасным прицелом, веду автоматический огонь своими мыслями через головы миллионов людей по вашему ярко пылающему сердцу, являющемуся отличной мишенью для такого стрелка, как я. Я отличный стрелок, а согласно законам рассеивания и законам вероятности попадания, ваше сердце должно быть пробито моей любовью, но от волнения я весь дрожу, и не могу удержать линию прицеливания, поэтому из 1000 возможных попаданий я не сделал ни одной пробоины в вашем сердце. В то время как вы с одного укола поразили мое сердце. Но, несмотря на неудачу, я бешено мчусь по траектории любви, эта траектория должна пересечься с горизонтом вашей жизни, а также пересечение это — первая новобрачная ночь на широкой семейной кровати. Я не раз подходил к вашей квартире и брался за спусковой крючок вашей двери, как меня брала «мандраже», словно перед выходом на огневой рубеж для стрельбы по три упражнения из винтовки. Меня иногда терзают сомнения, и тогда на мое сердце давит такая тяжесть, которую можно сравнить лишь с тяжестью ранца (Сидора Ивановича), давящего на плечи после 50 км марша. Но я никогда не разлучусь с Сидором Ивановичем, потому что в нем на самом дне лежит ваше фото, завернутое в новую портянку НЗ. Моя любовь прилетит к вам по азимуту со скоростью пули образца 1930 года, клянусь вам винтовкой отличного боя и малопехотинской лопаткой, что любовь моя верна, как стрельба в упор на 25 метров. Я по-пластунски ползаю перед вами и умоляю дать мне возможность окопаться в вашем сердце и занять там долговременную оборону. Я уверен, что не пройдет одной недели, как наша новая супружеская жизнь будет переведена к нормальному бою. Да! Когда дождемся той минуты, когда мы по команде под руку и торжественным маршем, строевым шагом направимся в ЗАГС для принятия присяги на верность друг другу». «Белые платочки виднеются у самой насыпи — идут восстановительные работы. Когда наш состав проносится мимо, женщины оставляют лопаты, приветливо машут нам, что-то кричат. Мы машем им в ответ, — пишет о путешествии после переформирования на фронт к Днепру Евгений Стрехнин. — Кто-то из женщин ухитряется забросить в дверь нашей теплушки палочку, заранее приготовленную, вокруг которой обернута и привязана к ней ниточкой бумажка. Развертываем, читаем: «Молодому неженатому бойцу. Привет тебе, дорогой боец, желаю успешно бить врагов и вернуться с войны невредимым. Как будешь на фронте, напиши мне письмо, а я тебе буду отвечать. Знай, что будет человек, который станет беспокоиться о тебе, это я», — и в конце адрес. Шумно обсуждаем, кому же вручить это послание? Им пытается завладеть писарь Петька Барсуков, донжуанистый парень, который ведет переписку одновременно с несколькими девушками и каждой изъясняется в пламенных чувствах. — Нет, Барсуков! — говорим мы ему. — Слишком жирно для тебя будет! — И по общему решению отдаем «письмо на палочке» другому парню, скромному и тихому телефонисту». Как уже говорилось, ставшие возможными благодаря переписке «фронтовые браки» зачастую выдерживали испытания долгими годами. Яркий пример тому — семья барнаульцев Екатерины Поликарповны и Семена Павловича Алекимовых, отметивших в 2006 году 60-летие совместной жизни. А начиналось все просто: познакомившись по переписке, они два с половиной года обменивались посланиями. Вот отрывок из одного, отправленного Семеном Алекимовым с фронта 3 сентября 1944 года в село Генералку Чарышского района Алтайского края: «Катя! Будь такой, какая ты есть, делай так, как тебе диктует благоразумие, совесть и сердце. Я тебе прямо говорю: мне очень нравится твоя искренность и простота, как я могу судить через твои письма. Мне нравится то, что ты пишешь и как пишешь. Я хорошо понимаю тебя. Катя, давай будем дружить и по-настоящему ценить друг друга. Вот стал я получать от тебя письма, и будто сделалось легче, и жить стал веселей. Катя! Ты внесла в мою жизнь свет и тепло. Я этому бесконечно рад. <.> В моих письмах ты, быть может, встречаешь слишком много сентиментального и, возможно, от этого тебе становится приторно. И в самом деле, между прочим, я сам удивляюсь, откуда у меня выскакивают слова «дорогая», «милая» и т. д. Перечитываю иногда свои письма и вдруг встречаю эти слова. Это, видимо, получается потому, что я очень соскучился по той, которой пока что нет и которую я желаю иметь. Катя! Быть может, это не нравится тебе? Прости меня, Катя, за эти излишества. Но, друг мой, война! Сердце истосковалось по всему человеческому и хочет ласки. <.> Поэтому, очевидно, частенько вырываются нотки нежности и накопившейся ласки. <…> Ты только не сердись на меня за все это, хорошо? Катя! Пиши мне чаще. Еще раз чаще и чаще. Очень прошу тебя. <.> Целую крепко-крепко. Сеня». «Я демобилизовался, когда служил на Дальнем Востоке, — вспоминал Семен Павлович. — Попросил об этом, потому что был дважды контужен и устал от войны. Ведь я еще и в финскую воевал. Во время финской на передовой не был, но получил обморожение. Мне сделали несколько операций и уволили из армии. А тут война Отечественная, потом японская, все это я прошел. Устал уже и больной — голова шумела и до сих пор шумит. Не проходит шум. В общем, попросил я, чтобы меня демобилизовали, хотя оставляли служить еще. Оттуда я поехал к Кате на Алтай». Случалось и нередко, что браки порой заключались и прямо на фронте. Многие из них поначалу были неофициальными, но зачастую тоже выдержали испытание временем. Не раз упоминавшийся в этой книге командир роты в 8-м офицерском штрафбате Александр Пыльцын со своей будущей супругой познакомился в 43-м, когда находился в запасном полку под Уфой. Молоденький лейтенант и эвакуированная из Ленинграда девушка Рита быстро нашли общий язык. Пыльцын отправился на белорусский фронт, а вскоре в состав этого фронта вошел и госпиталь, где служила зазноба. «В эту пору у меня, как и у многих влюбленных молодых людей, «прорезалась поэтическая страсть», — вспоминает Александр Васильевич. — Я писал своей знакомой стихи и даже целые письма в стихах, конечно, далеко не совершенных. Много пережил за дни разлуки, Сомневался в верности, в любви. Мне приснилось, что свои ты руки Все запачкала в моей крови. И что ты меня перевязала В полутемной комнатке пустой Бомбами разбитого вокзала. То был сон. Но ты была со мной! А вот еще одно, из другого письма: В день, когда пробьют часы Победу И в мире станет радостней, светлей Мы будем вместе. Радости и беды Делить согласна до последних дней? Тогда отметим сразу дни рожденья, Которые прошли, которым еще быть, А если доживем до Дня Победы, Не будем уставать судьбу благодарить! Потом была неожиданная встреча в Польше вблизи передовой, когда, отправившись из своей части, Рита сумела приехать вместе с двумя подругами в батальон. Набежали друзья и решили «сыграть» фронтовую свадьбу, так как, по их мнению, наши существующие де-факто супружеские отношения нужно освятить свадебным обрядом. Да и предлогом собраться на вечеринку грешно было не воспользоваться. Быстро собрали все необходимое для пиршества. Каждый что-то принес: кто сэкономленный офицерский доппаек, кто где-то раздобытые соленья и копченья. Валера Семыкин каким-то образом добыл немного американского сливочного масла. Появилась и фирменная польская водка «Монополька» и даже бутылка с каким-то «заморским» трофейным вином, придержанным, наверное, для особых случаев. Веселая и волнующая получилась свадьба. И с аккордеоном, и с патефоном, среди пластинок к которому были и «Рио-Рита», и «Брызги шампанского», и «Амурские волны». Я уговорил мою жену (еще непривычно произносил это слово!) сходить к комбату, представить ее своему начальству и попросить зарегистрировать брак: скрепить печатью нужные записи в моем лейтенантском удостоверении и в ее красноармейской книжке. Когда мы пришли к штабу, Филипп Киселев, нач-штаба, узнав о цели нашего визита, сказал мне, что это сделал бы он сам, но комбат держит печать у себя (не доверяет даже начальнику штаба, вопреки обычно принятому в армии порядку), и пошел доложить о нашей просьбе. Через несколько минут из приоткрытой двери показался комбат и вместо поздравления отрубил: «Здесь не ЗАГС. Регистрировать свои отношения, если они серьезные, будете после войны». Уже повернулся уходить и через плечо добавил: «Если уцелеете». Может, в какой-то степени и прав был комбат, война ведь, да еще и штрафбат. Но все равно мне стало не по себе. Конечно, на фронте, да и вообще в армии, на строгость не жалуются, да и не обижаются. Однако нарочитая грубость, пренебрежительное отношение к подчиненным зачастую ранят больнее, чем вражеская пуля. Требовательность, а в отдельных случаях — даже жесткость нужны в армии, а тем более — на фронте. Но это было явление не из такого ряда. Скорее, это обыкновенное элементарное чиновничье бескультурье. Но вытерпел, ничего не поделаешь. Фронтовая субординация! С обеспокоенностью посмотрел на Риту — и удивился! У нее все такое же счастливое лицо и не сходящая с губ улыбка». Улыбалась девушка не зря. Они уцелели на той войне, зарегистрировали свой брак и жили, как говорится, долго и счастливо. Вне закона Надо сказать, что если в начале войны браки на фронте, а тем паче в партизанских отрядах, действительно мог зарегистрировать командир подразделения, подкрепив свою резолюцию штабной печатью, то во второй ее половине — когда вместе с ощущением приближающейся победы вернулись на прежнее место всевозможные формальности — дело это стало сходить на нет. Более того, отдельные зарегистрированные командованием частей браки вышестоящим начальством было приказано считать незаконными. И уже тем более незаконными, а тем паче преступными признавались браки военнослужащих РККА с иностранными гражданками, которые по мере продвижения нашей армии на Запад случались все чаще. И тогда. «Постановление Военного совета 4-го Украинского фронта от 12 апреля 1945 г. Наши войска уже продолжительное время, преследуя противника, действуют на территории иностранных государств с целью добить немецкого зверя в его логове. Казалось бы, всем нашим офицерам пора сделать выводы из новой обстановки, в которой приходится действовать частям фронта, пора понять особенности пребывания войск на чужой земле и на деле повысить бдительность, как того требует Приказ Верховного главнокомандующего маршала Советского Союза товарища Сталина № 5 от 23 февраля 1945 года. К сожалению, этого нет, и грань между военнослужащими Красной армии и иностранцами во многих случаях стерта. Потеря бдительности приняла широкие размеры, в результате чего наши отдельные военнослужащие, в том числе и офицеры, оказались в сетях врага. За последнее время участились факты связей наших отдельных офицеров с весьма сомнительными иностранными женщинами, причем имели место случаи вступления с ними в брак. Так, майор м/с Трофимов, врач госпиталя № 415, имея семью и двух дочерей в гор. Воронеже, женился на польской подданной и незаконно зарегистрировал с ней свой брак в гор. Кросно (Польша). Указанный майор Трофимов настолько распустился, что стал возить с собой польку при передислокации госпиталя и даже принял меры к тому, чтобы устроить эту иностранно-подданную на должность в госпитале. Лейтенант Артеменко из 123-й отдельной авиаэскадрильи женился на подданной Чехословацкого государства и незаконно зарегистрировал брак в гор. Кошица (Чехословакия). Эта иностранка принадлежит к фашисткой семье, брат ее арестован за активную помощь венграм, остальные ее родственники интернированы за враждебные Красной армии действия. Инженер-капитан Сакович из 224-й авиадивизии пошел дальше в своей распущенности и обвенчался с немкой, родственники которой арестованы, а она сама подлежала интернированию. По совокупности за эти дела и должностные преступления инженер-капитан САКОВИЧ был предан суду и осужден военным трибуналом. Лейтенант Игнатович женился в марте с.г. на немке Зонтек Терезе, которая являлась членом фашистской организации, и обеспечил ее документами о том, что она носит теперь фамилию Игнатович. Командир части, на службе в которой состоял Игнатович, в своих безответственных действиях дошел до того, что выдал немке официальное удостоверение о том, что она является сейчас женой лейтенанта Игнатовича и не подлежит интернированию. Порядок вступления в брак советских граждан известен — брак подлежит регистрации в советских органах ЗАГС. Всякие другие регистрации, помимо ЗАГС, являются недействительными и советскими законами не признаются. Больше того, вступление в брак с иностранкой и регистрация этого брака в учреждениях иностранных государств является серьезным преступлением со стороны военнослужащих. Подобные браки ведут к тому, что наши офицеры попадают в лапы врага и совершают преступления перед своей советской родиной — СССР. Наконец, за последнее время установлен ряд фактов, когда отдельные офицеры выступают ходатаями за прямых врагов. Так, лейтенант 730-го артполка Гранчен-ко настойчиво добивался освободить из-под ареста немку, с которой он сожительствовал. Начальник артснабжения одной из частей капитан Трошин сам явился в тюрьму с сестрой арестованной немки, с которой он сожительствовал, добиваясь у администрации тюрьмы свидания с арестованной, и принес ей передачу. Вместо ненависти к врагу, которую должен питать каждый офицер и в этом духе воспитывать своих подчиненных, у означенных офицеров, потерявших офицерскую честь и достоинство, выявилось пособничество немцам. О чем говорят вышеуказанные факты? Они говорят о серьезном притуплении бдительности среди отдельных офицеров, о том, что грань между иностранцами и отдельными военнослужащими Красной армии стерта и что означенные офицеры, потеряв достоинство и честь советского офицера из-за женщины-иностранки, стали на путь нарушения воинской присяги и своего долга перед Родиной. Военный совет фронта постановляет: Разъяснить всем офицерам и всему личному составу войск фронта, что брак с женщинами-иностранками является незаконным и категорически запрещается. О всех случаях вступления военнослужащих в брак с иностранками, а равно о связях наших людей с враждебными элементами иностранных государств, доносить немедленно по команде для привлечения виновных к ответственности за потерю бдительности и нарушение советских законов. В отношении нарушителей не ограничиваться мерами командной линии, и коммунистов привлекать к ответственности в партийном порядке через соответствующие политорганы. Командующий войсками 4-го Украинского фронта генерал армии А. Еременко Член Военного совета 4-го Украинского фронта генерал-полковник Мехлис». Заканчивая короткий рассказ о фронтовой любви, которая порой начиналась с одного короткого письмеца и продолжалась затем до конца дней, хочется здесь привести еще одно письмо. Оно, возможно, находится несколько не в контексте со всем вышеизложенным, но в нем тоже говорится о любви. Хранится оно в Российском государственном архиве социально-политической истории. Сведений об его авторе не имеется. «Товарищи! Кто найдет эту записку, пошлите ее по адресу: Алтайский край, Локтевский район, с. Локоть, райздрав, Малковой Серафиме Васильевне. И пусть борьба сегодня нелегка, Но рабства не узнают наши дети. Мы им вернем науки о цветах И радость, какая есть на свете. Сохрани, родная, этот листок и, когда вырастет Тамара, передай ей. Я верю, что она меня не забудет! Прощайте!!! Мое родное сердечко, моя маленькая крошка Тамара Ивановна, мама, Наташа, Шура, Валя, Аркадий. О мне не тужите. За честь, свободу и независимость умереть не жалко. Живите дружно, про меня не забывайте. Родная, береги нашу крошку, это единственное, что напомнит обо мне, пусть она заменит меня. Когда получишь эти последние слова, написанные мною, ты свободна, но прошу одно, родная, воспитай Тамару и не обижай ее, помни, что она не найдет себе отца. Как тяжела мысль, что моя дочь, моя жизнь, испытает судьбу своего отца. Береги ее и люби, как любил ее я. Как тяжела мысль, что я не увижу вас больше. Прощайте. Крепко целую.      Навсегда твой друг жизни Ваня». Преданность и предательство За минуту до смерти, в треугольном конверте Пулевое ранение я получил…      Вл. Высоцкий Долгая и страшная война отличалась от других тем, что коснулась близко буквально всех наших соотечественников и стала испытанием на прочность не только в верности своей Родине и народу, но и любви. Естественно, что как и в мирное время, дело не обходилось без измен, вот только заканчивались они зачастую для мужчин не банальным запоем, а винтовочным или револьверным выстрелом. Больно уж нервы были на пределе в окопной жизни, да и оружие всегда под рукой. Ленинградский ополченец, а затем боец сформированной в Бийске 372-й стрелковой дивизии Виктор Залгаллер вспоминает, как покончил с собой незнакомый солдат: «Винтовка во рту. Сапог снят. Записка жене: «Ты сама, стерва, этого хотела». Сам Залгаллер тоже получил известие об измене жены. Писала его мать: «У Нины нет сил написать. Она ждет ребенка». «Порвал красноармейскую книжку. Попросил писаря выдать новую с новым словом — «холостой». Жене написал: «Ребенку нужен отец. Посылаю заявление о разводе. Используй, если заявление тебе понадобится». В тот вечер я впервые пошел к другой женщине. Противно. Пахнет селедкой. Уходя, спросил в полутьме: «Я тут чужие сапоги не надену?» С товарищем Залгаллера солдатом по фамилии Тихонов произошла подобная история. Он тоже ленинградец, сумел побывать дома (фронт проходил совсем недалеко от города. — Авт.). По возвращении сказал Виктору: — Жена скурвилась. Официанткой в Смольном была. Сытее других. Завела лейтенанта. Я ей рожу набил, посуду, шкаф — побил, одежду порезал. Будет знать. А детей увел к тетке. В 1943 году во время одной из своих многочисленных командировок на фронт Константин Симонов по просьбе офицеров стрелкового полка написал стихотворение «Открытое письмо. Женщине из г. Вичуга». Оно было опубликовано в центральной прессе и получило большой резонанс. Сегодня это стихотворение за давностью лет уже мало кому знакомо, наверняка давно не переиздавалось, а потому хочется привести здесь отрывок из него. «….Вы написали, что уж год, Как вы знакомы с новым мужем, А старый, если и придет, Вам будет все равно не нужен. Что вы не знаете беды, Живете хорошо. И кстати, Теперь вам никакой нужды Нет в лейтенантском аттестате. Чтоб писем он от вас не ждал И вас не утруждал бы снова… Вот именно: «не утруждал…» Вы побольней искали слова. И все. И больше ничего, Мы перечли их терпеливо. Все те слова, что для него В разлуки час в душе нашли вы. «Не утруждай», «муж», «аттестат…» Да где ж вы душу потеряли? Ведь он же был солдат, солдат! Ведь мы за вас с ним умирали. Я не хочу судьею быть — Не все разлуку побеждают, Не все способны век любить — К несчастью, в жизни все бывает. Но как могли вы, не пойму, Стать, не страшась, причиной смерти, Так равнодушно вдруг чуму На фронт отправить нам в конверте? Какой холодною рукой Вы на письмо клеили марки… Какой палаческий покой Был в строчках без одной помарки! Ну хорошо, пусть нелюбим, Пускай он больше вам не нужен, Пусть жить вы будете с другим, Бог с ним там, с мужем ли, не с мужем. Но ведь солдат не виноват В том, что он отпуска не знает, Что третий год себя подряд, Вас защищая, утруждает. Что ж, написать вы не смогли Пусть горьких слов, но благородных. В своей душе их не нашли — Так заняли бы где угодно. В отчизне нашей, к счастью, есть Немало женских душ высоких, Они б вам оказали честь — Вам написали б эти строки; Они б за вас слова нашли, Чтоб облегчить тоску чужую. От нас поклон им до земли, Поклон за душу их большую. Не вам, а женщинам другим, От нас оторженным войною, О вас мы написать хотим, Пусть знают — вы тому виною, Что их мужья на фронте тут, Подчас в душе борясь с собою, С невольною тревогой ждут Из дома писем перед боем. Мы ваше не к добру прочли, Теперь нас втайне горечь мучит: А вдруг не вы одна смогли. Вдруг кто-нибудь еще получит? На суд далеких жен своих Мы вас пошлем. Вы клеветали На них. Вы усомниться в них Нам на минуту повод дали. Пускай поставят нам в вину, Что душу птичью вы скрывали, Что вы за женщину, жену, Себя так долго выдавали. А бывший муж ваш — он убит. Все хорошо. Живите с новым. Уж мертвый вас не оскорбит В письме давно не нужным словом. Живите, не боясь, вины, Он не напишет, не ответит И, в город возвратясь с войны, С другим вас под руку не встретит. Лишь за одно еще простить Придется вам его — за то, что, Наверно, с месяц приносить Еще вам будет письма почта. Уж ничего не сделать тут — Письмо медлительнее пули. К вам письма в сентябре придут, А он убит еще в июле. О вас там каждая строка, Вам это, верно, неприятно — Так я от имени полка Беру его слова обратно. Примите же в конце от нас Презренье наше на прощанье. Не уважающие вас Покойного однополчане». Но письмо женщины из города Вичуга, судя по всему — просто «цветочки» по сравнению с тем, которое было отправлено через два дня после окончания войны из Читы в Германию майору И.Ф. Худякину. «11 мая 1945 г., г. Чита. Худякин! Я к тебе обращаюсь по фамилии, чтобы сразу все поставить на место. Ты воевал, и я, как настоящая патриотка, проявляла к тебе большую чуткость и многое умалчивала, но теперь война закончена, и ты должен знать всю правду. Прими ее как подобает коммунисту-фронтовику: мужественно и с достоинством. Еще полтора года назад я встретила человека, которого полюбила единственной огромной любовью, и уже больше года он является моим мужем. Он военный, подполковник, но не тыловая крыса, как наверняка ты подумаешь, а воевал, был трижды ранен и награжден орденом и медалью. Он выше тебя ростом и крупнее всеми другими размерами. Если ты был ниже меня, то он выше на полголовы. Посылаю тебе нашу фотографию, чтобы ты мог его себе представить и понять, как замечательно мы выглядим рядом и какой ты, извини за откровенность, плюгавец по сравнению с ним. Посмотри и заруби себе на носу, что обратного хода быть не может. Даже если бы ты вывернулся наизнанку, я к тебе все равно никогда бы не вернулась. Встретив его, я поняла, что тебя-то никогда не любила, а всего лишь терпела. Просто встретились, сошлись и жили вроде как люди, и не ссорились, но не в радость все это было, во всяком случае мне. Однако вида я не подавала, терпела, и ты должен это оценить. Обязана тебе сказать как на духу, что как мужчина ты меня никогда не устраивал, и, чтобы не болеть по-женски, мне приходилось тебе изменять еще до войны, и все это было отвратительно, я сама себя стыдилась и чувствовала плохой. Что же касается дочери, то заявляю тебе со всей ответственностью, что ты к ней не имеешь никакого отношения. Кто ее отец — это знаю только я, он же сам на нее никогда не претендовал и, более того, даже не знает о ее существовании. Как понимаешь, это мое письменное заявление освобождает тебя от обязанности выплачивать алименты. Мною сегодня подано заявление в райвоенкомат, и аттестат, по которому я получала от тебя деньги, в ближайшие дни будет возвращен в часть, где ты находишься. Все твои книги, институтские записи и личные документы я до конца недели отправлю багажом твоей сестре, чтобы ты больше никогда у нас не появлялся. Наташа с двух лет приучена называть моего нового мужа папой, о тебе она не знает, и не смей ее травмировать своим появлением. Ты должен твердо понять: ни для меня, ни для нее ты больше ни в каком качестве не существуешь. Худякин! Ты мужчина и коммунист, вооруженный марксистско-ленинским учением, потрудись все взять на себя и даже письмами нас больше не беспокоить. Найди себе женщину, их сейчас более чем достаточно, роди ребенка и навсегда забудь о нашем существовании. Алевтина». Это без сомнения «сильное» и такое же сволочное письмо и результат дало действительно убойный. «Политдонесение. Доношу о гибели политработника майора Худякина И.Ф. Офицером контрразведки Смерш майором Веселовым проведено обстоятельное расследование. Установлено, что Худякин И.Ф. покончил жизнь самоубийством 26 мая с.г. в 0 часов 15 минут, выстрелив из личного табельного оружия себе в голову. Причиной такого трагического конца в эти радостные и счастливые для всего народа дни окончания войны стало получение в начале мая Худякиным отказного письма от жены, в котором она всячески оскорбляет и унижает его и сообщает, что вышла замуж за другого, более для себя подходящего и устраивающего ее как мужчина. Как последняя сволочь еще и прислала ему фотокарточку, где она снялась с новым мужем, окончательно добив Худякина еще и тем, что он якобы не является отцом их ребенка. Перенести такое оскорбление и унижение отцовских чувств, чести и достоинства мужчины и офицера Худякин не смог. И как только такую тыловую блядопатриотку земля носит! Майор Худякин И.Ф. -боевой офицер, воевал с 1942 года, прошел с боями до Берлина, награжден орденами и медалями. Одновременно ходатайствую о захоронении майора Худякина со всеми почестями как погибшего при исполнении служебных обязанностей, а не как собаки — аморального, разложившегося самоубийцы. Извещение о смерти и аттестат высылать больше некому: родственников у погибшего Худякина нет. Прошу санкционировать. Начальник политотдела». В тылу (война есть война, да еще такая. — Авт.), выражаясь современным языком, ощущался сильный дефицит мужчин, и при этом мужчины, одетые в военную форму, пользовались большим вниманием женщин. Чем многие, попавшие в тыл по ранению либо прибывшие в командировку фронтовики и пользовались. Кто не забывал об офицерской чести, а кто и не имел ее вовсе. Написавший замечательную «Повесть о разведчиках» наш земляк Георгий Егоров рассказывает в ней, в частности, о своем пребывании в госпитале после ранения. Пишет о том, как один находящийся на излечении, «мудрый» капитан скрашивал себе госпитальную жизнь, на всю катушку пользуясь известной женской доверчивостью и добротой. Сначала он обхаживал санитарку, затем. Впрочем, обратимся лучше к авторскому тексту (в небольшом сокращении. — Авт.): «Еще не старая, но замордованная жизнью, оттого, наверное, какая-то неприметная, она как-то вдруг смущенно, но счастливо заулыбалась — и разом помолодела, будто похорошела. Потом капитан ушел вечером и вернулся утром с помятым лицом — явно с похмелья. Еще раз или два отсутствие капитана совпадало с выходными днями санитарки. Дальше капитан переметнулся на кухню к посуднице, рослой, упитанной женщине примерно одних лет с ним. (Она три раза в день обходила палаты, собирала грязную посуду.) А бедная наша санитарка поминутно заглядывала к нам в палату, высматривала капитана, а тот всячески избегал встречи с нею. И вот однажды он бегом пронесся по коридору, юркнул в халате и тапочках под одеяло с головой. Потом высунулся оттуда и попросил старшего лейтенанта: — Я заболел. Скажи, чтобы меня не беспокоили. — Знаешь что-о! — сквозь зубы зло процедил старший лейтенант. — Катись-ка ты знаешь куда? Санитарка заглянула в палату, увидела на кровати капитана, облегченно вздохнула и начала подтирать пол, хотя уже подтирала его всего лишь час назад. Особенно старательно вытирала она в проходе между кроватями ее капитана и старшего лейтенанта. Полдня пролежал капитан, закрывшись с головой, и полдня бедная женщина крутилась около нашей палаты. Наконец он понял, что объяснений не миновать, охая и вздыхая, поднялся и пошел в коридор. Разговаривали они прямо за дверью, хоть и тихо, но отдельные фразы долетали до меня. — Понимаешь, этот разведчик, с краю который лежит, как сыч, не спит по ночам. Привык там по ночам шариться. К начальству уже вызывали. — А чего таиться-то, Вань? Пойдем да скажем: так, мол, и так. Потом о чем-то бубнил он — я не слушал, я залез под подушку с головой. Пригрелся и задремал. Что было у них дальше, не знаю, но проснулся я от шума: санитарка, вся в слезах, причитая, жаловалась старшей медсестре: — Женится собирался. У меня ребятишки. Я привела его, сказала им водкой поила из последнего, угощала. А он три дня походил и сбежал. Что я ребятишкам своим скажу? Старшая медсестра успокаивала ее, что-то ей говорила. Короче говоря, через несколько дней в госпитале состоялся суд чести. Кроме нашей палаты, на нем присутствовали офицеры-врачи. Суд решил просить командующего Харьковским военным округом понизить капитана в звании за аморальное поведение, за то, что он объедал и опивал бедных одиноких женщин. Капитан пришел в палату перед самым отбоем — дал нам возможность потолковать. А говорили мы долго. И, как ни странно, не о нем. Говорили о ней. Она, конечно, дура. Без сомнения. Но ведь и каждой дуре хочется своего счастья. Забегая вперед, скажу: когда через полгода глубокой осенью меня выписали из госпиталя и я приехал в Харьков в отдельный полк резерва офицерского состава, то первым, кого там встретил, переступив порог проходной, был наш капитан, уехавший сюда еще два месяца назад. Одной звездочки на погонах у него не хватало — осталось только темное пятнышко. Но он и тут не оставлял своего занятия — втолковывал дежурному на проходной: — Скажи ей, что, мол, уехал на фронт. Нету, мол, его тут. — И, повернувшись ко мне, пояснил: — Вот дура! Месяц с ней прожил, зарегистрирова. А-а, это ты, младший лейтенант! Явился, значит! И тут не будешь по ночам спать? Будешь следить за мной, да? Воспитывать меня? — Где штаб? — спросил я у дежурного. — Куда документы сдавать? Но не утерпел, повернулся к капитану: — А штамп о регистрации ты, конечно, поставил на продаттестате, так ведь? Он захохотал. — А ты откуда знаешь? — На большее у тебя фантазии не хватит. И вот тогда я подумал, что война — это не только когда убивают. Нет, не только. Война, оказывается, это еще и такие вот проходимцы. Они тоже убивают. Душу калечат. На всю жизнь». Чаще, конечно, бывало не так подленько, а, как говорится, по взаимному согласию. Получили, что кому требовалось, и разбежались, легко успокоив себя все тем же — «война все спишет». Полковник в отставке А.З. Лебединцев вспоминал о том, как жила в канун Победы Москва, где тоже ощущался большой дефицит мужчин. Москвички заранее закупали билеты в театры и ожидали с ними недалеко от входа, предлагая один «лишний» билетик именно военным — предпочтительнее всего майору или капитану. Знакомились уже в зрительном зале, а еще ближе — на квартирах. Для офицеров-резервистов самыми предпочтительными бывали доноры крови, которые снабжались самым калорийным пайком. За ними шли продавщицы продовольственных магазинов, повара, официантки. Кроме питания, резервисты и обогревались под бочком у своих случайных возлюбленных, так как в общежитиях температура в морозные дни не превышала двух-трех градусов выше нуля, а паек у находившихся в резерве офицеров был более чем скромным. В своей книге «Наедине с прошлым» Борис Бялик пишет о том, что на фронте ходило большое количество баек, которые назвать анекдотами вряд ли было бы правильно, поскольку все они рассказывались, как истинные истории, с фамилиями действующих лиц и номерами дивизий. И почти всегда рассказчик выступал в роли участника событий, их очевидца или ближайшего приятеля очевидца. Особенно много баек было на самую больную тему: о тыловых женах, основную часть которых, по словам Бялика, было бы трудно пересказать для печати. Он приводит только две из них — не самые лучшие, но характерные, с некоторыми вынужденными сокращениями. «Про добродетельного офицера Энская часть, в которой служил капитан Н. (почему-то в таких историях чаще всего фигурировали капитаны и майоры — наверное, просто потому, что они занимают промежуточное положение между самыми низкими и самыми высокими чинами), оказалась на переформировке в городе М. В первый же вечер капитан решил пойти в кино — в нормальный кинотеатр с кассой, с незатемненным входом, с фильмами не только на военные темы (на фронте людям, выведенным на сутки из боя, показывали на экране бой, и когда сеанс, прерванный криком «Воздух»!», возобновлялся, с экрана кричали «Воздух!»). Словом, захотелось нашему капитану хлебнуть глоток забытой мирной жизни. Но над кассой кинотеатра висела дощечка с надписью, которая сначала рассердила, а потом умилила капитана как одна из примет желанного мирного бытия: «Все билеты проданы». Он собирался уйти, когда к нему обратилась довольно молодая и весьма миловидная женщина: — Я рада, что могу помочь офицеру-фронтовику. У меня как раз случайно лишний билетик. — Муж не смог пойти? — спросил капитан. — Муж на фронте, — ответила женщина. — Подругу оставили на заводе на вторую смену. Капитан поблагодарил, заплатил за билет, и они, мило беседуя, посмотрели «Знак зеро», после чего женщина попросила проводить ее до дома. Ничего предосудительного капитан в этом не увидел, как и в том, что она пригласила его на чашку кофе. Значит, хочет послушать рассказы о фронте, где сейчас сражается ее муж. Но, приведя его в свою комнату, женщина варить кофе не стала, а быстро разделась и легла на диван, причем глаза ее спрашивали: почему он, чудак, не поступает так же? Капитан расстегнул ремень, зажал его в правой руке (в разных вариантах этой истории он брал ремень то за пряжку, то за свободный конец, чтобы пряжка сыграла главную роль в сюжете) и стал учить женщину, приговаривая: — Это — от меня. А это — от твоего мужа. А это — коллективно от всех мужей-фронтовиков. И будто бы после этого он надел ремень и ушел. Про добродетельную офицерскую жену Когда майор Н. был направлен с каким-то заданием из действующей армии в глубокий тыл, у него возникла неожиданная возможность заскочить на несколько часов в родной город М., где осталась его молодая жена. В М. он прибыл ночью и сразу же поспешил по знакомым с детства улицам домой. Он почти бежал и не заметил, как оказался у дверей своей квартиры. Майор позвонил. Двери не открывались. Тогда он стал стучать. За дверями была полная тишина. «Значит, у нее ночная работа», — подумал майор и, грустный, присел на ступеньки лестницы. Вдруг он вспомнил: у него же есть ключ от квартиры, который заставила его взять с собою на фронт жена! Майор вытряхнул все из полевой сумки — ключ оказался на самом дне, под шомполом от пистолета, бритвенным прибором и штопором. С волнением вставил майор ключ в замочную скважину и отворил двери. В то же мгновение в передней вспыхнул свет. На майора смотрела насмерть перепуганная, дрожащая, в ночной рубашке жена. — Ваня, это ты? — закричала она и повисла рыдая у него на шее. Нет сомнений, что майор был бы очень растроган, если бы не заметил, что на вешалке рядом с пальто жены висит новенькая шинель с узкими погончиками. Он снял жену с шеи и шагнул к спальне. — Что ты, что ты, Ваня! — попыталась удержать его жена. — Ваня, ты не то подумал!.. Но он был уже в комнате. То, что он здесь увидел, лишило его последних остатков рассудительности: в постели, натянув на голову одеяло, лежал человек. Майор вытащил пистолет из кобуры. Жена поняла, что никакие объяснения и мольбы его уже не остановят. Тогда, в том мгновенном прозрении, которое приходит в минуты смертельной опасности, она сделала единственное, что могло спасти лежащего в постели человека: сдернула с его ног одеяло. — Ради бога, извини меня, — сказал майор, — и попроси за меня извинения у подруги. И будто бы потом подруга жены долго не хотела открыть лицо. Впрочем, этому можно поверить: знакомство началось не совсем обычно». А вот еще, и тоже о войне, любви, преданности, вдребезги — одной серенькой бумажкой — разбитой судьбе и преждевременно, не в бою или плену, оборванной жизни. «Письмо и.о. командира 10 ОШБ майора Назарова Гаврилово-Посадскому городскому военному комиссариату Ивановской области 10 мая 1945 г. Прошу срочно возвратить извещение о смерти, высланное нами ошибочно 4.5.45 г. за исходящим № 02 635 на якобы погибшего в боях 30.4.45 г. северо-западнее Берлина рядового Шахова Семена Васильевича для объявления его жене Шаховой Лидии Константиновне, проживающей по адресу: Ивановская обл., г. Гаврилово-Посад, ул. Советская, д. 21, Как выяснилось только сейчас, Шахов С.В. не погиб в боях 30.4.45 г., а был ранен и отправлен в тыловой госпиталь. Дальнейшая его судьба нам неизвестна, и никакими данными о его смерти мы не располагаем.      Прошу высланное ошибочное извещение о гибели № 02 635 от 4.5.45 г. считать недействительным и возвратить его без промедления». «Майору Назарову от Гаврилово-Посадского военного комиссариата. Высланное Вами ошибочное извещение № 02 635 от 4.5.45 г. о гибели рядового Шахова С.В. было получено военкоматом 12 мая и 14 мая вручено его жене Шаховой Л.К. Спустя четверо суток, 18 мая, гр-ка Шахова в результате нервного потрясения по малодушию покончила жизнь самоубийством. Для сведения сообщаю, что 23 мая в ее адрес пришло письмо от самого Шахова С.В., который после ранения был эвакуирован в тыл и находится на излечении в госпитале в гор. Саратове.      Ошибочно высланное Вами извещение № 02 635 от 4.5.45 г. возвращаю». Гримасы войны Война закончилась, но зловонное дыхание ее еще долго висело в воздухе, отравляя души людей, калеча их судьбы, как это произошло с семьей Шаховых, да и не только с ней. Нелегкая доля выпала в личном плане многим женщинам-фронтовичкам и тем девушкам и молодым женщинам, которые были угнаны на работы в Германию и вернулись домой уже после войны. Одна из женщин-фронтовичек, снайпер, на счету которой были десятки убитых фашистов, рассказывала белорусской писательнице Светлане Алексиевич, что когда она вернулась домой с фронта с двумя орденами Славы и другими боевыми наградами, мать со слезами на глазах попросила ее не жить в семье. Сказала: «У тебя две сестры на выданье, дочка, кто их возьмет, если ты с нами будешь. Скажут люди, чему такая их научит, со всеми мужиками подряд гулять!» И та ушла из дома, стала жить самостоятельно. Вот еще несколько подобных воспоминаний из книги Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо». Нина Вишевская, санинструктор: «Моя подруга. Не буду называть ее фамилию, вдруг обидится. Военфельдшер. Трижды ранена. Кончилась война, поступила в медицинский институт. Никого из родных она не нашла, все погибли. Страшно бедствовала, мыла по ночам подъезды, чтобы прокормиться. Но никому не признавалась, что инвалид войны и имеет льготы, все документы порвала. Я спрашиваю: «Зачем ты порвала?» Она плачет: «А кто бы меня замуж взял?» Екатерина Санникова, сержант, стрелок: «После войны я жила в коммунальной квартире. Соседки все были с мужьями, обижали меня. Издевались: «Ха-ха-а. Расскажи, как ты там б. с мужиками» В мою кастрюлю с картошкой уксуса нальют. Всыпят ложку соли. Ха-ха-а. Демобилизовался из армии мой командир. Приехал ко мне, и мы поженились. Записались в загсе, и все. Без свадьбы. А через год он ушел к другой женщине, заведующей нашей фабричной столовой: «От нее духами пахнет, а от тебя тянет сапогами и портянками». Так и живу одна. Никого у меня нет на всем белом свете». Нина Михай, старший сержант, медсестра: «У нас — комбат и медсестра Люба Силина. Они любили друг друга! Это все видели. Он шел в бой, и она. Говорила, что не простит себе, если он погибнет не на ее глазах, и она не увидит его в последнюю минуту. «Пусть, — хотела, — нас вместе убьют. Одним снарядом накроет». Умирать они собирались вместе или вместе жить. Наша любовь не делилась на сегодня и на завтра, а было только — сегодня. Каждый знал, что ты любишь сейчас, а через минуту или тебя или этого человека может не быть. На войне все происходило быстрее: и жизнь, и смерть. За несколько лет мы прожили там целую жизнь. Я никогда никому не могла это объяснить. Там — другое время. В одном бою комбата тяжело ранило, а Любу легко, чуть царапнуло в плечо. И его отправляют в тыл, а она остается. Она уже беременная, и он ей дал письмо: «Езжай к моим родителям. Что бы со мной ни случилось, ты моя жена. И у нас будет наш сын или наша дочь». Потом Люба мне написала: его родители не приняли ее, и ребенка не признали. А комбат погиб. Много лет собиралась. Хотела съездить к ней в гости, но так и не получилось. Мы были закадычные подружки. Но далеко ехать — на Алтай. А недавно пришло письмо, что она умерла. Теперь ее сын меня зовет к ней на могилку» В 1954 году Константин Симонов написал стихотворение, в котором будто бы рассказал о судьбе Любови Силиной — надо полагать, такая была не одна. Стихотворение это так и называется Сын Был он немолодой, но бравый; Шел под пули без долгих сборов, Наводил мосты, переправы, Ни на шаг от своих саперов; И погиб под самым Берлином На последнем на поле минном, Не простясь со своей подругой, Не узнал, что родит ему сына. И осталась жена в Тамбове. И осталась в полку сапером Та, что стала его любовью В сорок первом, от горя черном; Та, что думала без загада: Как там в будущем с ней решится? Но войну всю прошла с ним рядом, Не пугаясь жизни лишиться… Получает жена полковника Свою пенсию за покойника; Старший сын работает сам уже, Даже дочь уже год как замужем… Но живет еще где-то женщина, Что звалась фронтовой женой. Не обещано, не завещано Ничего только ей одной. Только ей одной да мальчишке, Что читает первые книжки, Что с трудом одет без заплаток На ее, медсестры, зарплату. Иногда об отце он слышит, Что был добрый, храбрый, упрямый, Но фамилии его не пишет На тетрадках, купленных мамой. Он имеет сестру и брата, Ну а что ему в том добра-то? Он подарков у них не просит, Только маму пусть не поносят. Даже пусть она виновата Перед кем-то, в чем-то, когда-то, Но какой ханжа озабочен Надавать ребенку пощечин? Сплетней душу ему не троньте! Мальчик вправе спокойно знать, Что отец его пал на фронте И два раза ранена мать. Есть над койкой его на коврике Снимок одерской переправы, Где с покойным отцом полковником Мама рядом стоит по праву. Не забывшая, не замужняя, Никому другому не нужная, Она молча несет свою муку. Поцелуй, как встретишь, ей руку! Современному человеку, наверное, не дано все же понять, что это было. Как менялось отношение человека к жизни, и насколько острее он начинал воспринимать ее, когда в одно мгновение становилось ясно — завтра для него может и не наступить. Не дано и ладно, это, пожалуй, и хорошо. Нам бы только, умным и образованным — знающим, якобы, чего они не знали — перестать наконец ставить им свои безапелляционные оценки. Сейчас, в тишине и относительном благополучии, определять, что они делали плохо, а что хорошо, нравственно — безнравственно. Нет у нас попросту на то никакого права. И никогда не будет. Из рассказа фронтовика Светлане Алексиевич: «Выходили из окружения. Куда ни кинемся — везде немцы. Решаем: утром будем прорываться с боем. Все равно погибнем, так лучше погибнем достойно. В бою. У нас было три девушки. Они приходили ночью к каждому, кто мог. Не все, конечно, были способны. Нервы, сами понимаете. Такое дело. Каждый готовился умереть. Вырвались утром единицы. Мало. Ну, человек семь, а было пятьдесят. Посекли немцы пулеметами. Я вспоминаю тех девчонок с благодарностью. Ни одной утром не нашел среди живых. Никогда не встретил». И еще. Офицер 192-го отдельного батальона связи А.Н. Невский, Волховский фронт (события происходили во время неожиданного прорыва немцев в 1942 году на одном из участков нашей обороны. — Авт.): «Командир дивизии и оперативный отдел наконец-то вспомнили о женской снайперской роте. Собственно, из 99 человек личного состава роты лишь трое были зрелыми женщинами: командир, политрук и старшина, остальные — зеленые девчонки. Но эти девчонки представляли собой отлично сколоченную боевую единицу. Они обладали исключительной выдержкой, хладнокровием, мужеством, великолепно владели оружием, были прекрасно физически подготовлены и хорошо обучены снайперскому делу. Роту выдвинули на участок, за который командование дивизии боялось больше всего. Этот участок благоприятствовал наступлению фашистов, но и для нас имел огромное значение, так как был весьма удобен для развития успеха. Девушки скрытно заняли линию обороны, так что фашисты не заметили выдвижения роты. Едва снайперы успели замаскироваться в складках местности, как немцы бросили против них в психическую атаку батальон пьяных головорезов. С диким воем и криком, с гиканьем и беспорядочной стрельбой лавина фашистов неслась на наших маленьких женщин. Со стороны казалось, что этот смерч сметет все на своем пути. Но наши девчата не дрогнули и достойно встретили врага. Они подпустили фашистов на 50–100 метров и открыли огонь. Девушки расстреливали в упор зарвавшихся врагов, ни одна пуля не пропала даром. Наступающий батальон был остановлен и обращен в бегство. Девчата бросились в контратаку, уничтожая находившихся во втором эшелоне минометчиков и пулеметчиков, и на плечах фашистов ворвались в их окопы. Этот успех дал возможность нашим бойцам переломить ход боя в свою пользу. Враг дрогнул и, боясь окружения, начал оставлять захваченные позиции, а в итоге отступил даже из своих окопов. Было взято много пленных и трофеев. Женская снайперская рота в этом бою не потеряла убитыми ни одного человека, четыре девушки были легко ранены. Командующий армией генерал-лейтенант Коровников И.Т. наградил всю роту в полном составе орденами Красной Звезды». По ту сторону «Если любишь малышку Рози…» Забота немецких женщин об их сражающихся на Восточном фронте мужьях была порой более чем трогательной. Яркой иллюстрацией этому может служить: Письмо фельфебелю Курту Хессе 22 июля 1941 г. Дорогой муженек! Где ты сейчас находишься, мой родной мальчик? Как мы понимаем, где-то вблизи Смоленска, о взятии которого было сообщено на прошлой неделе. А может, ты сейчас на отдыхе в самом Смоленске?.. Теперь вам открыта прямая дорога на Москву. В газетах пишут, что вы там будете через две-три недели, не позже середины августа. Москва — это большой город, где огромное количество проституток, грязных внутри и заразных. Я понимаю, что молодому, здоровому мужчине время от времени необходимо облегчение. В двух посылочках я отправила тебе 3 пирожных, 2 яблока, печенье, пакетик колбасы, сигареты и 20 презервативов. Если любишь меня и малышку Рози, без них ничего не делай. На первое время тебе хватит. Я рада, что тебе везет и ты здоров и невредим. Лишь бы тебе везло и дальше, как до сих пор. Шлю тебе много приветов и страстных поцелуев. Ты мне снишься натурально каждую ночь, и это самая большая радость в моем ожидании.      Твоя жена Ирма». Ирма беспокоилась не напрасно. В своем «Дневнике немецкого солдата» Карл Шредер вспоминает, что еще в Польше, перед нападением на Россию число «галантных» больных в стоящих в Люблине немецких частях заметно увеличилось, и в центре города пришлось открыть дополнительный санитарный пункт для кожных или венерических заболеваний. Солдату вермахта, заполучившему «галантную болезнь», его недавнее приятное «приключение» порой выходило боком, поскольку считалось, что таким образом он подрывает боеспособность армии. Армин Шейдербауер вспоминает, как он, будучи заместителем командира батальона, должен был заняться вопросом, связанным с военно-полевым судом — «наказать одного связного нашего штаба, который заразился венерической болезнью и таким образом ослабил вооруженные силы. Этот обер-ефрейтор, как он мне рассказал, был за три недели до этого выписан из госпиталя в Тильзите. Поездов в сторону фронта не было. Ночи на соломе в сарае прифронтового КПП он предпочел мягкую постель доступной женщины. Результатом стала гонорея. Ему пришлось вернуться в госпиталь. Так как он был толковым и надежным связным, я постарался уладить это дело без суда, потому что, судя по ситуации в целом, все должно было разрешиться само собой. В противном случае этот парень попал бы в штрафную роту». И тем не менее, несмотря на угрозу серьезного наказания, количество больных венерическими болезнями немецких солдат продолжало оставаться на довольно высоком уровне, при том, что презервативами их снабжали не только любящие женщины вроде «женушки Ирмы», но и военное ведомство. Ефрейтор 111-й пехотной дивизии вермахта Гельмут Клаусман вспоминает, как эти «резино-техническое изделия» в мае 1944 года не только помогли ему сохранить здоровье, но и фактически спасли жизнь: «В живых, судя по всему, остался я один. Очень много было крови, а у меня ни бинта, ничего! И тут я вспомнил, что в кармане френча лежат презервативы. Их нам выдали вместе с другим имуществом. И тогда я из них сделал жгуты, потом разорвал рубаху и из нее сделал тампоны на раны и перетянул их жгутом, а потом, опираясь на винтовку и сломанный сук, стал выбираться». Причиной же большого количества заполучивших венерические заболевания немецких солдат далеко не всегда была озабоченность сексуальная, зачастую это было связано с совсем иными переживаниями. «Однажды вечером пришел сержант-медик и спросил, брали ли у нас мазки, — вспоминает о своем пребывании в госпитале в марте 1942 года автор книги «Дорога на Сталинград» рядовой солдат Бенно Цизер. — Что это, черт побери, значит? — спросил я одного из солдат. — Ну ты и наивный простак, — ответил он с усмешкой. — Не говори мне, что не замечал, что большинство ребят тут подцепили венерическое заболевание. — Что за венерическое заболевание? — удивился я. — Бог мой, триппер, приятель, триппер! — Это и наполовину не так страшно, — ухмыльнулся другой. — В наши дни это просто шутка. У них есть такая мазь, просто первоклассная; не пройдет и двух недель, как все проходит, но зато имеешь две недели отпуска. — Ты хочешь сказать, что поскольку он настолько безобиден, то есть смысл подцепить его намеренно? — Ну конечно, ты просто лопух, если не знаешь! Что ты мне дашь, если я сведу тебя с местной шлюхой, которая абсолютна надежна? Все, что ей нужно, это несколько сигарет, и дело в шляпе. Лучше всего подцепить болезнь как раз перед тем, как тебя собираются выписывать. Только не сообщай об этом в самый первый день, иначе все, что ты получишь, — это инъекции, и все твои страдания будут напрасны. — Но разве тебя не засадят на три дня в одиночку, если ты сообщишь об этом слишком поздно? — Конечно, засадят! И ты проведешь три дня в изоляторе, но это значит, на три дня меньше проведешь на фронте». Воспоминаний о присутствии в боевых порядках вермахта военнослужащих женского пола (санинструкторов, снайперов, связисток и т. д.) автору найти не удалось, хотя в ближайших к фронту тылах немецкой армии они, конечно же, были. В окопах же, как солдатам, так и офицерам вермахта, приходилось довольствоваться только лишь перепиской с оставшимися в фатерлянде женщинами. Письма с фронта и на фронт во многом были похожи на те, что писались на нашей стороне, но порой отличались от них разительно. Письмо неизвестному солдату. Кенигсберг, 25 июля 1941 г. «Дорогой неизвестный солдат! Я пожелала завязать переписку с неизвестным солдатом и узнала номер Вашей полевой почты. Не удивляйтесь, что я не называю Вашего имени, но я его не могу знать, пока Вы мне его не сообщите. Зовут меня Рут Кее, мне 16 лет, у меня карие глаза, темные волосы и, как говорят, хорошая стройная фигура. Рост 167. Я ученица в большом парфюмерном магазине и зарабатываю достаточно, чтобы самой себя содержать. Я люблю возиться на кухне, люблю маленьких детей и очень люблю танцевать. Надеюсь, что Вы получите это письмо и тотчас дадите мне ответ. А я пришлю Вам в подарок флакон лучшего вежеталя, чтобы его прекрасный аромат все время напоминал Вам о девушке Рут из Кенигсберга. Желаю Вам, мой дорогой солдат, застрелить побольше русских, особенно евреев, и получить много наград. Вам кланяется с родины и горячо ждет Вашего письма Рут Кее». Унтер-офицеру Герхарду Штребе от Христи Данцинг, 29.06.41 г. «Дорогой Герхард! Получила твое последнее письмо. Я не могу более от тебя скрывать — я во время моей поездки на курорт познакомилась с симпатичным и милым молодым человеком (.). При этом ты получишь мое извещение. Дружеский привет шлет тебе Христи». Письмо унтер-офицера Пауля Бэслера. 21 июля 1941 г. «Дорогая Дора! После долгого перерыва могу, наконец, черкнуть тебе несколько строк. Мы продвигаемся вперед и в начале августа должны быть в Москве. Но вот 14 июля, когда мы были на марше, над нами пролетели русские бомбардировщики, они сбросили бомбы, и позже я узнал, что у нас убило девять человек и еще больше ранило. Не пугайся, дорогая Дора, в числе этих убитых и твой муж Эрих. Я не знаю, что тебе сказать в утешение. Он был хорошим товарищем, мне самому тяжело, ведь мы с ним два года были вместе в одном батальоне, и я полюбил его как брата. Видно, такова его судьба. И не только его. Мы наступаем, но потери очень большие, русские сейчас сражаются ожесточенно за каждую деревню. То, что было в Польше или во Франции, это просто прогулки по сравнению с тем, что мы сейчас имеем здесь, в России. Дорогая Дора! Я тебя очень люблю и буду полностью откровенен. Я благодарю тебя за все хорошее, что у нас было, но ты на меня не рассчитывай. Я люблю детей, а у тебя их быть не может. И оставить Эмму с малышкой дочуркой и уйти к тебе, как я раньше обещал, если с Эрихом что-нибудь случится, я не в состоянии. За прошедшую неделю я это обдумывал много раз и вчера решил окончательно. Прости меня, Дора! Я виноват, что не могу выполнить обещание. Прости, ради бога. Если я вернусь живым и здоровым и ты будешь одинока, и тебе понадобится мужчина, то, если захочешь, мы можем встречаться, как встречались. Но только без каких-нибудь конкретных финансовых и материальных обязательств с моей стороны. Жизнь чертовски вздорожала, я хочу еще сына и содержать тебя не смогу. Думаю, тебе нужно, не теряя времени, устраиваться на работу. Письмо это прочти и сожги. Так будет лучше. Люблю и целую тебя как прежде. Твой Пауль». Конечно, далеко не все немецкие солдаты и офицеры были настолько практичными в отношениях с женщинами, как унтер-офицер Пауль Бэслер. Истинные наследники Шиллера и Гете умели и по-настоящему любить и по-настоящему страдать. Война иссушала души людей, и вновь наполнить их живительной влагой могла только любовь. «Несколько часов, подобных вечности, и вот уже я радостно обнимаю жену. Позади месяцы ожидания и тяжесть разлуки, — пишет в своих воспоминаниях побывавший в октябре 1942 года в отпуске в Германии командир саперно-штурмового батальона Гельмут Вельц. — Меня встречает настоящая, улыбающаяся жизнь, старый, привычный и дорогой мир. Ведь со мной рядом, наяву, девичьей походкой идет жена и тихонько пожимает мне руку. Я словно пьян. Она тоже. Лицо ее дышит счастьем оттого, что я рядом, через каждые несколько шагов она бросает на меня сияющий взгляд. Да, я с тобой. Это не сон. Но слова не идут. Война сделала меня настолько грубым и суровым, что я боюсь, как бы не разрушить то, что у меня еще осталось, — последнюю капельку счастья и человеческого тепла. И жена тоже, кажется, чувствует, что резкие контуры суровой действительности должны отойти на второй план в этот час встречи. Я благодарен ей за то, что она ни о чем не спрашивает. Что мог бы я ответить? Не могу же я уже сегодня рассказать ей, как фельдфебель Рат буквально в мгновение ока погиб вместе с целым взводом! Тени двадцати шести крестов все эти три недели стояли бы между нами, и сам бы я был мертвецом в отпуске, от которого несет могильным холодом. Нет, есть вещи, которые не высказать! Немногие дни, подаренные нам судьбой, пробегут быстро. А потом возвращение на фронт. Туда, где маленький, совсем маленький осколок снаряда может оборвать жизнь. А потому лучше понимать друг друга без слов, не нарушать эту, быть может, последнюю, встречу неосторожными словами. И все-таки между нами остается что-то недосказанное. Но даже оно согревает меня, когда я вспоминаю о холодном металле орудий и мин. Я вскакиваю. Где запропастился адъютант? 2-я рота уже прибыла?.. Через окно падают косые лучи солнца. Что это за комната? Где я? Осматриваюсь по сторонам. Да, это не сон, я в отпуске, в Бреславле, в гостинице. С наслаждением потягиваюсь. Жена еще спит. Дышит ровно. Лицо ее за эти годы не изменилось. Но мне оно стало почти чужим. Рядом со мной совсем другой человек. Эта женщина так обманчиво похожа на мою жену, да, совсем как она! Но нет, это не может быть она! Меня с ней ничто не связывает. Бьет озноб. Нет, немыслимо! Ведь еще вчера я чувствовал, что она близкий мне человек. А сейчас? Или я заблуждаюсь? Вот одежда, чемоданы, там висят картины, здесь стоит мебель. И все это на своем месте, только я и моя военная форма — мы одни здесь чужие. Я вдруг начинаю чувствовать себя непрошено вторгнувшимся, ненужным, как чужой человек, которому указывают на дверь. Что с тобой? — На меня с тревогой смотрят глаза, глаза, которые меня согревают. Они зовут меня, они знакомы мне. Это жена. Да, она со мной! В ушах моих звучит ее голос. Я снова дома. Кошмар исчез». Спрос и предложение Во время войны в Германии женщин, ведших беспорядочную половую жизнь, причисляли к категории так называемых HWG-персон. Женщина, имеющая любовника, в то время как муж находился на фронте, могла быть обвинена в подрыве боеспособности и отправлена «на перевоспитание» в концентрационный лагерь. Однако жизнь, как всегда, брала свое. Гельмут Вельц вспоминал, как во время своего отпуска на родине он встретился с офицером из своего батальона обер-лейтенантом Виргесом, после тяжелого ранения оставшемся служить в тылу. Вельц спрашивает Виргеса, почему на улицах города несоразмерно много офицеров, как такое возможно. Тот отвечает: У нас тут в батальоне 50–60 офицеров. А обучением солдат занимаются человек двадцать, не больше. Остальные, как правило, в отпуске. Как только готовится отправка пополнения на Восточный фронт, они сразу вспоминают о всех своих болячках, жалуются на невыносимые боли и ухитряются добиться, что им еще на несколько недель записывают: «Годен только к несению гарнизонной службы». А вечером по этому поводу кутеж. Двадцатидвухлетний обер-лейтенант в ответ на мои слова, что я хочу взять его с собой на фронт, говорит: — А чего я там не видел? Грудь у меня и так вся в орденах, а это для меня главное. Довоевать немножко как-нибудь и без меня сумеете. Потом он рассказывает мне о жизни в гарнизонном городе. Вызванная войной нехватка мужчин для некоторых означает, как он выражается, «выгодную ситуацию в смысле спроса и предложения», а для таких, как он, это магнит, притягивающий их к тылу. В общем, жизнь шла своим чередом. Гауптфельдфебель Барлей из батальона Армина Шейдербауера получил письмо от соседа с сообщением о том, что гауптфельдфебелю изменяет жена. И ему предоставляется недельный отпуск (!), чтобы съездить домой и разобраться с этим. А некая фройлен 1913 года рождения едет на фронт, имея удостоверение, выданное бургомистром ее города: «По закону о праве наследования и по закону об охране чистоты немецкой крови и немецкой чести обозначенная фройлен может беспрепятственно вступать в брак… если кто-нибудь возьмет ее». Этот небезынтересный документ приводит в своих записках переводчика «Лицемерие каннибалов» Павел Рафес и далее пишет: «Удивительно, но в разгар тяжелых боев и отступления немцев к Висле их дивизионная многотиражка публикует статью «Жениться, но на ком?». Иллюстрация: амур с панцерфаустом целится в сердце, прикрытое солдатской пилоткой. Солдат извещают о создании центральной картотеки писем для заключения браков. В ответ на письмо желающего заключить брак высылаются адреса, по которым можно начать переписку. Предложения на все вкусы, тысячи адресов. Уже заключено 2 тыс. браков. «Ты можешь быть уверенным, что найдешь все по своему вкусу!» И тут же старая немецкая поговорка: «Кто живет без детей-не знает горя. Кто умирает без детей — не знает радости». И еще об одном. Воевавший в 30-й стрелковой дивизии участник штурма Берлина бийчанин Николай Чернышов рассказывал: — Немцы бросали на защиту города все, что осталось. Помню, был такой полк СС, созданный немцами из женщин. На рукавах их черных эсэсовских мундиров были повязки с надписью: «Отомсти за погибших мужей». И вот этот женский полк фашисты бросили для прорыва на нашем участке наступления. Мы разгадали их замысел, пропустили, а потом отсекли и разбили. Дорога в ад Еще в самом начале Второй мировой войны (1 сентября 1939 года. — Авт.) в рамках военного ведомства Третьего рейха было создано специальное министерство, которое занималось контролем и учетом фронтовых публичных домов и проституток. В их число могла попасть не каждая женщина. Чиновники министерства тщательно отбирали кандидатуры для секс-обслуживания солдат и офицеров. Как ни удивительно, по нынешним временам многие немки шли работать в публичные дома исключительно добровольно и из патриотических побуждений, привитых им в «Союзе немецких женщин» и ассоциации немецких девушек «Вера и красота». Именно эти заведения и поставляли идейно подкованных жриц любви в полевые публичные дома. Работа эта считалась почетной — немецкие девушки искренне считали, что они вносят свою лепту в победу Германии, но весьма нелегкой. Для каждой проститутки были установлены «нормы выработки», причем брались они не с потолка, а научно обосновывались. Для начала немецкие чиновники поделили все бордели по категориям: солдатские, унтер-офицерские (сержантские), фельдфебельские (старшинские) и офицерские. В солдатских публичных домах (на солдатском жаргоне — Puff) по штату полагалось иметь проституток в соотношении: одна на 100 солдат. Для сержантов эта цифра была снижена до 75. А вот в офицерских одна проститутка обслуживала 50 офицеров. В авиации и флоте, которые в Германии считались привилегированными родами войск, «нормы выработки» были намного меньше. Проститутке, обслуживавшей «железных соколов» Геринга, ежемесячно нужно было принять 60 клиентов, по штату в авиационных полевых госпиталях полагалось иметь одну проститутку на 20 летчиков и одну — на 50 человек наземного обслуживающего персонала. Война все расширялась и распухала, росла численность германской армии и обслужить всех «нибелунгов» силами только «Веры и красоты» возможности уже не было. Пришлось нацистам пойти на некоторые «идеологические» уступки. 31 июля 1940 года командованием вермахта был подписан приказ о формировании военных борделей. Для многих и многих внешне привлекательных узниц лагерей, просто девушек и молодых женщин, оказавшихся на оккупированной территории, это означало дорогу в ад. В июне 1941 года после посещения концентрационного лагеря Маутхаузен Генрих Гиммлер распорядился создать там из заключенных публичный дом, который могли бы посещать эсэсовцы. Необходимые для этого проститутки были найдены в лагере Равенсбрюк. Как правило, больше полугода в концентрационных борделях девушки не протягивали. Кроме лучшего питания, там они получали чисто символическую плату, а традиционный для лагерей тюфяк заменялся нормальной кроватью. В условиях массового голода и высокой смертности многие женщины-заключенные добровольно вызывались на эту «работу». Но это было лишь передышкой, спустя несколько месяцев они обычно возвращались обратно в Равенсбрюк, но уже беременные и, по обыкновению, больные сифилисом. Там их ждал шприц со смертельной инъекцией. Спустя много лет после войны Хайнц Хегер, бывший узник лагеря Флоссенбург, написал книгу о «плюшевых игрушках» вермахта. Вот лишь небольшой отрывок из его воспоминаний: «Как-то днем машина, перевозившая дамочек для борделя, проехала через ворота нашего концлагеря, остановилась перед специальным блоком, где проституток уже поджидали с нетерпением потенциальные клиенты. Женщин привезли из женского лагеря, находившегося в Равенсбрюке. Этих несчастных соблазняла мысль о скором освобождении, надежда на то, что прекратятся жестокости и пытки, и им больше не придется голодать. Они поверили лживым обещаниям своих надсмотрщиков, но их жертва была напрасной: шесть месяцев унижений их человеческого и женского достоинства ничего им не принесли. Правда то, что срок выполнения обязанностей в публичном доме ограничился лишь шестью месяцами. Но свободы эти бедные женщины так и не увидели: вместо освобождения их, полностью обессилевших после 2000 половых сношений, к которым они принуждались, отправили в газовые камеры Освенцима». Серьезно подходили в Берлине и к сексуальному обслуживанию своих солдат на Восточном фронте. 23 июля 1941 года начальник генерального штаба сухопутных войск Германии делает в своем дневнике следующую запись: «Пока все идет согласно плану. Текущие вопросы, требующие немедленного решения: 1. Лагеря для военнопленных переполнены. Надо увеличить конвойные части. 2. Танкисты требуют новых моторов, но склады пусты. Нужно выделить из резерва. 3. Войска двигаются быстро. Публичные дома не успевают за частями. Начальникам тыловых подразделений снабдить бордели трофейным транспортом». Осенью 1942 года тему половых сношений в прифронтовой полосе обсуждали Гитлер, Гиммлер и Геринг. По прикидкам спецслужб, на оккупированных территориях СССР порядка трех миллионов немецких солдат имели интимную связь с местными женщинами. Это грозило рождением огромного числа полукровок. Что могло сохранить арийскую расу? Лишь бордели! Например, на Украине, в Сталино (нынешний Донецк), борделей было два. Один назывался «Итальянское казино», 18 девиц ублажали союзников немцев — итальянских солдат и офицеров. Второй бордель, предназначенный для немцев, располагался в старейшей гостинице города «Великобритания». Этот публичный дом был официально оформлен через городскую управу и биржу труда в начале 1942 года. В марте в местной газете «Донецкий вестник» появилось объявление о наборе персонала. Всего в борделе трудились в поте лица 26 человек. У немцев было много способов привлечь местных женщин к работе, главной приманкой служили деньги и еда. Уборщица здесь получала 250 рублей (советский рубль ходил на оккупированной территории наравне с маркой по курсу 10: 1), врач и бухгалтер — по 900 рублей, а сами труженицы постели зарабатывали примерно по 500 рублей в неделю. В своей книге «Разные дни войны» (дневники писателя) Константин Симонов приводит рассказ лейтенанта НКВД, услышанный им в начале января 1942 года в только что временно освобожденной от фашистов Ялте: «Немцы две недели назад, к Новому году, открыли откровенную вербовку в публичный дом, — говорил лейтенант. — Просто предложили добровольно туда записывать. Так вот у меня документы из магистратуры есть. Оказались такие женщины, которые подали туда заявления. Публичный дом немцы не успели открыть — мы помешали. А заявления у меня. Ну что теперь делать с этими бабами? Пострелять их за это нельзя, не за что, а посадить. Ну, допустим, посадить, а что потом с ними делать» Однако далеко не всегда контингент борделей вермахта набирался по добровольным заявлениям восточных женщин, бывало и совсем по-другому, говоря просто, по-скотски. В автобиографической книге «В фашистском концлагере» Сергей Голубев пишет о том, как это делалось в Рославльском лагере для перемещенных лиц, где перед отправкой в Германию находилось население, вывезенное фашистами из зон действия партизанских отрядов. Отрывок из его воспоминаний, посвященный этим событиям, стоит привести полностью. «Однажды на пересыльный пункт пришла большая группа немцев, среди которой выделялся подполковник, затянутый желтыми ремнями, в ярко начищенных сапогах, в замшевых перчатках, со стеком в руке. Он важно ходил по лагерю, играя стеком. Офицеры его свиты внимательно рассматривали людей и отбирали молодых девушек. Подойдут к группе, заметят сравнительно хорошо сложенную девушку или женщину, сейчас же выведут ее. Тут же производили осмотр. Осмотрят со всех сторон, заставят открыть рот, потрогают своими грязными пальцами зубы, ощупают грудь, мышцы на руках, на ногах, попробуют упругость бедер и все время что-то оживленно лопочут на своем языке. Если девушка отвечала их требованиям, ее отводили в сторону и тут же сажали на машину, закрытую со всех сторон. Ни плач разлученных людей, ни просьбы — ничего не помогало. Среди переселенцев своей неутомимой энергией отличалась одна девочка лет 15. В лагерь она попала с матерью, бабушкой лет 70 да двумя младшими сестренками. Мать болела и не могла даже подняться. Все лежало на девочке-подростке. И она как-то успевала и мать горячей водой напоить, и бабушку накормить, и о сестренках позаботиться. Но Вера — так звали девочку — не унывала. Ей помогали и пленные. Старался помочь ей и Бражников (лагерный врач). Под предлогом болезни матери он отстоял Веру от посылки в Германию и добился того, что ей уже выписали проходное свидетельство для отправки в Мстиславль на поселение. Ждали только попутную машину. И вдруг ее увидел подполковник. — Ком, ком! — закричал фашистский офицер и начал манить Веру пальцем к себе. Поняв, что зовут ее, она подошла к группе немцев. Один из фашистов схватил подростка, снял с нее шубку и перед группой немцев предстала по существу еще девочка: с растрепанными косичками, с еле заметными очертаниями грудей, еще не развитых по-настоящему, в коротеньком платьице. Девочка заплакала и стала что-то объяснять. Немцы, не обращая внимания на плач, ощупали ее всю и закричали: «Гут! гут!». Фашистский подполковник бросил несколько слов солдату, и тот потащил ее к машине. Вера отчаянно закричала, обхватив голову руками. Подошел Бражников и обратил внимание подполковника на тяжелое положение семьи Веры и попросил не трогать ее. Но подполковник досадливо отмахнулся от него, что-то отрывисто выкрикнул, как бы недовольно пролаял по-собачьи. Бражников отправился к начальнику пункта и пытался убедить его в бесчеловечности поступка. Но тот беспомощно развел руками и заявил: — Комиссионные деньги уже получены. Бесполезно протестовать. Потом Бражников выяснил, что фашистские офицеры комплектовали для своих солдат дом терпимости. Вера была куплена туда же. Дом терпимости — коммерческое предприятие, а подполковник являлся одним из его пайщиков и, надо думать, получал немалый доход от такого заведения. Протесты, просьбы обреченных — ничего не помогало. Веру и многих ей подобных немцы отдавали на утеху солдатам. Вот как вели себя фашистские мерзавцы в Рославльском лагере весной 1943 года! Так не всякий колонизатор вел себя в начале XVII или XVIII века в завоеванных странах». Бордели в крупных городах северо-запада России, как правило, располагались в небольших двухэтажных домах, где посменно работали от 20 до 30 девушек. В день одна обслуживала до нескольких десятков военнослужащих. Публичные дома пользовались небывалой популярностью у немцев. «В иной день у крыльца выстраивались длинные очереди», — писал один из нацистов в своем дневнике. За сексуальные услуги женщины чаще всего получали натуральную оплату. Например, немецкие клиенты банно-прачечного комбината в Марево Новгородской области частенько баловали возлюбленных славянок в «бордель-хаусах» шоколадными конфетами, что тогда было почти гастрономическим чудом. Денег девушки обычно не брали. Буханка хлеба — плата гораздо более щедрая, чем быстро обесценивающиеся рубли. Как и все остальные коммерческие предприятия, занятие проституцией на оккупированной территории немцы сразу же поставили на официальную основу. Примером тому может служить изданное 19 сентября 1942 года комендантом Курска генерал-майором Марселем «Предписание для упорядочения проституции в г. Курске». Там говорилось: «1. Список проституток. Проституцией могут заниматься только женщины, состоящие в списках проституток, имеющие контрольную карточку и регулярно проходящие осмотр у специального врача на венерические болезни. Лица, предполагающие заниматься проституцией, должны регистрироваться для занесения в список проституток в отделе Службы порядка г. Курска. Занесение в список проституток может произойти лишь после того, как соответствующий военный врач (санитарный офицер), к которому проститутка должна быть направлена, дает на это разрешение. Вычеркивание из списка также может произойти только с разрешения соответствующего врача. После занесения в список проституток последняя получает через отдел Службы порядка контрольную карточку. 2. Проститутка должна при выполнении своего промысла придерживаться следующих предписаний: а). заниматься своим промыслом только в своей квартире, которая должна быть зарегистрирована ею в Жилищной конторе и в отделе Службы порядка; б). прибить вывеску к своей квартире по указанию соответствующего врача на видном месте; в). не имеет права покидать свой район города; г) всякое привлечение и вербовка на улицах и в общественных местах запрещена; д) проститутка должна неукоснительно выполнять указания соответствующего врача, в особенности регулярно и точно являться в указанные сроки на обследования; е) половые сношения без резиновых предохранителей запрещены; ж) у проституток, которым соответствующий врач запретил половые сношения, должны быть прибиты на их квартирах особые объявления отдела Службы порядка с указанием на этот запрет. 3. Наказания. 1. Смертью караются: Женщины, заражающие немцев или лиц союзных наций венерической болезнью, несмотря на то, что они перед половым сношением не знали о своей венерической болезни. Тому же наказанию подвергается проститутка, которая имеет сношение с немцем или лицом союзной нации без резинового предохранителя и заражает его. Венерическая болезнь подразумевается и тогда, когда этой женщине запрещены половые сношения соответствующим врачом. 2.. Принудительными работами в лагере сроком до 4-х лет караются: Женщины, имеющие половые сношения с немцами или лицами союзных наций, хотя они сами знают или предполагают, что они больны венерической болезнью. з). Принудительными работами в лагере сроком не менее 6 месяцев караются: а) женщины, занимающиеся проституцией не будучи занесенными в список проституток; б) лица, предоставляющие помещение для занятия проституцией вне собственной квартиры проститутки. 4. Принудительными работами в лагере сроком не менее 1 месяца караются: проститутки, не выполняющие данное предписание, разработанное для их промысла». Самый известный во время немецкой оккупации публичный дом в Курске располагался в здании гостиницы напротив Центрального рынка. Основная клиентура — рядовые рейха. Офицеры же брали на содержание местных девушек. Один немецкий солдат вспомнил: «Стоя на посту, вдруг услышал жуткие вопли из дома моего командира. Забежал в здание и увидел такую картину: стоит офицер с тростью или плеткой в руках. Перед ним на столе привязана обнаженная девушка, вся в крови, на вид лет 14. Командир, увидев меня, рассмеялся и предложил присоединиться к развлечению. Я отказался, но всю ночь из дома доносились крики». Непосредственно за войсками двигались лишь солдатские и унтер-офицерские (сержантские) публичные дома. Они размещались в деревушках или городке неподалеку от части, куда солдат и получал увольнительную. Тем же офицерам, которым нельзя было далеко отлучаться, проституток доставляли на дом. А солдаты и сержанты к увольнительной получали специальный талончик-пропуск: для рядового состава он был голубого цвета, для сержантского — розового. Их выдавали по строгому списку, а перед походом к даме солдата обязательно осматривал врач подразделения, дабы не допустить заражения девочек очень распространенными среди солдат кожными и грибковыми заболеваниями. По различным причинам (смущение, неопытность, моральные принципы) некоторые солдаты хоть и получали положенный талончик, но в бордель не шли. Поэтому среди солдат процветал бартер — ловеласы выменивали талончики в обмен на сигареты, шнапс, брюквенный мармелад. А талончики были именные. Любителям лишний раз оторваться приходилось исправлять фамилии, подделывать подписи, переодеваться. Но это уже была чистой воды самоволка. И нередко за самовольную отлучку в публичный дом солдата судили и отправляли в штрафную роту. В своих «Записках переводчика дивизионной разведки» Павел Рафес сообщает о том, что: «В пасхальную ночь (на 25 апреля 1943 года) разведчики привели двух ефрейторов: Вернера Чалера и Иозефа Иорданса. Тупые парни. Они только прибыли на Донец из Франции. Их взяли спящими в блиндаже. Среди их документов два билетика с датами 23 и 24 марта и женскими именами. Билетики дают после выхода из публичного дома. «Всего 3 марки за раз» На билетиках читаю: «Каждый солдат должен сохранить билет в собственных интересах, чтобы в случае заболевания предъявить врачу». Вместе с этими билетиками лежат письма родителей, сестры, фото невесты». По воспоминаниям очевидцев, в «восточных» борделях немецкие солдаты могли только мечтать об обстановке и гигиенических стандартах публичных домов Франции и Голландии. «Там везде отвратительно воняло: пот, духи, сперма, моча. Все это превращалось в многосоставный запах жадности. Его не отбивал никакой парфюм. Нередко на месте выдавались зажимы для носа». Лидия Осипова, оккупированный нацистами Павловск (под Ленинградом), июль 1942 года: «Никакой культурной жизни нет. Только школа, в которой учится разная мелочь. Нет, имеется одно «культурное» учреждение. Публичный дом для немецких солдат. Обслуживают его русские девушки по назначению коменданта. Благоустроенный публичный дом, организованный совершенно официально — это что-то совершенно не влезающее в русские понятия. У большевиков была подпольная проституция, но официально она строго каралась, и население привыкло к тому, что проституция — преступление. Здесь же заведует этим домом одна вполне приличная русская женщина. И не только заведует, но и благодарит бога за такую «работу». И она сыта, и семья ее сыта. И никакие, кажется, немцы не освободители, а такая же сволочь» Немецкие «куколки» Хоть мы были ППЖ, Просим извинения, А фашистским вертихвосткам Не видать прощения.      Из военного фольклора «Я был гостем капитана Кригля, командира прославленного строительного батальона, — вспоминает Армин Шейдербауер о своем посещении летом 1943 года под Смоленском немецкого офицера, руководящего строительством оборонительных сооружений, на которое были согнаны русские женщины и подростки. — Он жил один в маленьком домике. У него не было ординарца, и его обслуживала местная женщина. Вера была приятной и интеллигентной чертежницей из Белостока. Она не скрывала своих большевистских убеждений и свою веру в победу Советского Союза. Но это не мешало ей жить с Криглем, которому было за сорок, как жене с мужем. У нее было пухлое лицо, красные щеки, большая грудь, и она всегда была в хорошем настроении. Даже если она и притворялась, то все равно в ее положении у нее были все причины радоваться, поскольку единственная работа, которая от нее требовалась, заключалась в уходе за капитаном Криглем. Не только я, но и находившийся вместе со мной местный командир, мы оба были поражены бессовестной откровенностью, с которой Кригль пренебрегал понятиями чистой жизни и супружеской верности. Более того, то же самое происходило и с его подчиненными. Гражданские лица, исключительно женщины и подростки, не содержались под охраной. За ними просто присматривали музыканты полкового оркестра. Я слышал, что у каждого из этих фельдфебелей и унтер-офицеров, военных музыкантов на действительной службе, была своя «жена» из женщин-работниц. Отрезвляющим фактом стало для меня то, что даже у нас имелась роскошь в тылу и что эти «этапные свиньи», оставившие такой глубокий след в литературе о первой мировой войне, еще не были изничтожены духом новой Германии». Ефрейтор Гельмут Клаусман вспоминал, что на Украине, где их встречали «почти как освободителей», украинские девушки легко заводили романы с немцами. «В Белоруссии и России это было большой редкостью». В принципе, связи немецких военнослужащих с женщинами на оккупированной территории начальство должно было строго пресекать. В гестапо существовал даже специальный отдел «этнического сообщества и здравоохранения». В его функции входил контроль «за семенным фондом рейха», и солдата, пойманного на «преступном разбазаривании» этого самого фонда могли отправить в концентрационный лагерь. Армин Шейдербауер пишет, что его даже во время нахождения на переднем крае обязывали в этом плане проводить воспитательную работу со своими подчиненными. В частности, читать им лекции на тему «Солдат и женщина другой расы». Но, как уже не раз говорилось, жизнь брала свое. Очень часто, вступая в связь с солдатом или офицером вражеской армии, женщина делала это из самых банальных соображений — на разоренной войной земле нужно было что-то есть самой и кормить детей. Генрих Метельман вспоминал, что зимой 1942–43 годов в станице Морозовской неподалеку от Сталинграда население голодало очень сильно, и «случалось, что женщины помоложе предлагали за краюху хлеба даже себя». В годы войны на мотив знаменитой «Катюши» пели, случалось, песню и такого содержания: Расцветали яблони и груши, Поплыли туманы над рекой, А в зеленом садике Катюшу Целовал фельдфебель пожилой. Позабыла прошлое Катюша, Письма Вани в печке все сожгла, По соседству из немецкой кухни Старикашку-повара нашла. Приносил ей повар ежедневно Корки хлеба, шпик и колбасу. А за это милая Катюша Отдавалась частенько ему. Впрочем, меркантильные интересы могли совпадать и с чисто плотским влечением отвыкшей от мужской ласки (а то и вовсе не знавшей ее) женщины, а порой и перерастать в определенной степени лирические отношения. «Парадоксально чем больше девушка пользуется успехом у немцев, тем больше она сама как будто привязывается к какому-нибудь гансу или фрицу, тем большая тоска у ней по дому и по прошлому. А что не все «кралечки» только продаются за хлеб и за солдатский суп, это совершенная истина. Цинично продающихся весьма небольшой процент. И какие бывают крепкие и трогательные романы среди них, — пишет в своем «оккупированном» дневнике Лидия Осипова (Павловск, 1942 год). Но чуть ниже «выдает» следующее: — Немцы, несмотря на свою сентиментальность, очень грубы с женщинами. Они любят устраивать подобие семейной жизни со своими подругами, но по существу — эгоисты и хамы с ними. А в «компании» они заставляют девушек чистить за собой уборные и с наслаждением и издевательством загаживают все. Немцу ничего не стоит ударить женщину. Испанцы — страсть, наскок и подлинное уважение к женщине. Они могут очень легко и просто из ревности зарезать свою подругу, никогда не ударят. Все немецкие кралечки немедленно перекинулись от немцев к испанцам. И испанцы тоже проявляют большую нежность и привязанность к русским девушкам. Между ними и немцами ненависть, которая теперь еще подогревается соперничеством у женщин. Испанцы получают два пайка. Один от немецкой армии, другой — от своего правительства и раздают излишки населению. Население немедленно оценило все испанское добродушие и немедленно привязалось к испанцам так, как никогда не могло бы привязаться к немцам». Побывавший в освобожденной от фашистов Луге Павел Лукницкий писал в своем «фронтовом дневнике»: «В Луге среди молодых женщин есть немало таких, которые работали на немцев, очевидно, жили с ними. Этих женщин легко узнать: одежда немецкая, обувь немецкая; есть беременные, есть родившие. Презрение к ним все выражают единодушно и резко. Общественное осуждение их аморальности и антипатриотизма — справедливо и необходимо. Но при разборе дел судить в согласии с уголовным кодексом следует только выявленных предательниц». Уголовный кодекс того времени, действительно, не предусматривал наказания девушке или женщине за сожительство с военнослужащим вражеской армии и, насколько известно автору, судебных приговоров по таким «делам» не было. Но вот отвечать во внесудебном порядке за свои «развлечения» вертихвосткам порой все-таки приходилось. «Население городов оказалось менее стойким, чем деревень, в деревне нравы строже, и с общественным суждением там каждый считается. В партизанской столовой, на Лесной улице, были устроены танцы, — продолжает запись в своем дневнике о пребывании в освобожденной от врага Луге Павел Лукницкий. — Собрались бойцы воинской части, пригласили партизан. Но едва в зале появились лужские девицы, произошел скандал. Партизаны возмутились: — Не танцевать с ними! Партизанки и красноармейки пусть танцуют, а этих немецких куколок — выгнать!» В зале нашелся кто-то, попытавшийся возразить: «Неудобно, барышни приглашенные». Но скандал только усилился, и лужским девицам пришлось оставить своих партнеров: одни ушли, другие сидели молча, сконфуженные, не поднимая на мужчин глаз» А бывало, что хлестало нацистских «кралечек» и «куколок» и похлеще. В своих «Записках командира штрафного батальона» воевавший на Волховском фронте Михаил Сукнев пишет: «Фрицы давали нам передышки в свои католические праздники. Тогда на нас за сутки — ни одного выстрела. У противника шла гульба, к нам доносился только визг женщин под губные гармошки. За ручьем в лесу — настоящий содом». Содом этот так подействовал на нервы Сукневу, что он уговорил артиллерийского лейтенанта-наблюдателя дать залп катюшами по немецким блиндажам. «Там же женщины», — заметил молоденький лейтенант. «Там не женщины, а продажные стервы, фашистские подстилки!» — гневно ответствовал комбат. И залп дали, причем очень точный. «С той стороны слышались крики, стоны, валил густой дым от горящих блиндажей и леса. Фашисты открыли ответный огонь». Надо отметить, что общение с русскими женщинами далеко не всегда оставляло у немецких военнослужащих понятную радость, но заканчивалось порой весьма печально. И не венерические болезни были здесь главной опасностью. Как уже говорилось, многие солдаты вермахта ничего не имели против того, чтобы подцепить гонорею или триппер и несколько месяцев перекантоваться в тылу, — все лучше, чем идти под пули красноармейцев и партизан. Получалось настоящее сочетание приятного с не очень приятным, но зато полезным. Однако именно встреча с русской девушкой нередко заканчивалась для немца партизанской пулей. Вот несколько строк из приказа от 27 декабря 1943 года тыловым частям группы армий «Центр»: «Два начальника обоза одного саперного батальона познакомились в Могилеве с двумя русскими девушками, они пошли к девушкам по их приглашению и во время танцев были убиты четырьмя русскими в гражданском и лишены своего оружия. Следствие показало, что девушки вместе с русскими мужчинами намеревались уйти к бандам и таким путем хотели приобрести себе оружие». В преддверии Победы Разговоры о том, что солдаты Красной армии в Восточной Пруссии и Берлине, скажем так, не всегда были гуманны в обращении с гражданским населением, в ФРГ почти никогда не угасали. (Впервые цифры о возможном числе изнасилованных немок в столице — от 20 до 100 тысяч — появились в 1965 году в книге «Die Russen in Berlin» Эриха Куби.) В России об этом заговорили лишь в последние годы. И особенно в связи с одной публикацией английского историка Энтони Бивора, где он утверждает, что красноармейцы на территории Германии изнасиловали 2 млн женщин. В одном только Берлине их жертвами стали якобы 130 тысяч немок, из которых десять тысяч после этого умерли от болезней и последствий насилия или покончили жизнь самоубийством. В том, что немок в Германии, а также женщин в других странах, куда вошла в 1944–45 годах Красная армия, ее бойцы и офицеры насиловали либо принуждали вступать с ними в интимную связь, сомнений, конечно же нет. Это происходило во многих местах (кстати сказать, как и при всех войнах, которые сами по себе — широкомасштабное насилие. — Авт.). Милован Джилас, занимавший во время войны пост главы югославской военной миссии в Москве, в своей книге «Беседы со Сталиным» пишет, что жаловался советскому диктатору на зверства, совершаемые советскими войсками в Югославии. Сталин ответил: «Как вы не понимаете, что солдат, прошедший тысячи километров через кровь и огонь, может повеселиться с женщиной или взять пустячок на память?». «Повеселиться» и «пустячок» нацистская пропагандистская машина в лице ее лидера доктора Геббельса подавала следующим образом: «В лице советских солдат мы имеем дело со степными подонками. В отдельных деревнях и городах бесчисленным изнасилованиям подверглись все женщины в возрасте от 10 до 70 лет. Кажется, что все это делается по приказу сверху, так как в поведении советской солдатни можно усмотреть явную систему» (это как: изнасиловал 10 немецких фрау и фройлен — медаль, нет — трибунал? — Авт.). Энтони Бивор через много лет после кончины главного пропагандиста нацистской Германии добавляет красок: «Образ солдат с горящими факелами (!) над лицами женщин, укрывшихся в бункере, выбирающих себе жертвы, характерен для всех советских армий (в общей сложности более 2,5 млн человек. — Авт.), действовавших в Берлинской операции». Не приходилось встречаться со «знатоком» боев в Берлине Энтони Бивором, но вот нескольких из тех советских солдат, кому довелось сражаться там в апреле и первых днях мая 1945 года, приходилось знать и много с ними общаться. Прошедший от Сталинграда до Берлина участник Парада Победы яровчанин Иван Лубинец свой второй орден Славы получил за уничтоженный им 1 мая 1945 года вражеский пулемет установленный в одном из берлинских подвалов. По словам Ивана Григорьевича, участвовавшего и в обороне Сталинграда, и в Курской битве, форсировании Вислы и Одера, таких накаленных, полных ожесточения и фактически беспрерывных боев, как в столице Третьего рейха, он за всю свою войну и не припомнит. Так что ему и его товарищам по оружию лазить по подвалам «с горящими факелами» просто некогда было. Оценивая поведение советских солдат, военный историк Олег Ржешевский пишет: «Страна за четыре года войны и оккупации потеряла более 26 млн человек убитыми на фронтах, расстрелянными и замученными в плену, отравленными в газовых камерах, погибшими в результате бомбардировок, артобстрелов, непосильных работ и террора на временно оккупированной территории страны, не говоря уже о косвенных потерях. Десятки миллионов остались без крова. Трагедия, ужас пришли в каждую советскую семью, и ярости солдат и офицеров, вступивших с боями на вражескую землю, не было предела. Лавина мести могла захлестнуть Германию, однако этого не произошло. Бесчинства над местным населением — убийства, грабежи, насилия над женщинами, совершаемые военнослужащими Красной армии и других союзных армий, в том числе США и Великобритании, приняли весной 1945 г. тревожные масштабы. Но большинство солдат и офицеров советской и других союзных армий проявили гуманное отношение к мирным жителям. В различных районах, куда вступала Красная армия, ее отношения с населением складывались неоднозначно. Предотвратить насилие не удалось, но его сумели сдержать, а затем и свести до минимума». И тем не менее В своей книге «Женщина и война» оказавшаяся в конце 1944 года в находящемся несколько месяцев на линии боев небольшом венгерском городке Алэн Польц описывает на собственном примере, что означает выражение «дерут, как сидоровых коз»: «Ночью к нам ворвался целый отряд, тогда нас повалили на пол, было темно и холодно, вокруг стреляли. В памяти осталась картина: вокруг меня сидят на корточках восемь-десять русских солдат, и каждый по очереди ложится на меня. Они установили норму — сколько минут на каждого. Смотрели на наручные часы, то и дело зажигали спички, у одного даже была зажигалка — следили за временем. Поторапливали друг друга. Один спросил: «Добре работа?». Я лежала не двигаясь. Думала, не выживу. Конечно, от этого не умирают. Если только не ломается позвоночник, но и тогда умираешь не сразу». Артиллерист Семен Соболев, город Ньирбатор, Венгрия: «Пока шофера заправляли автомашины, бывшие тут солдаты побежали собирать разбредшихся трофейщи-ков другого типа — тех, кто в конце войны, не дотерпевши, стали печальными жертвами Венеры. Спустился в подвал, длинный, темный. В дальней его половине, будто на вокзале, сидели люди — гражданские жертвы войны. Видно, попрятались от бомбежек, от артобстрелов. Справа в углу луч фонарика выхватил полураздетую девушку в импровизированной постели, а рядом нашего разведчика, теперь фамилии его не помню, оправляющего свою одежду. За его постоянное мародерство его не любили все солдаты дивизиона. Он уже кончил свое дело. — Хочешь? — спросил он меня, кивнув на девушку, и начал расхваливать ее прелести. Венгерка по жестам, видимо, поняла его предложения, ухватившись за его руку и, приникнув к нему, запричитала: — Нинч! Нинч! Нинч! (нет, нет, нет), — в смысле — уж лучше один, чем кто-то еще, еще и еще. О война! До какого падения нравов ты доводишь людей?! — Ну ты и циник! — процедил я брезгливо. — Команда — сбор! И пошел к выходу. Очень скоро я с удовольствием вспомнил свою брезгливость и выдержку, когда нескольких солдат, в том числе и этот, были отправлены в медсанбат лечиться от гонореи». Вспоминая о своем дальнейшем пребывании в Венгрии, уже после Победы, летом 1945 года в небольшом селе Энеш около города Дьер, Соболев напишет: «Жители все еще чувствовали подчиненное положение перед армией победителей. Хотя солдаты и офицеры вели себя с населением очень корректно, допуская, однако одну «мелочь» — жены хозяев, где квартировали наши офицеры, как правило, были любовницами своих постояльцев, и это терпеливо сносили их мужья». В то же время, по многочисленным воспоминаниям и наших военнослужащих, и женщин на тех территориях, куда ступила «нога» Красной армии, интимные отношения между «завоевателями» и «завоеванными» в большинстве случаев складывались без всякого насилия. Виктор Залгаллер: «Днем 2 мая в Бергене мы выбрали подвал, куда, пока на телефоны, приняли взятые линии. Вблизи города есть где-то лагерь русских перемещенных лиц. По улице идет оборванный ребенок из этого лагеря. Стучусь в дом напротив. «У вас есть дети?» — «Да». — «Оденьте этого ребенка». Одевают. Потом пошел в этот же дом. «Вы можете сварить мне еду? У меня с собой курица». — «Подымитесь наверх». На втором этаже в мансарде живет симпатичная молодая женщина с 3–4 месячным ребенком. Беженка из Берлина. «Как вас зовут?» — «Лени». Она взялась сварить обед. Ее полное имя Елена-Тамара Барлебен. Отец немец, мать армянка. Она года на три старше меня. Родилась на Кавказе, где отец работал по контракту. Из Берлина попала в Бреслау, потом — на Рюген. Муж был владельцем магазинов, сына зовут Иоахим. Принесенная мною кура подана в фарфоровой вазе, обедаем вдвоем. Пришел я сюда есть и назавтра, и остался ночевать. Мне 25 лет, и мне впервые так хорошо с женщиной. Лени, толкая коляску, пришла в Путбус, чтобы меня найти, и со смехом сказала: «Если у тебя будет другая, я тебе глаза выцарапаю». Пришел приказ немецким беженцам возвращаться по домам. Лени выкопала в саду свой узелок и на прощание надела мне золотое кольцо и подарила фотоаппарат «Цейс-Икон». Им я снял фронтовых друзей. Кадрики 4,5х6. Я дал Лени на дорогу манной крупы для ее ребенка и свиной окорок, который она тут же с немецкой аккуратностью превратила в консервы». Как писал Владимир Богомолов: «В те дни в ходу рассказы о том, как наш солдат зашел в немецкую квартиру, попросил напиться, а немка едва его завидела, легла на диван и сняла трико». Ну это, наверное, уже перебор и больше похоже на анекдот, но истории любовные в весенние дни 1945 года действительно случались, и порой более чем занимательные. Так, в донесении начальника политотдела 47-й армии полковника Калашникова в вышестоящие инстанции говорится: «Командир взвода автоматчиков дивизии старшина Шумейко, уже после ознакомления под расписку с директивой 11 072, имел с местной жительницей немкой Эммой Куперт, 32 лет, половое сношение продолжительностью более суток, причем зашедшему к ней в дом с проверкой патрулю Куперт пыталась выдать старшину Шумейко, находившегося в шелковом белье под одеялом, за своего мужа, от рождения глухонемого и потому освобожденного от службы в немецкой армии. Однако старшим патруля Шумейко был опознан и доставлен в часть. Соцдемографические данные: Шумейко Андрей Иванович, 1918 г.р., урож. г. Барнаула, украинец, б/п, образование 6 кл., в плену, окружении и под оккупацией не был, в РККА с 1939 года, имеет легкое ранение, награжден орденом Красной Звезды. В связи с нездоровыми высказываниями и для предотвращения панибратских половых связей с женской половиной населения противника партполитаппаратом частей проводится с личным составом большая разъяснительная работа». Те же красноармейцы, кто не был, как старшина Шумейко, призваны в армию из далекой от войны Сибири или других таких же регионов страны, а являлись жителями еще недавно оккупированных фашистами территорий нашей Родины, к какой-нибудь другой эмме куперт относились менее ласково. Из открытых высказываний бойцов 47-й армии РККА (по политдонесению): «Рядовой Никулынин из 996-го отдельного батальона связи сказал: «Немцы у нас жгли, грабили и насиловали наших женщин, а здесь, в Германии, нам ничего нельзя сделать, даже немку нельзя пощупать». Старшина 4-й батареи Гольденберг заявил: «Почему не разрешают иметь половые сношения с немками, ведь немецкие солдаты насиловали наших женщин!» Красноармеец Морозов А.П., шофер: «Надо сурово карать за коллективное изнасилование. В Германии голод, и немки сами охотно будут отдавать себя за хлеб. Таким образом, связь с немками может быть и без изнасилования». Красноармеец Марин: «В Красной армии много молодых прошло 4 года войны, будем еще несколько месяцев стоять гарнизоном. Надо учитывать человеческую природу. Я привык жить с женой. Ясно, что будут связи с немками. Они ничего не имеют против связи в одиночку и соглашаются вполне, если с ними поговорить и договориться. Коллективного изнасилования из чувства мести не должно быть». Красноармеец Тришкин В.П.: «Мне непонятно, почему за немок такое наказание. Одиночного сожительства не надо запрещать». Красноармеец Дубцов: «Немцы калечили наших женщин. Почему же мы не можем им ответить за это? Коллективного насилия допускать не следует, но одиночную связь запрещать нельзя. У меня брат без ноги. Он инвалид Отечественной войны. Я приеду к нему после окончания войны. Он меня спросит: попробовал ли ты немок? Как же я ему, инвалиду, скажу, что боялся это сделать? Какой позор будет для меня в деревне. Все немки развратны. Они ничего не имеют против того, чтобы с ними спали, но спать должен один. Это не будет позорить чести наших солдат. Связь надо иметь такую, чтобы немки не прыгали и кричали, а по согласию». Красноармеец комендантской роты Управления Пинчук, член ВЛКСМ: «У меня немцы убили мать, отца, сестру. Как же я буду после этого связываться с немкой? Немка — это тварь, это мать, сестра людоеда, зверя, и к ней надо относиться с презрением и ненавистью». Красноармеец-стрелок Макаренко, после того как ему разъяснили недопустимость мародерства, грубого отношения к немцам, в гневе заявил: «Вас много сейчас здесь найдется указывать, на передовой надо было воевать, пробыть там все время, и тогда бы вы узнали, кто такие немцы и как к ним относиться». Двойные стандарты Много, наверное, повидал красноармеец-стрелок Макаренко, если после зачитывания приказа, нарушение которого грозило трибуналом, а вместе с ним и сроком заключения, не стал тем не менее скрывать своих чувств. А чувства эти у миллионов наших бойцов к концу третьего года войны были очень сильными и основывались не на пустом месте. Но следующие строки написаны вовсе не для того, чтобы оправдать одетых в форму солдат и командиров Красной армии убийц и насильников — они как были ими, так и остались, — а из желания в какой-то мере пояснить тем, кто, может быть, не знает, как все это начиналось и, что предшествовало страданиям «Урсулы», «Юлианы» и «Ильзе». Уже в сводке за 8 августа 1941 года говорилось: «В Советское информбюро поступили многочисленные заявления и письма от группы львовских жителей, пробравшихся при помощи партизанских отрядов из г. Львова на территорию, занятую частями Красной армии. Все эти граждане были очевидцами неслыханных, чудовищных зверств немецких фашистов над мирным населением. Рабочий гильзовой фабрики «Аида» И. Брянцев: «Пьяные немецкие солдаты затаскивали львовских девушек и молодых женщин в парк Естюшко и зверски насиловали их. 15-летнюю школьницу Лидию С поочередно изнасиловали семь немецких танкистов. Истерзанный труп несчастной девочки фашисты бросили в помойку дома № 18 на улице Словацкого. (И это в столице Западной Украины, на земле которой многие, по словам того же ефрейтора Клауссмана, «встречали немецких солдат как освободителей» и местные девушки охотно заводили с ними романы (!) — Авт.) Рабочий кондитерской фабрики «Большевик» Г. Берман: «Я был очевидцем того, как в центре города около ресторана «Атлас» группа пьяных офицеров схватила пробегавшую мимо девушку 17 лет Галину Кочура. За то, что она сопротивлялась и пыталась вырваться, фашисты сорвали с нее платье и стали наносить ей удары рукоятками револьверов. Труп девушки с раскроенным черепом до утра валялся под окнами ресторана». Дальше, как говорится, больше. «Дорогая мама! — пишет 13 июля 1941 года домой ефрейтор войск СС Вилли Штенрубе. — Украина — это сказочно богатая страна, тучный украинский чернозем создан Богом для немецкого плуга, но невежественные, отсталые и ленивые крестьяне не хотят, не умеют и не могут ее как следует обрабатывать. Мы с полным правом считаем, что все это богатство и изобилие принадлежит нам. Если же это кому не нравится, то стоит только сунуть в зубы пистолет, и воцаряется тишина. Точно так же поступают солдаты и когда им нужна женщина. Как ты понимаешь, мы здесь с этим сбродом не церемонимся. Особенно они боятся нас — войск СС». Подтверждением такому заявлению эсэсовского ефрейтора может послужить отрывок из воспоминаний итальянского офицера Эудженио Корти о его походе — «На Восток»: «В те дни (в момент отступления итальянских и немецких войск зимой 43 года по донецким степям от Сталинграда. — Авт.) мы стали свидетелями многочисленных проявлений варварства немцев (наверное, правильнее сказать — нацистов). Итальянский солдат, который однажды зашел вместе с немцем в избу в Арбузове, рассказал мне следующее. В доме были только женщины самого разного возраста и дети. Они в ужасе прятались в углу. Немец выбрал самую симпатичную девушку, оставил ее в доме, остальных вывел на улицу и тут же за дверью пристрелил всех, включая детей. Затем он вернулся в избу, бросил девушку на постель и изнасиловал ее. Удовлетворенный, он предложил итальянцу последовать его примеру, но тот отказался. Единственное, чего он хотел, — немного погреться в теплом доме. Затем немец заставил девушку приготовить ему еду, после чего уложил ее в постель и вынудил всю ночь лежать рядом с собой. Он еще трижды насиловал ее. Утром он вывел ее на мороз и пристрелил». В актах комиссии, определявшей ущерб от пребывания немецких фашистов в Матвеево-Курганском районе Ростовской области, а также фиксирующей совершенные ими преступления, можно прочесть: «В Политодельском обнаглевшие фашистские захватчики перед бегством в доме военкомата зверски надругались над группой женщин-колхозниц — изнасиловали 5 человек. В Марьевке после ограбления населения фашистские мародеры зверски надругались над двумя девушками и на глазах родителей изнасиловали их и т. д. (А ведь Ростовская область — это казачий край, где гитлеровцы, по воспоминаниям проживавших там во время оккупации людей, вели себя еще относительно прилично, надеясь склонить на свою сторону местное население. — Авт.) «Один раз в то лето 1942 года я увидел, как «очередь» немецких солдат в Заполье насиловала женщину, положив ее на низкую крышку погреба, — пишет в своих «Записках командира штрафного батальона Михаил Сукнев. — Посмотрев в бинокль, засек ориентиры, дал из максима очередь, стараясь не задеть женщину. Смотрю в оптику — фрицев будто ветром сдуло, а их жертва, одергивая юбку, тоже бросилась бежать, не поняв, откуда стреляли!.» Порой из актов насилия нацисты — чтоб не «скучно» было — устраивали целые шоу. В своем дневнике Павел Лукницкий приводит рассказ Анатолия Алексеевича Шалманова (партизан, затем солдат): «Толя узнал, что в деревне немцы устраивают пышный церемониал свадьбы — издевательский церемониал: загнав в церковь трех русских девушек, будут венчать их с группой офицеров — каждая девушка будет обвенчана с несколькими гитлеровцами сразу. А священника заставят совершить весь религиозный обряд. Толя вернулся в лес, предупредил партизан. И в назначенный день они совершили налет на деревню. Партизан было человек шестьдесят. Они перебили сто восемьдесят пьяных, набившихся в церковь гитлеровцев. Избавленные от позорного издевательства девушки вместе с партизанами ушли в лес». Павел Рафес пишет в книге «Лицемерие каннибалов» о том, что когда их дивизия вошла 8 сентября 1943 года в освобожденную деревню Петрополье, местные жители рассказывали ему, что «насиловали зверски по 8–12 человек. В комендатуре сказали: «Если старше 14 и до 50 лет, жаловаться не ходите. Наши солдаты пять лет без жен, вы два года без мужей». Жалобы же на насилие от местных жителей германским властям, если таковые иногда имелись, серьезным наказанием солдату или офицеру немецкой армии не грозили, а чаще всего такового вовсе не следовало. Историку Биргит Бек, выпустившей книгу «Вермахт и сексуальное насилие», удалось изучить 232 приговора немецких трибуналов. Они касались преимущественно изнасилований во Франции и на оккупированных территориях Советского Союза. И оказалось, что помимо недоверия к пострадавшим женщинам у судей был разный подход к француженкам и к русским. Russenweiber (русские бабы. — Авт.) они считали «менее порядочными». Например, в мае 1940 года трибунал приговорил 27-летнего пехотинца за надругательство над 16-летней девушкой во Франции к смерти. За такое же преступление в августе 1942 года на территории СССР ефрейтору вермахта дали всего восемь месяцев тюрьмы. И хотя детали преступлений зачастую трудно было реконструировать, историк установила, что при рассмотрении в военных судах дел об изнасиловании нередко смягчающими обстоятельствами признавались алкогольное состояние насильника и его хорошая характеристика. Учитывалась также так называемая «сексуальная нужда» солдат. Юристы вермахта исходили из того, что мужчина и в военное время должен регулярно иметь возможность для удовлетворения своих потребностей в сексе. Кроме того, они руководствовались неоднократными напоминаниями своего начальства обращать главное внимание не на пострадавших женщин и девушек, а на то, не нарушает ли обвиняемый пресловутый «генофонд рейха», дисциплину в части или «репутацию вермахта». Тому, что отношение военных судов нацистов к француженкам и русским женщинам было разным, удивляться не приходится. Политика «двойных стандартов», о которой немало говорили и писали в последнее время, на Западе существовала всегда и, надо полагать, будет существовать, по крайней мере в ближайшем будущем. Дотошные западные историки подсчитали даже, сколько именно немок было изнасиловано «русскими варварами». Так чего б и не считать, проверить-то эти цифры все равно нельзя. А искалеченных русских женщин Энтони Бивору и его единомышленникам считать и вовсе ни к чему — Russenweiber, одно слово. Как их можно с француженками, скажем, сравнивать, за изнасилование которых немецкий солдат мог и «вышку» получить. По аналогии вспоминается страничка из дневника посла Франции в России во время Первой мировой войны Мориса Палеолога. Палеолог передает свою беседу с русским царем Николаем Вторым, состоявшуюся 1 апреля 1916 года. На замечание посла о гибели на фронтах уже 800 тысяч французов Николай II воскликнул: «Но мы же потеряли на полях битв до миллиона человек!» И Морис Палеолог записывает после беседы в своем дневнике: «При подсчете потерь союзников центр тяжести не в числе, а совсем в другом. По культурности и развитию французы (читай: немцы, англичане и т. д. — Авт.) стоят не на одном уровне. Сравните с этой невежественной и бессознательной массой нашу армию: все наши солдаты с образованием; в первых рядах бьются молодые силы, проявившие себя в искусстве, в науке, люди талантливые и утонченные — это сливки и цвет человечества. И с этой точки зрения наши потери чувствительнее русских потерь». Точку зрения Палеолога о серой невежественной массе разделял, очевидно, и американский пастор, проводивший богослужение в апреле 1945 года в лагере для немецких военнопленных в штате Аризона, где в то время находился Генрих Метельман. «Однажды после службы нас собрал на дискуссию молодой пастор-американец, — пишет Метельман в своей книге «Сквозь ад за Гитлера». — Он лично готов был простить нам все наши прегрешения за годы войны, но кто-то заикнулся, что, мол, неплохо бы помолиться и за упокой жертв, которыми стали по нашей вине жители России. Но пастор был парень не промах, сразу нашелся, сравнив русских с неверными, которые пали жертвой крестовых походов в Средние века. Разумеется, эту песенку мы уже слышали, и не раз, именно этой идеей нам прожужжали уши нацисты, взяв ее на вооружение в качестве оправдания любых чинимых против русских зверств, а когда мы напомнили об этом молодому пастору, он явно сконфузился». Насильникам и грабителям — расстрел! В общем, за изнасилование француженки — смерть, а «русские бабы» «с жалобами могут не приходить». А вот советские военные власти на территории Германии на такие «жалобы» реагировали весьма активно, а еще до их появления этим занималось командование наступающих все дальше на Запад армейских частей. «Из приказа Военного совета 1-го Белорусского фронта (25 апреля 1945 года): «….Я имею сведения о том, что в частях, спецподразделениях и тылах продолжаются случаи бесчинства по отношению к немецкому населению, продолжается мародерство, насилие и хулиганство. Все эти факты, позорящие наших красноармейцев, сержантов и офицеров, показывают, что командиры частей и спецподразделений не сумели добросовестно, жестко и быстро провести в жизнь указания тов. Сталина и указания Военного совета фронта о запрещении незаконных действий в отношениях к немецкому населению. Я считаю, что такими гнусными делами не занимаются бойцы, сержанты и офицеры, честно сражающиеся в бою за Родину. Мародерством, насилием и другими преступлениями занимаются лица, не участвующие в бою, которые не дорожат честью бойца и честью части — люди, морально разложенные. Я строго требую от командиров корпусов, дивизий и частей немедленно навести жесткий порядок и дисциплину в частях, особенно в тыловых частях. Всех мародеров и лиц, совершающих преступления, позорящих честь и достоинство Красной армии, арестовывать и направлять в штрафные части, а офицеров предавать суду чести военного трибунала. Настоящую директиву объявить всему красноармейскому, сержантскому и офицерскому составу 1-го Белорусского фронта.      Жуков» «До сведения всего личного состава довести, что я не буду утверждать мягкие приговоры и всем убийцам, насильникам, грабителям и мародерам буду требовать исключительно высшую меру наказания — расстрел! Командир 136-го стрелкового корпуса Герой Советского Союза генерал-лейтенант Лыков». И такие приговоры, действительно, и выносились, и утверждались, и приводились в исполнение. Причем не только в 136-м стрелковом корпусе. Воевавший в конце Великой Отечественной в сформированной в Бийске 232-й стрелковой дивизии автор книги «Гибель второй батареи» Борис Чирков пишет в главе «Казнь старшины»: «Шел 1945 год. По-весеннему хорошее настроение было у всех воинов нашей армии. С наступлением весны ожидали завершения этой тяжелой войны. Вот в такое время к нам поступило тревожное сообщение о том, что в одном из подразделений арестован старшина и в ближайшие дни предстанет перед судом военного трибунала. В один из мартовских дней к нам прибежал связной и сказал, чтобы все свободные от передовой линии солдаты были срочно построены у покинутой нами траншеи на опушке леса, там уже собираются солдаты из других подразделений. Солдат выстроили возле траншеи буквой «П». По шеренгам прошел слух: будут казнить старшину, а за что, пока еще никто не знал, говорили разное. Когда собрались все (здесь присутствовали представители многих подразделений) и было закончено построение, раздалась команда: «Равняйсь! Смирно!». В этот момент вышла группа незнакомых офицеров в интендантских формах в сопровождении нескольких автоматчиков. Вслед за ними, наклонив голову, шел старшина без ремня и с расстегнутым воротником гимнастерки, его сопровождали два автоматчика. В середине нашего строя они остановились, а старшину подвели к самому краю траншеи, и зачитали приговор, в котором говорилось о том, что Сидоренко Иван Максимович (фамилия вымышленная, настоящей я не помню), рождения 1918, женат, имеет двоих детей, во время кратковременной остановки в одном из небольших сел надругался над несовершеннолетней чехословацкой школьницей, исход — тяжелые последствия. Своими действиями он скомпрометировал высокое звание советского воина, всю нашу победоносную армию, несущую народам Запада свободу от фашистского ига. За преступление, совершенное перед нашей армией и дружественным нам чехословацким народом, старшина Сидоренко приговорен к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. Весь строй вздрогнул и смотрел на старшину, приговоренного к смерти. Даже после зачтения приговора военного трибунала стоящие в строю солдаты не верили в исполнение приговора. Не может кончиться такой смертью жизнь боевого старшины, думали мы. Ведь старшина в части с первого дня формирования дивизии в Бийске. Он прошел от Воронежа через всю Украину, Молдавию, Румынию, Венгрию и вошел в Чехословакию победителем. Его боевые заслуги отмечены правительственными наградами. И вот словно артиллерийский выстрел прозвучал голос судьи: «К смерти». Все, что угодно: разжалование, штрафной батальон, наконец тюрьма, но только не это — так думали солдаты, стоя плотной шеренгой вдоль траншеи. Не может кончиться смертью, думал и я. Захлопнув свою папку, судья-офицер отошел подальше от осужденного и приказал: «Привести приговор в исполнение!». Из группы офицеров быстро вышел старший лейтенант и скомандовал: «Кругом!». Старшина встрепенулся, но выполнил команду по всей форме, застыл лицом к траншее — к своей могиле. «Три шага вперед, шагом марш!» — последовала очередная команда. Старшина шагнул шаг, другой смотреть было невыносимо. Я хотел сглотнуть слюну, но во рту все пересохло. На лбу выступил пот. Раздалась очередная команда, жесткая, хладнокровная: «Огонь!». После коротких очередей, выпущенных одновременно из нескольких автоматов, старшина рухнул на дно траншеи. Несколько солдат, орудуя саперными лопатками, моментально сравняли траншею, где лежал старшина, с уровнем основания грунта. Ни бугорка, ни холмика не осталось на месте захоронения. После этого колонны разошлись. Многое промелькнуло в голове, пока шли в колоне к своим боевым порядкам. Вспоминалась и Зоя Космодемьянская — поруганная и покалеченная была повешена в Петрищево, и таких случаев были десятки и, может быть, сотни тысяч. Кто за них ответил? Над советским старшиной была устроена жестокая расправа. Нам говорили, что это была показательная казнь в назидание всем остальным. Назидания не получилось. Наш солдат ломился все дальше на запад, и аналогичные случаи нередко повторялись. Вот она какая война, фронт. Здесь никто не шутил: ни солдат, ни генерал. Какого содержания получили сообщение его жена и двое детей, мне было неизвестно. Вероятнее всего: пропал без вести. Война все спишет». * * * Выписка из политдонесений (март-апрель 1945 г.) «26 °CД. 7.3.45 г. в 103 °CП офицер Дрозд организовал групповое насилие над несовершеннолетней немкой. Он был привлечен к суду военного трибунала и осужден на 7 лет. 241 СП 10.3.45 г. — ст. лейтенант Абабков, находясь в нетрезвом состоянии, учинил насилие над немками, причем двадцатилетнюю немку отдал пьяным красноармейцам, а пятнадцатилетнюю Шарайн Гертруду изнасиловал сам. Ст. лейтенант Абабков факт грубого насилия над немками не отрицает. 11.3.45 г. — мл. лейтенант, командир пулеметного расчета 1716 зенитного артполка получил задание отправиться в населенный пункт для заготовки мяса. Вместо выполнения задания Якунин занялся барахольством. В пьяном состоянии изнасиловал двух немок, а после этого из своего автомата застрелил шесть человек, в том числе трех детей до 8 лет. 30 марта 1945 г. Якунин исключен из кандидатов в члены ВКП(б), за пьянство и самочинный расстрел немецкой семьи судом военного трибунала осужден и приговорен к 10 годам лишения свободы по ст. 136, ч. 2-я и 163, ч. 2-я УК РСФСР. 71 СД. 16.3.45 г. — красноармейцы Терещенко, Белоногов, Песков и Воробьев терроризировали семью Елинского, вначале открыв стрельбу из личного оружия, а затем учинили коллективное изнасилование трех женщин — дочерей Елинского Антона — Владиславы, Теодоры и Марии в присутствии их родителей и родственников (муж Владиславы Лябенец перед тем был избит ими до полусмерти и заперт в холодном сарае). 185 СД. Сержант Гренков, находясь в состоянии опьянения, в ночь с 14 на 15 апреля 1945 г. зашел в дом к местной жительнице Доменяк Левкадии и в ее присутствии под угрозой убийства совершил половой акт с ее 13-летней дочерью Доменяк Яниной. На основании статьи 153 ч. 2-я УК РСФСР Гренков приговорен к 8 годам лишения свободы». И еще несколько коротких отрывков из книги «Женщина и война» Алэн Польц. Так сказать, для полноты картины: «Мы вывели или думали, что вывели, закономерность: после каждого крупного боя или после того, как деревню отбивали у противника, следовали три дня дозволенного мародерства. Свобода грабить и насиловать. Потом вступал в силу запрет: говорили, что за доказанное изнасилование солдата могли и расстрелять. Не помню, как я попала однажды в такую ситуацию: передо мной выстроили шеренгу солдат, и я должна была показать на того, кто меня изнасиловал. Помню лишь смутно: морозным зимним утром я прохожу перед строем, солдаты стоят вытянувшись, ровно, по стойке «смирно». Слева меня сопровождают двое офицеров. Пока я прохожу вдоль шеренги, они держатся чуть позади. В глазах одного из солдат я увидела страх: он был совсем молодой. По этому страху я и догадалась: это он. Но таким сильным, таким жутким было то, что блеснуло в его глазах, что я сразу почувствовала: нельзя. Нет никакого смысла убивать этого мальчишку. Зачем, если другие останутся безнаказанными? Да и этого, единственного из всех, зачем? И прошла мимо. …Когда к нам ворвались двое или трое русских — снова хотели меня изнасиловать, не помню уж, как и что, но Сергей меня, собственно, даже не трогал. Помню только, он стоял и кричал, когда Рожика побежала в комендатуру звать на помощь: опять солдаты насильничают. Увидев это, товарищи Сергея сбежали, он остался один. Прибыл патруль, Сергею нещадно расквасили лицо и увели. На следующий день Сергей вернулся с двумя или тремя товарищами и орал, что из-за меня ему набили морду. У них между мужчинами и женщинами — равенство. Он поставил меня на середину комнаты: теперь и мне достанется так же, как и ему. Я думала, что получу такую пощечину, что голова слетит с плеч, все зубы вылетят. Приготовилась, закрыла глаза, немного пригнулась, чтобы не упасть. И ждала, когда Сергей ударит. Оглушительный треск: он хлопнул в ладоши и поцеловал меня. Конечно, весь дом сотрясался от хохота. Лучше всего было там, где много старух, — там безопаснее, потому что русские любили «бабок» и «мамок», относились к ним почтительно. Их даже подкармливали, не били, не обижали. А если и случалось иногда, что какую-нибудь старушку насиловали заодно с молодыми, — боже мой, ночью ведь все кошки серы». На Родину не пускать Репрессивная политика командования Красной армии в отношении военнослужащих-насильников имела не только политическую либо морально-нравственную, но и довольно прозаическую подоплеку. Как и в любой армии мира, беспорядочная половая связь солдат с женщинами на захваченных территориях автоматически приводила к росту венерических заболеваний среди солдат и офицеров, а это был уже упоминаемый «подрыв боеспособности», которого, само собой разумеется, допускать было никак нельзя. Бои и под конец войны шли ожесточенные и кровопролитные. «Военный совет 47-й армии. 26 апреля 1945 г. Командиру и нач. политотдела 77-го стрелкового корпуса. В марте м-це число венерических заболеваний среди военнослужащих возросло по сравнению с февралем с.г. в четыре раза. Женская часть населения Германии в обследованных районах поражена на 8–15 %. Имеются случаи, когда противником специально оставляются больные венерическими болезнями женщины-немки для заражения военнослужащих. (Согласно шифрограмме штаба 7-го гвардейского кав. корпуса в части.) В гор. Бад-Шенделис органами ОКР Смерш 5 УА арестован немецкий врач, который прививал женщинам-немкам сифилис для последующего заражения военнослужащих Красной армии. В том же городе арестована Верпек, медицинская сестра немецкого госпиталя, которая сама заразилась гонореей с целью распространения заразы среди наших военнослужащих — такое задание она получила от руководительницы местной фашистской организации женщин Доллинг Шарлотты. Выполняя эти указания, Верпек заразила 20 бойцов и офицеров, а руководительница Доллинг Шарлотта — 18 военнослужащих. Значительное распространение венерических болезней среди освобожденных из немецкого рабства граждан Советского Союза и других стран, репатриируемых к себе на Родину по фронтовым дорогам. На армейских пересыльных пунктах организовать немедленно осмотр освобождаемых из фашистского рабства репатриируемых советских граждан. Выявленных больных немедленно изолировать, направляя для лечения в ЭГ 3662 или фронтовой венгоспиталь, не допуская эвакуации венерических больных в тыл страны. Арминтенданту полковнику Бегутову выделить продовольствие из трофейного фонда по нормам военнопленных для питания немок, находящихся на излечении. Командующий 47-й армии генерал-лейтенант      Перхорович» «Начальнику политотдела 33-й армии Донесение 27 апреля 1945 г. Для реализации Постановления Военного совета фронта № 056 от 18.4.45 г. по предупреждению венерических заболеваний в войсках армии мною составлена программа лекций, докладов и бесед, которые будут способствовать улучшению воспитательной, санитарно-просветительной и профилактической работы среди личного состава. 1. Половая распущенность и ее спутник — венерическое заболевание процветают там, где отсутствует ответственность командиров и политработников за воспитание ими своих подчиненных. 2. Панибратское отношение и сближение с немками — унижение высокого звания воина Красной армии. 3. Венерическое заболевание на территории фашистской Германии не только является несчастьем для самого заболевшего, но и позорит его честь и достоинство. 4. Учащение случаев венерических заболеваний в части — позор для всей части. 5. В период напряженных боев по окончательному разгрому немецкого фашизма выход из строя по причине заболевания венерическими болезнями — равносильно членовредительству и преступлению перед Родиной (со всеми вытекающими последствиями. — Авт.). 6. Особенности распространения венерических заболеваний на территории Германии и факторы, способствующие их распространению (повышенный процент заболеваемости немок венерическими болезнями, притупление бдительности и половая распущенность, диверсии, недостаточно высокий уровень санитарно-просветительной работы). 7. Венерические болезни и их влияние на здоровье, семью и деторождаемость. Политотделом 33-й армии выпущена листовка следующего содержания: «Товарищи военнослужащие! Вас соблазняют немки, мужья которых обошли все публичные дома Европы, заразились сами и заразили своих немок. Перед вами и те немки, которые специально оставлены врагами, чтобы распространять венерические болезни и этим выводить воинов Красной армии из строя. Надо понять, что близка наша победа над врагом и что скоро вы будете иметь возможность вернуться к своим семьям. Какими же глазами будет смотреть в глаза близким тот, кто привезет заразную болезнь? Разве можем мы, воины героической Красной армии, быть источником заразных болезней в нашей стране? НЕТ! Ибо моральный облик воина Красной армии должен быть так же чист, как облик его Родины и семьи!». Бывший советский военнопленный Ф.Я. Черон, сбежавший после войны в американскую зону оккупации, издал в Париже воспоминания, в которых писал: «Не помню точно месяца, мне кажется, что это было уже в конце июня, — был отдан приказ: никого с венерической болезнью на родину не пускать. Это касалось в первую очередь военных, как солдат, так и офицеров. Но скоро этот приказ был распространен на всех, включая остовцев и военнопленных. Для лечения этих болезней созданы были специальные лагеря, потому что речь шла о тысячах людей. Один из таких лагерей находился недалеко от Ризы в лесу. В этом лагере все перемешалось. Там были полковники, и младшие офицеры, и солдаты, и остовцы, и военнопленные». Шесть лет тюремного заключения «Солдаты не должны вступать в контакт без применения защитных средств, предписываемых для таких случаев. Если же они пренебрегают осторожностью, то тем самым подводят своих товарищей, поскольку тем приходится выполнять часть обязанностей заболевших». (Генерал Джордж Патон, командующий 3-й американской армией в Европе в 1944–45 годах. «Война, какой я ее знал)». Австралийский военный корреспондент Осмар Уайт во время высадки союзных войск находился как раз в 3-й армии и прошел с ней до конца войны. Сначала по французской земле, а потом и по немецкой. Он писал: «После того как боевые действия переместились на немецкую землю, солдатами фронтовых частей и теми, кто следовал непосредственно за ними, было совершено немало изнасилований. Количество их зависело от отношения к этому старших офицеров. В некоторых случаях личности нарушителей были установлены, они были отданы под суд и наказаны. Юристы держались скрытно, но признавали, что за жестокие и извращенные половые акты с немецкими женщинами некоторые солдаты были расстреляны (особенно в тех случаях, когда это были негры). Однако я знал, что многие женщины были изнасилованы и белыми американцами. Никаких акций против преступников предпринято не было». В донесении о встрече бойцов и офицеров 425-й стрелковой дивизии Красной армии с союзниками начальник политотдела этой части среди прочего пишет: «Следует отметить, что большинство американских солдат были пьяны и вели себя неприлично, в городе усиленно занимались барахольством (многие носят на руках по 5–8 часов), хвалились перед нашими бойцами нанизанными на пальцы кольцами, которые сняли с убитых немцев, показывали фотокарточки немок, которых насиловали, и др. Очень развязно рассказывали о порядках, дисциплине в своей армии. В дивизии есть батальон жандармской полиции, который несет службу охранения и наведения порядка не только среди местного населения, но и среди военнослужащих. Полиция имеет право арестовывать не только рядовых и сержантов, но и офицеров, за что ее не любят поголовно все в дивизии. Полицейские задерживают всех солдат и офицеров, замеченных в якшании с немками. За сожительство с немками осуждают на 6 лет тюремного заключения». Сразу же после вступления американцев на немецкую территорию их командованием был провозглашен так называемый запрет на «братание», который первоначально был направлен на предотвращение сожительства британских и американских солдат с немецкими женщинами. Никаких положительных результатов в этом плане он не дал, да, очевидно, и не мог дать. Осмар Уайт приводит в своей книге слова одной берлинской прачки, высказавшейся по этому поводу следующим образом: «Девочки Гитлера очень скоро затащат ваших солдат в постель и заставят их забыть о приказах. Они не считают, что в этом есть что-то неправильное. Они получат удовольствие и после посмеются и пошутят. В этом нет ничего плохого. Сами увидите — скоро они станут спать с неграми и евреями!» После вступления французских войск в Штутгарт было зарегистрировано свыше тысячи надругательств над немками в возрасте от 14 до 74 лет. Больше всего насильников оказалось в их марокканских частях, которые отличались особенно грубым обращением с гражданским населением. В сенате США даже пытались провести рассмотрение дела о поведении французских войск на территории Германии. Что же касается британцев, то их посольство в ФРГ на запрос авторов книги ответило, что «невозможно дать информацию такого рода». И еще о любви Традиционно, как и во все времена, любовь умудрялась поселяться в сердцах казалось бы непримиримых врагов, своего рода Монтекки и Капулетти образца Второй мировой войны. В совершенно секретном документе, адресованном «Всем начальникам лагерей НКВД военнопленных» и «Только начальнику УНКВД по Алтайскому краю, г. Барнаул, от 24 июля 1943 года (подпись под бумагой начальника Управления НКВД СССР по делам военнопленных и интернированных генерал-майора Петрова К.С.) сообщалось: «В преступных связях с военнопленными больше всего замешана такая категория личного состава, как вахтеры, младшие и средние санитарные работники, отдельные из них: фельдшер лагеря № 58 Тернаковская, зубной врач лагеря № 74 Рекунова и медицинская сестра лагеря № 188 Четверикова опустились так низко, что вступили в сожительство с военнопленными. Имеются данные по 64 лагерям, когда сотрудница лагеря способствовала побегу военнопленного». В другом документе НКВД говорится: «Беспрепятственное в целом ряде случаев общение военнопленных с женщинами создавало все условия к завязыванию между ними интимных отношений. Эти факты ОПВИ УМВД были отмечены при проведенном в 1946 году обследовании в лагерях № 245, 153, 376, 377 и других лагерных подразделениях. Например, в лагере № 245. военнопленный румын Хибовски сожительствовал с гражданкой Волковой. В лагере № 377 военнопленный румын Кастор длительное время сожительствовал с работницей шахты Батаниной Анной, и впоследствии Батанина родила от него девочку. Сожительство и отцовство Кастор на допросе отрицал». В «непозволительных связях» с военнопленными были замечены «отдельные морально не устойчивые» работники и жены сотрудников лагерей. Начальник санитарного отдела одного из отделений лагеря № 531 Населкина в 1947 г. вступила в интимную связь с военнопленным румыном Джержеску. Кроме того, она «создала условия для встреч у себя на квартире переводчицы Хинской и военнопленного румына Черчила». А вот отрывок из документа неофициального — воспоминаний младшего лейтенанта Дмитрия Небольсина, попавшего в немецкий плен под Харьковом в 1942 году. Как говорится, взгляд с другой стороны. Зимой 1943 года Небольсин вместе с несколькими товарищами был «откомандирован» из лагеря на работы в усадьбу Фельдберг неподалеку от немецкого города Нейбранденбург: «Но всему приходит конец. Меня вернули на полевые работы, чему отчасти я был рад, ибо наши отношения с хозяйкой становились необычными и крайне опасными. Можно было потерять голову. Все чаще и чаще она забегала в аптеку, где мне разрешалось находиться в свободное от работы время, бесшумно, на цыпочках подходила ко мне совсем близко, такая стройная, легкая, соблазнительная, и шептала мне в самые губы что-то ласковое и непонятное. А я стоял, ошеломленный ее близостью, боясь коснуться ее горячего тела, во мне трепетала каждая жилка. Такого со мной еще никогда не бывало. Жестокости войны и все другое в эти мгновения куда-то исчезали. Эльза не оттолкнула меня, когда однажды я не выдержал, и мои руки обхватили ее за талию и притянули к себе. Наоборот, она тесно прижалась ко мне высокой пышной грудью, обвила руками мою шею и страстно поцеловала в губы. Потом еще, еще и еще. Ее синие, лучистые глаза смеялись и сияли. Она ушла, тихо притворив дверь, а я стоял ошарашенный, как нокаутированный. Иногда она просила меня рассказать о себе, о моих родных, о России. Слушала внимательно с неподдельным интересом. Эльза была очень любопытна, задавала множество вопросов, на которые я порой затруднялся ответить. Объяснялись мы с ней по-немецки, хотя понимал и чувствовал я, что мой разговорный язык никуда не годится. В течение дня мы не раз «случайно» встречались, и Эльза, проходя мимо, обязательно находила повод что-то сказать, одаривая меня теплым взглядом. Невозможно было удержать сердце от сумасшедшего бега. Как зачарованный, я хотел ее видеть еще и еще. Искушения поджидали нас на каждом шагу, с каждой встречей. Я был влюблен. Несмотря ни на что. Это были счастливые, невозвратимые и страшно рискованные минуты суровой моей молодости в немецком плену. Молодость есть молодость, весна — она и в неволе весна! Да! Вовремя вернули меня в команду на полевые работы, иначе могло случиться невозможное, совсем немного отделяло нас от последнего, безрассудного и непредсказуемого шага. За близкую связь с немкой военнопленные приговаривались к смертной казни. Однажды по возвращении с работы нас встретили старший управляющий и незнакомый унтер-офицер. Приказали построиться и объявили, что военнопленные под такими-то номерами завтра должны вернуться в Шталаг-2А. Вдруг я заметил, как от дома отделилась темная фигура. Дрогнуло сердце. Это была Эльза, ее походку я бы узнал из тысячи других. Как я хотел ее видеть! Она подошла ко мне вплотную и, не стесняясь Кости, взяла мои руки, прижала к своей груди и заплакала, прильнув ко мне. Я, потеряв всякую осторожность, не помня себя, целовал ее губы, мокрые щеки. Что со мной было?! — Я все знаю, — говорила она, — завтра ты уезжаешь, уезжаешь навсегда, больше мы никогда не встретимся, я это знаю. Пусть сохранит тебя Бог, мой милый русский, мой милый мальчик. Фергис майн нихт! Не забудь меня! — И, словно опомнившись, сказала Косте: — Иди на кухню и ожидай. Никому ни слова! — И ко мне: — А ты, Димитрий, иди за мной, захватишь молока для солдат. У нас мало времени. Костя зашагал на кухню, а я с бьющимся сердцем вслед за Эльзой свернул на дорожку к аптеке. Время уходило невероятно быстро, как вода через сито, минуты неслись одна за другой, и не было сил остановить их. Надо было возвращаться, нести ужин. Прощай, Эльза!» В своих воспоминаниях Небольсин пишет, что при расставании Эльза вручила ему с присущей немкам сентиментальностью футлярчик с локоном ее волос, а также 500 марок — деньги по тем временам немалые. Для трепетно относящейся к каждому пфеннигу бюргерши поступок попросту удивительный. Хотя что ж тут в самом деле удивительного. Любовь! «Совместная собственность» «Часто русские солдаты заявлялись сияющие, приносили нам что-нибудь в подарок. Потом оказалось: «подарок» украден у соседей. Иногда мы уносили к соседям свои вещи — спрятать, а русские воровали их там и, ничего не подозревая, одаривали ими нас же. Но мы и сами не были ангелами: бывало, запускали руку в их имущество, но они не сердились. Вообще, на войне было что-то вроде совместной собственности. Может быть, смешно, что я пользуюсь этим выражением, но оно очень точное. Просто мы этого не понимали. Когда все страдали от голода, русские делились с нами последним куском». (Польц Алэн. «Женщина и война. Венгрия. Зима 1944–45 гг».) Воровство как таковое на войне (особенно если речь шла об остро необходимых вещах: продуктах, одежде, табаке и т. д.) чем-то особенно предосудительным не считалось. Разумеется, если оно не осуществлялось в отношении своих товарищей. Стащить же что-либо для себя и боевых побратимов у снабженцев, со склада, в соседней части, у мало пострадавшего от войны местного населения, особенно после перехода границы, было делом не только не постыдным, но, можно сказать, геройским. «Я кровь проливаю, под смертью хожу, что ж, не могу себе позволить?» Чаще всего, как правило, недоедающие солдаты занимались добычей (воровством) продовольствия. Владимир Виноградов о своем пребывании в запасном полку перед отправкой на Курскую дугу: «Выход за территорию полка, стоявшего в Нижнем Сормове, пригороде Горького, разрешался в исключительных случаях. Если не считать походов строем ночным городом в баню. Один раз был отпущен к зубному врачу. Так что разжиться съестным вне школы возможности не представлялось. А и представилось, так что? Денег не было, менять нечего. Посылки приходили избранным. В нашей 2-й роте, из москвичей, их нередко получал Митирев, сын директора московского молокозавода. Бруски масла, сгущенку, сухое молоко, колбасу. Высокий, худой, наглый, он оделял кормом своих «шестерок». Остальная молодь была нацелена на казенную пищу, таившуюся на территории части. И при любой возможности ее крала. Редко, но удавалось зачерпнуть консервной банкой из котла топленого масла, стибрить яркую баночку с американскими сосисками и тушенкой. По-умному, ибо на больших банках попадались, особенно из 3-й, 4-й рот, деревенские ребята, к хитрым кражам непривычные. Неофициально разрешалось варить по ночам картошку, которую чистил наряд почти до рассвета на весь полк. Высшим шиком на дежурстве считалось умыкнуть бачок не со щами, а с кашей. Бачкам велся счет, как на золотом прииске, но как-то мне с напарником пофартило свистнуть и спрятать. Слопали мы его вдвоем. Не бог весть какие порции, но по восьми на брата досталось. Наелись от пуза. И все же повар учинил расправу над нами на свой лад. Он с улыбочкой доброжелательной предложил нам по полной миске каши, чтобы посмотреть, как мы будем есть. Что ж, съели с благодарностью, изображая оголодавших, и не вырвало, хотя и тянуло. Никогда не забудется этот случай. Воровали продукты и во время движения на фронт, когда такая возможность подворачивалась, причем делали это порой виртуозно, как и припрятывали потом добытый приварок к котловому довольствию. Воевавший в 118-й отдельной танковой бригаде Григорий Шишкин вспоминал, как во время движения эшелона с танками и их экипажами к передовой в Туле его вызвали к командиру бригады с замполитом: «Прихожу, сидят: «Военный комендант доложил, что наши танкисты вскрыли и ограбили вагон с копченой свининой. Срочно проверить! Не дай бог будет проверка! Найдут — тебя же и расстреляют». Я, конечно, перетрусил. Собрал своих коллег, лейтенантов, объяснил задачу. К себе прихожу, залез в танк, посмотрел во всех закутках — ничего нет. Поехали дальше на фронт, никакой проверки не было. Кто будет воинскую часть проверять?! Надо сказать, кормили паршивенько — бульон из гороховой муки. А тут на второй или третий день после этого случая приносит мне командир башни, сержант, котелок: «Лейтенант, обед». Я опустил ложку, а там кусок копченой ветчины. Думаю: «О! Наконец-то начали кормить. Видимо, подъезжаем к фронту». Потом узнаю, что другим ничего не давали. Я так и так — молчат. Спрашиваю: «Японский бог! — Мы тогда в выражениях не стеснялись. — Откуда это?!» — «Лейтенант, да все прошло уже, мы уехали». — «Покажите, где вы спрятали?! Я искал, не нашел». Так они что, мерзавцы, сделали. Они из снарядных ящиков вытащили часть снарядов и разложили их в ниши. Ветчину положили на дно ящиков и прикрыли ее снарядами. Оказывается, все танкисты бригады так сделали! Ладно. «Как украли-то?! Там же каждый вагон охраняется!» — «Мы подошли, спросили: «Ты откуда будешь-то?» — «Да я ивановский». — «А, ивановский, а у нас есть ивановский! Петь, подойди сюда». — «Какой район?» — «Да елки-палки, я тоже с этого района». Короче говоря, разговорили. А в это время сняли пломбы, открыли двери. И несколько тушек копченой свинины свистнули». Осуждать солдат за такие дела сегодня как-то не особенно хочется, тем более воровали-то они обычно не от хорошей жизни, а когда совсем уж живот подводило. Бийчанин Иван Карнаев поведал об одном таком эпизоде, случившемся в его военной жизни. Он произошел в блокадном Ленинграде зимой 1941–42 годов (самой голодной и холодной. — Авт.). «Перед отправкой на фронт, дня за два, меня поставили на дежурство около комнаты, где жил заместитель командира полка по тылу. Мой предшественник по дежурству сказал мне, что в комнате у капитана в коробке есть килограмм 20 сахара, дверь на замок не закрывается, и незаметно можно взять себе сахару. Я, конечно, этим воспользовался, пока капитана не было, быстро зашел в комнату, где около тумбочки, под бумагой, стояла большая коробка с сахаром. С килограмм я взял его, и положил в сумку противогаза, затем увидел — на окне стоит железная банка со сгущенным молоком, где-то литров 10, я отпил несколько глотков и, закрыв дверь, стал на свой пост. В течение последующих трех дней я понемногу повторял эту процедуру в комнате капитана. Однажды вечером капитан пришел с молодой белокурой девушкой и сказал, что пост снимается, завтра можно не приходить. Капитану было лет сорок, лысый, с мясистым лицом, толстоватой фигурой. Воспользовавшись небольшой дозой капитанских продуктов, я поправил свое здоровье, физически окреп». П.В. Рухленко, комиссар артбатареи 1102-го стрелкового полка (полк находился в окружении в Мясном Бору. — Авт.): «Голод сводил людей с ума. Когда транспортные самолеты еще сбрасывали нам мешки с сухарями, интенданты были вынуждены ставить охрану, чтобы мешки не растащили. А старшины и бойцы, получавшие эти ничтожные пайки, лучше вооружались, дабы можно было отбиться от грабителей». Воровали, конечно, не только продовольствие, но и, скажем… дрова. Обучавшийся перед отправкой на фронт в 1-м Томском артиллерийском училище Евгений Монюшко вспоминал: «Главной проблемой были хорошие дрова, а прижимистые кладовщики старались сбыть со склада сырые или неудобные в разделке суковатые бревна. Пользуясь тем, что обычно наряд на кухню и в караул назначался из одной батареи, заключалось тайное соглашение, и часовые «не замечали» товарищей, проникавших на склад за парой хороших дровин. Несколько раз проводилась и такая инсценировка. Часовой задерживал одного из курсантов, приблизившегося будто случайно к посту. Пока вызывали начальника караула и выясняли обстоятельства задержания, часовой держал «на мушке» нарушителя и, естественно, не мог видеть, хотя, конечно, знал, что с задней стороны выносят дровишки на кухню. В результате часовой получал благодарность за бдительную службу, а кухня — хорошие дрова». А вот будущий снайпер Елена Жукова во время учебы в Подольске и вовсе украла половую тряпку: «Однажды, возвращаясь из Москвы, я совершила самую обыкновенную кражу. Сейчас стыдно признаваться, но именно украла. В нашей снайперской школе почему-то постоянно возникали проблемы с половыми тряпками. Надо мыть полы, а тряпок нет, и не знаешь, где их искать. Ни старшина, ни командиры отделений не озадачивали себя этой проблемой, предоставляя курсанткам самим решать ее. Решали кто как мог, чаще всего просто тащили друг у друга. И вот однажды ехала я из Москвы, вышла на станции Силикатная, гляжу, а из-за бочки с песком торчит большой кусок мешковины. Недолго думая вытащила этот кусок и понесла в школу. На какое-то время проблема с половой тряпкой в нашем отделении была решена. Надо сказать, что угрызениями совести я не мучалась». Не мучался ими и практически никто из тех фронтовиков, кому во время войны приходилось пользоваться «совместным имуществом». Александр Пыльцын в своей книге «Правда о штрафбатах» пишет о том, что «найденные» у пленных немцев часы, зажигалки, портсигары и прочие более-менее ценные вещи штрафбатовцы считали своими законными трофеями, и офицеры им в этом деле не препятствовали. Вообще же к захваченным — украденным вещам отношение в среде окопников было вполне пренебрежительное. Иван Новохацкий, к примеру, вспоминал, как уже в Чехословакии солдаты обнаружили в одном из поселков большое количество тюков с разнообразными хорошими тканями — бостон, бархат и т. д. Недолго думая, они стали отрывать от них куски и наматывать вместо портянок. Приверженность же к особо ценимому ныне вещизму на фронте порой заканчивалась очень грустно. Мансур Абдулин вспоминал об одном из таких случаев: «Навьюченные, как всегда, лафетами, стволами, плитами, бегом меняем свою огневую позицию, тесним яростно упирающихся немцев. Опять падают наши минометчики. Погиб очень хороший сильный мужик из Бодайбо. Сибиряк. Золотоискатель и старатель. Мне сродни — я ведь тоже родом с приисков Миассзолото. На мне тяжелая обязанность парторга роты — забрать у убитого партбилет. Возвращаюсь к сибиряку, быстро освобождаю его тело от вещмешка и не могу понять, какая именно тяжесть — на части миномета не похоже — раздавила сибиряку затылок. Разворачиваю — ручная швейная машинка, старательно обернутая плащ-палаткой. Мне стало не по себе. Из-за чего погиб! Но ведь швейную машинку имели одну-две на весь прииск. На нем не обнаружили ни единой царапины, просто на бегу споткнулся и упал. Не стал я никому в роте рассказывать об этой машинке, чтоб не осудили человека. А может быть, зря. Это послужило бы хорошим уроком». Но случалось и по-другому. И тогда тяга наших солдат к чужому добру выходила боком уже противнику. С.П. Пантелеев, 50-й разведбат 92-й стрелковой дивизии находился в окружении (в Мясном Бору. — Авт.): «Приспособились мы снаряды у немцев воровать. Их 75-миллиметровые отлично к нашим пушкам подходили. Обороны ведь сплошной нигде не было: ложбинка какая-нибудь, ручеек, по одну сторону — мы, по другую — немцы. Они в 3 смены воевали, по 8 часов. Пересменками мы и пользовались. Снарядов у них полно было — и в ящиках, и так валялись. Подползешь поближе и веревку из кустов за снаряд закинешь. Зацепишь — и к себе тянешь. Я однажды таким манером тридцать штук натаскал. Кроме обычных снарядов мы у немцев и палочную шрапнель воровали. Она для разрушения проволочных заграждений предназначалась, ну а мы ее по живой силе использовали. В клочья разносило фашистов их же шрапнелью. Идут новые — увидят своих однополчан, по кустам растерзанных, понятно отчего, и назад поворачивают». Трофейная Германия 24 декабря 1944 года был утвержден и одобрен народным комиссаром обороны СССР И. Сталиным Приказ № 0409 об организации приема и доставки посылок в тыл страны, в котором, в частности, говорилось: «Государственный Комитет обороны Постановлениями за № 7054 от 1 декабря 1944 г. и за № 7192с от 23 декабря 1944 г. разрешил хорошо исполняющим службу красноармейцам, лицам сержантского и офицерского состава, а также генералам действующих фронтов отправку личных посылок на дом. Отправка посылок может производиться не более одного раза в месяц: для рядового и сержантского состава — 5 кг, для офицерского — 10 кг и для генералов — 16 кг. Посылки из подразделений и частей на военно-почтовых станциях принимать от отправителей (красноармейцы, сержанты и офицеры) только при наличии в каждом случае разрешения командира части, соединения или руководителя соответствующего военного учреждения. Прием воинских посылок от красноармейцев и сержантского состава производить бесплатно. От офицерского состава и генералов взимать за пересылку посылок по 2 рубля за килограмм. Органам военно-полевой почты принимать посылки и с объявленной ценностью: от рядового и сержантского состава — до 1000 рублей, от офицеров до 2000 рублей и от генералов — до 3000 рублей с взиманием страхового сбора по действующему тарифу». Согласно соответствующей инструкции, в посылках домой с фронта запрещалось отправлять: оружие, предметы военного снаряжения и обмундирования Красной армии, воспламеняющиеся, взрывчатые и ядовитые вещества, медикаменты, всякого рода письменные вложения, деньги в различной валюте, всякого рода литературу и другой печатный материал. В этой инструкции также говорилось: «За посылки, утраченные по обстоятельствам военного времени в районах фронтового тыла, органы военно-полевой почты и Наркомсвязи материальной ответственности перед получателями и отправителями не несут. За посылки, утраченные по другим обстоятельствам, выплачивать возмещение стоимости посылок отправителям в пределах объявленной ценности за счет страхового фонда Наркомсвязи, установленным порядком». Артиллерист Семен Соболев вспоминал, что когда его часть наступала еще по Смоленщине, по выжженной немцами земле, в его расчете был дед Солодовников, который собирал куски стали для кресал и камни, что особенно хорошо искрили при ударах. Постепенно его рюкзак наполнялся, становился почти неподъемным, пока не доходило дело до очередной проверки или, как говорили солдаты на своем жаргоне, — до шмона. «Мы выстраивались, ставили перед собой свои рюкзаки, развязывали их и перетряхивали содержимое перед командирским оком нашего комбата, нисколько не смущавшегося неэтичностью подобной ситуации. Нас он проходил быстро, потому что вещмешки наши имели совершенно дистрофический вид. Около Солодовникова же он стоял долго. Сначала вроде бы дружелюбно с усмешкой рассматривал все эти железки и булыжники, расспрашивал, зачем это ему нужно. — Так, товарыш старший лейтенант, сэрникив же нэма. А без вогню як же? Чи то прикурыть, чи то костерок, шоб обсушиться. — Ну, а зачем столько много-то? — Та в нас же на Украине крэмушкив нэмае, один чернозем. — и Солодовников объяснял, демонстрировал эти «катюши», приговаривая: — Ось дывитесь, — подкидывал на ладони, оглядывал и снова кидал в рюкзак. Потом комбат, прибавив стали в голосе, вопрошал: — Это уж который вещмешок мы будем вытряхивать? Вы, Солодовников, боец или барахольщик? Солодовников, понурившись и пожимая плечами, переминался с ноги на ногу — благо что на фронте редко стояли перед начальством навытяжку. Потом комбат со злостью начинал разбрасывать все эти куски, потом вытряхивал все остатки разом из мешка и, отдавая его Солодовникову, приказывал командиру взвода проследить, чтобы этот барахольщик не пособирал все снова». Но это было тогда. Тогда, в 43-м, а в 45-м в «логове зверя» можно было найти кое-что поинтереснее, чем «кремушки» деда Солодовникова, и охотников до этого дела хватило. Примечательно, но меньше всех перепадало шагавшему первым по вражеской земле рядовому пехотному Ване. Командир 351-й стрелковой девизии генерал-майор Илья Дударев рассказывал военному корреспонденту Константину Симонову.: «Некоторые «боги войны» этим отличаются, будь они неладны. Пехотинец, который впереди идет, он с собою чемодан брошенного барахла не заберет. Не пойдет — в одной руке автомат, а в другой чемодан. Что он: ну если повезет, поест до отвала, ну что-нибудь в свой сидор запихнет. Кстати, чаще всего то самое, что завтра же и выбросит, дальше не понесет! Ну какую-нибудь занавеску на портянки порвет и тут же себе ноги подвернет. Ну в карман полкилограмма сахара насыплет и потом его вместе с сором есть будет. Я за это никогда ничего никому не скажу. А артиллеристы, те в брошенный населенный пункт заходят после пехоты и раньше начальства. Вот этим некоторые и пользуются. Пехотинец с собой чемодана не возьмет, а этот или на лафет приторочит, или в машину сунет — и все в порядке. Наблюдал таких» Так что простому пехотинцу домой и отправлять-то, как правило, было нечего, хоть он и становился на короткий срок первым хозяином в захваченных городах и поселках. Те, кто постарше да похозяйственнее, особенно из разрушенных войной земель, обычно приносили на почту наиболее необходимые для восстановления порушенного хозяйства вещи. В своей книге «Разные дни войны» Константин Симонов также приводит посвященный этому рассказ члена военного совета Первой гвардейской армии генерал-майора Исаева. Генерал говорил о том, что многие солдаты посылают домой стекло — обивают его досками и приносят, — потому что им из дома написали, что стекла нет. А на почтовом пункте посылку не принимают — нельзя, не подходит по габариту (которые в инструкции оговаривались. — Авт.), а кроме того бьется. — Давай принимай! — говорил солдат. — Давай принимай! Немцы мне хату побили. Принимай посылку, а то ты не почта, раз не принимаешь. Многие посылают мешки с гвоздями, тоже для новой хаты. А один принес свернутую в круг пилу. — Ты бы во что-нибудь завернул ее, — сказали ему на почте. — Принимай, принимай, чего там! Мне некогда, я с передовой. — А где ж у тебя адрес? — Адрес на пиле написан, вот, видишь? И действительно, на пиле химическим карандашом был написан адрес. Услышав этот рассказ Исаева, я вспомнил о другой истории, которую мне недавно рассказали, — пишет дальше Симонов. — После взятия какого-то из маленьких городов старшина роты, в прошлом председатель колхоза, наткнулся там на брошенный хозяевами магазин мужских шляп. У него была с собой ротная повозка, он погрузил на нее шляпы, а потом сделал большую посылку: запаковал, всунул одна в другую тридцать новых фетровых шляп и послал их к себе в колхоз с письмом, в котором писал жене: «Посылаю к Первому мая подарки колхозникам. Раздай всем мужикам, которые остались живы. Пусть к Первому мая оденут, меня вспоминают». А вообще-то хозяйственному, да еще обремененному оставшейся дома немалой семьей, солдату было что отправить на родину из далеких краев. Обычно это была всякая мелочь. В 2008 году в барнаульском издательстве «Азбука» небольшим тиражом вышла книжка «Письма с фронта». Вот несколько отрывков из писем ушедшего на фронт в марте 1944 года в возрасте 46 лет Степана Яковлева: «В. Пруссия. 10 янв. 1945 г. Согласно последнему постановлению правительства нам разрешено отправлять на Родину один раз в месяц посылку весом в 5 кг, и я вчера решил отправить тебе посылку. В ней я хочу отправить: холста льняного 8 м, подстаканник польского серебра, сухарницу, бокал п. серебряный, чайную ложку п.с., губную гармошку, мыла туалетного 2 куска, 2 малюсеньких дамских зеркальца, кусок в 60 см саржи для вышивания, 2 салфетки, 1 поясок дамский с пряжкой и трубку курительную, немецкую. Все, что найдешь нужным, продай, больше послать нечего. Постановление правительства издано внезапно, и никто из нас не предполагал об этой возможности и не готовились, т. к. таскать с собой было невозможно, поэтому ничего не брали, но будем умнее, если будем живы. Служу честно, мною довольны. Жду не дождусь, когда вновь начнутся боевые операции и ударить по фрицам так, чтобы они не могли больше сопротивляться. Как хорошо бы вернуться домой к 1 мая, когда все поля цветут маками, когда радость весны соединится с радостью встреч». «6 февраля 1945 г. В. Пруссия. Обо мне ты не думай плакать, какой бы перерыв ни был в письмах, знай, что я остаюсь жив и невредим и полон надежд на скорое свидание. После 350 р. я послал еще 250 р., а 4 февраля я послал тебе посылку, 5 кг. Тряпья. Ничего ценного не выслал, я пользовался тем, что дали друзья. Бумагу, карандаши и копирку ты продай, они ценные, очевидно. Я имею возможность послать еще одну посылку, но жду, может быть, удастся достать что-нибудь из обуви для вас». «В. Пруссия 17.03.1945 г. Здравствуй, Ниночка! Жду с нетерпением извещения от тебя о получении 3-х посылок. Как было бы хорошо, если ты их получишь. Все-таки это будет тебе поддержка, меняй на продукты. Написала ли ты моим родственникам и получила ли от них? В первой посылке я послал граммофонную мембрану, посланную кожу используй для ремонта старых туфель. Обуви нет и нигде не достанешь». В качестве иллюстрации к обстановке зимы-весны 1945 года в Германии — Виктор Залгаллер: «Идет тяжелый бой. Опять во взводе есть убитые. На холодных полях с ветром лежат два мертвых гитлеровца, закоченевшие в снегу. У каждого на пальце кольцо: череп и две кости. Дивизия СС «Мертвая голова». Хотел снять на память кольцо. Не идет. Стал перекусывать палец телефонными кусачками. Опомнился. Бросил это. Заняли имение над горой. В подвале коллекция редких ковров. Каждый ковер в трубчатом футляре. Ковры потом развернули и подсунули под колеса буксовавших машин. Помогло. Это не единственная дикость. В дворцовом зале особняка огромная коллекция гравюр, они в больших бледно-оливковых папках. Стеллажи с папками в два этажа по всему залу. В одном конце зала солдат развел на полу костерок. На выдвинутом шомполе греет котелок. Топит гравюрами. Греет воду для санитара. Рядом на разостланных гравюрах санитар перевязывает тяжелораненого. Один солдат ходит и ножницами вырезает из гравюр голых баб. И грохот, грохот разрывов. Это из оврага за домом немцы фаустпатронами ломают стены следующего ряда красивых дворцовых комнат. Взяли Дойч-Эйлау. Город со знаменитым именем оказался небольшим. Есть неразбитые кварталы. Людей нет. Вхожу в универмаг, наверху квартира владельца. Взял со спинки кровати висевший костюм, послал домой (тогда разрешили посылки). В этом костюме я кончал потом университет. Под окном остановилась машина с девушками-регулировщицами. Открыл шкаф, сгреб платья и бросил им в машину. Одно платье послал домой Майе, а белую шубку отдал Алевтине. Она в ней приезжала в Ленинград лет через 25». В общем, все в плане добывания трофеев зависело от возможностей каждого, нередких в наступательной фронтовой жизни случайностей и, разумеется, характера и воспитания человека. Автор «Записок командира штрафбата» Михаил Сукнев о боях в Латвии в конце войны: «Приняв все меры предосторожности, батальон втянулся в поселок. Проверяем жилье. Никого. Я приказал: «Брать только простыни на портянки, но не вещи. Будем расстреливать на месте за мародерство!». Проверяю очередной дом. Мин нет. Открываем гардеробы, набитые меховыми женскими шубами, платьями из шелка и еще из какого-то материала, которого я вовеки не видывал в своей Сибири. Обстановка — шик! Но где же жители? Мы поняли — запуганные распространявшимися немцами слухами о «зверствах» Красной армии, они скрываются в ближних лесах. Дней через пять я явился в штаб дивизии по вызову. Проходя этот поселок, зашел в дом, крытый черепицей. И что же вижу? Молоденькие машинистки стрекочут на машинках. Холеные адъютанты и ворье-интендантики (потом станут «настоящими полковниками») тут же обретаются. Открываю один, второй гардеробы — пусто! Хожу по поселку — в домах все пограблено. В огородах там и тут люди заколачивают ящики, посылки с добром. Подхожу к капитану медицинской службы нашего полка. Он заколачивал ящик со швейной машинкой. Другой ящик уже стоял рядом, готовый к отправке. Подняв голову, капитан поздоровался со мной и спросил: — Товарищ майор, а что вы не посылаете домой ничего? — Мне нечего посылать. А вот ты — мародер, последнее взял у латыша-трудяги! Сволочь! — И еще бы несколько секунд, я мог пустить в ход свой «вальтер» — любимый мой пистолет на войне. Но тут меня позвали к комполка. Так латышский поселок был начисто ограблен нашими тыловиками, но не боевыми частями, которые жали врага на всех участках фронта. Хотя многие командиры оказались нечистыми на руку, отправляли домой то, что попадало в руки. Что ж, Верховный главнокомандующий издал приказ, разрешающий воинам РККА посылать посылки домой. Вот и посылали. Но это касалось войск, которые уже перешли границы Германии, где из городов бежала буржуазия, бросая магазины, склады, все награбленное на оккупированных территориях». Юлия Жукова, снайпер: «Надо сказать, что в тех местах, где мы вели бои, в восточной Пруссии зимой 1944–45 гг., мирного населения почти не осталось, жители уходили на запад, надеясь там спастись. Их имущество оказывалось без присмотра, некоторые наши солдаты и офицеры пользовались этим, брали кое-что из вещей и отправляли домой посылки. Это, как мне помнится, не возбранялось, но только в определенных размерах. А вот чтобы были погромы, поджоги, насилие и тому подобное, о чем сейчас много говорят и пишут, — не помню. Я из вещей ничего не брала, брезговала. Однажды, правда, не удержалась и подобрала брошенные женские карманные часики, золотые с эмалью на обратной стороне. Но как нашла, так и потеряла: у меня украли их в госпитале. В другой раз я где-то подобрала около ста очень красивых открыток. Долго берегла их, а потом, уже в Москве, подарила девочке, которая по-настоящему увлекалась коллекционированием открыток». Письмо капитана П.М. Грибачева родителям: «Дорогие мои! Вот и окончилась война и наступил май — первый месяц мира. В Германии очень жаркая весна. За 3 года мы привыкли к войне, и многие до сих пор путают военные действия с военной службой, но появились слухи о предстоящей мобилизации и скором возвращении в Россию. А пока я живу в комфортабельных условиях, сижу за обитым зеленым сукном столом, немецкая лампа освещает стол, за которым пишу вам письмо. В комнате везде зеркала, мебель карельской березы, диваны и кресла обиты бархатом, лепные потолки, бронзовые литые часы, сверкающие люстры. Подушки, перины, ковры, пианино, пылесосы, разнообразная посуда, красивые сервизы, хрустальные бокалы в большом количестве — не в счет. На стенах целая коллекция картин и среди них — вид Гурзуфа, та самая лестница, которая чаще всего изображалась на открытках. Кафельные печи, мрамор. И это, по их меркам, был небогатый немец. Несколько дней назад был в городе Бромберге. Город полон барахла: ковры, костюмы, модельная обувь. Отправил вам маленькую посылочку: два потрепанных фрицевских костюма, отрез бархата, отрез шерсти, из материи при хорошем раскрое можно сшить не один приличный костюм. Напишите срочно, что лучше вам посылать: вещи или продукты? Могу послать 10 кг сахара или 10 кг сала или масла. Все наше. Мои бойцы достают у немцев продукты и хорошие вещи. Они «находят» отрезы, карманные часы, кольца, украшения и т. п. В одном я совершенно уверен: то, что мы завоевали Германию, позволит нашей стране восстановиться в изумительно короткий срок. После войны наши люди, которые побывали в Германии, научатся лучше жить. После уюта немецких жилищ у каждого появится вкус к внешней порядочности жизни. Чувствую себя отлично. Беспокоит только живот. Ну да это у всех. Дело в том, что у нас такое обилие всех родов пищи, которую мы раньше в глаза не видали. По высланному мной аттестату вы будете получать 400 рублей. Жду возможности сделать очередную передачу (помимо посылки) с кем-нибудь, кто поедет в Москву. Будьте здоровы. Любящий вас сын Петр». Спецсообщение военного прокурора 425-й стрелковой дивизии майора юстиции Булаховского военному прокурору 71-й армии. «О злостном барахольстве. 25 мая 1945 года, согласно данной мною санкции, был произведен обыск в служебном помещении и на квартире у начальника полевого отделения № 72 Госбанка СССР при штабе 425-й стрелковой дивизии капитана Полозкова Александра Святославовича и у бухгалтера отделения старшего лейтенанта Львова Михаила Николаевича. У капитана Полозкова А.С. обнаружено 27 чемоданов, из них при обыске изьято 23 чемодана со следующим имуществом: Костюмов мужских шерстяных — 9 шт. Отрезов шерстяных для мужских костюмов — 14 шт. Платьев женских разных и отрезов на платья — 45 шт. Мужской и женской обуви — 32 пары. Белья мужского и женского — 29 пар. Меховых изделий (каракуль, лисы, белка) — 21 шт. Постельные принадлежности — 17 комплектов. Столовые серебряные приборы (ложки, вилки, ножи) — 26 комплектов. Часы ручные импортные — 8 шт. Патефонных пластинок немецких — 93 шт. Все изъятое имущество сдано по актовой записи на склад АХЧ штаба дивизии. Кроме того, у Полозкова изъяты квитанции на отправку семье 16 посылок общим весом 156,4 кг, хотя согласно Постановлению Государственного комитета обороны СССР № 70 540 от 1 декабря 1944 года он как офицер имел право отправить только пять посылок весом 10 килограммов каждая. О злостном барахольстве и недостойных действиях Полозкова А.С. прошу незамедлительно проинформировать Военный совет 71-й армии для принятия соответствующих мер. У старшего лейтенанта Львова М.Н. при обыске ничего подлежащего изъятию не обнаружено». Впрочем, только посылками дело не ограничилось. Возвращавшиеся домой солдаты и офицеры армии-победительницы везли в разоренную страну кто что мог. Виктор Залгаллер вспоминает, что их повозочный Изосимыч, бывший до войны председателем колхоза в Сибири, демобилизуясь, повез домой набор ручек, петель и прочей скобянки на дом, сбрую для лошади и несколько листов кожи на сапоги. Барнаулец Василий Фалалеев: «Я из Германии привез домой немецкий велосипед. Катался на нем, пока резина не износилась, а потом бросил, поскольку другую взять негде было. У кого возможность была, те больше везли, конечно. Офицеры, те и автомобили, случалось, а уж генералы тем более» Валентина Братчикова-Борщевская, замполит полевого прачечного отряда: «Когда надо было отправлять девушек домой, мне хотелось что-то им дать. Они все из Белоруссии и Украины были. Мы стояли в какой-то немецкой деревне, там была швейная мастерская. Я пошла посмотреть: машинки стояли, вот и подарок. Я была так рада, так счастлива. Это все, что я могла сделать для своих девчат. Все хотели домой и боялись возвращаться. Никто не знал, что нас там ждет» Уроженец Барнаула летчик Константин Миненков: «Весь мой трофей — это пуховая перинка. Когда мы уезжали из Германии, ребята понабрали вагоны: пианино и тому подобное. Потом все продавалось, пропивалось. Командир полка Вася Каразеев вывез четыре «опеля». Одну машину с собой привез на 77-й разъезд. А три — в Чкаловск отправил, там у него семья была. Возможности у начальства другие были». И в завершение главы «Трофейная Германия», чтобы просто в очередной раз проиллюстрировать ситуацию, хочется привести два документа, опубликованных в «Военно-историческом журнале» и сборнике «Военные архивы России». Как говорится, без комментариев: «Товарищу Сталину. В Ягодинской таможне (вблизи г. Ковеля) задержано 7 вагонов, в которых находилось 85 ящиков с мебелью. При проверке документации выяснилось, что мебель принадлежит маршалу Жукову. Установлено, что и.о. начальника тыла Группы советских оккупационных войск в Германии для провоза мебели была выдана такая справка: «Выдана Маршалу Советского Союза тов. Жукову Г.К. в том, что нижепоименованная мебель, им лично заказанная на мебельной фабрике в Германии «Альбин Май», приобретена за наличный расчет, и Военным советом группы СОВ в Германии разрешен вывоз в Советский Союз. Указанная мебель направлена в Одесский военный округ с сопровождающим капитаном тов. Ягельским. Транспорт № 15 218 431». Вагоны с мебелью 19 августа из Ягодино отправлены в Одессу. Одесской таможне дано указание этой мебели не выдавать до получения специального указания. Опись мебели, находящейся в осмотренных вагонах, прилагается. Булганин 23 августа 1946 года». АКТ 0 передаче Управлению делами Совета Министров Союза ССР изъятого Министерством государственной безопасности СССР у Маршала Советского Союза Г.К. Жукова незаконно приобретенного и присвоенного им трофейного имущества, ценностей и других предметов. I Кулоны и броши золотые (в том числе один платиновый) с драгоценными камнями — 13 штук. Часы золотые — 9 штук. Кольца золотые с драгоценными камнями — 16 штук. Серьги золотые с бриллиантами — 2 пары. Другие золотые изделия (браслеты, цепочки и др.) - 9 штук. Украшения из серебра, в том числе под золото, — 5 штук. Металлические украшения (имитация под золото и серебро) с драгоценными камнями (кулоны, цепочки, кольца) — 14 штук. Столовое серебро (ножи, вилки, ложки и другие предметы) — 713 штук. Серебряная посуда (вазы, кувшины, сахарницы, подносы и др.) — 14 штук. Металлические столовые изделия под серебро (ножи, вилки, ложки и др.) — 71 штука. II Шерстяные ткани, шелка, парча, бархат, фланель и другие ткани — 3420 метров. Меха — скунс, норка, выдра, нутрии, черно-бурые лисы, каракульча и другие — 323 штуки. Шевро и хром — 32 кожи. Дорогостоящие ковры и дорожки больших размеров — 31 штука. Гобелены больших размеров художественной выделки — 5 штук. Художественные картины в золоченых рамах, часть из них представляет музейную ценность — 60 штук. Дворцовый золоченый художественно выполненный гарнитур гостиной мебели — 10 предметов. Художественно выполненные антикварные вазы с инкрустациями — 22 штуки. Бронзовые статуи и статуэтки художественной работы — 29 штук. Часы каминные, антикварные и напольные — 9 штук. Дорогостоящие сервизы столовой и чайной посуды (частью некомплектные) — 820 предметов. Хрусталь в изделиях (вазы, подносы, бокалы, кувшины и другие) — 45 предметов. Охотничьи ружья заграничных фирм — 15 штук. Баяны и аккордеоны художественной выделки — 7 штук. Пианино, рояль, радиоприемники, фарфоровая и глиняная посуда и другие предметы согласно прилагаемым поштучным описям. Всего прилагается 14 описей. Сдали: Заместитель Министра Госбезопасности СССР, генерал-лейтенант Блинов А.С. Начальник отдела «А» МГБ СССР, генерал-майор Герцовский А.Я. Приняли: Управляющий делами Совета Министров СССР Чадаев Я.Е. Зам. Управделами Совета Министров Союза ССР Опарин И.Е. 3 февраля 1948 года, город Москва». Надо отметить, что некоторым высокопоставленным лицам за свою неуемную тягу к барахольству пришлось-таки со временем поплатиться. Журналист Алексей Тепляков, основываясь на документах фонда Комитета партийного контроля при ЦК КПСС (РГАНИФ.6.), пишет: «Будучи с 1944 г. начальником Управления контрразведки Смерш Первого Белорусского фронта, А.А. Вадис тогда же создал при Управлении нелегальный склад трофейного имущества, из которого делал подарки заместителям начальника УКР Смерш В.С. Абакумову, Н.Н. Селивановскому, И.И. Врадию и другим высокопоставленным чекистам. А самому В.С. Абакумову в 1945 г., будучи в Москве, Вадис отправил на квартиру «чемодан с дорогостоящими вещами». Не забывал и себя — ценное имущество отправлял семье служебным самолетом из Германии в Москву, и супруга Вадиса им спекулировала; сам же из Берлина вывез вагон мебели и прочих вещей, а также легковой автомобиль. Затем Вадис привез в Москву массу «трофеев», приобретенных во время работы в Маньчжурии (меха, шелковые и шерстяные ткани, и пр.), где в 1945 г. служил начальником УКР Смерш Забайкальского фронта. Опять-таки Абакумову в конце 1945 г. достались от Вадиса многие ценные вещи, включая сервизы из 120 предметов и шахматы из слоновой кости. Впоследствии Вадис дорос до заместителя МГБ УССР, но в январе 1952 г. был исключен из партии за то, что не обеспечил мер по ликвидации оуновского (украинских националистов. — Авт.) подполья, неумеренное пьянство и излишнюю любовь к трофеям. Начальник ОКР Смерш 5-й Ударной армии Н.М. Карпенко в 1945 г. реквизировал «большое количество ценностей и валюты, изъятых в отделении Рейхсбанка в Берлине», из которых часть присвоил, а некоторые ценности (платина, золото, серебро, драгоценные камни) незаконно раздал своим подчиненным и другим лицам. Тот же Вадис получил от Карпенко 40–50 золотых часов, из которых себе взял две пары, а остальные раздал руководящим работникам НКГБ. Работая с 1947 г. начальником УМГБ по Алтайскому краю, генерал-майор Карпенко был в декабре 1951 г. арестован за мародерство в оккупированной Германии; при обыске у него нашли четыре золотых портсигара, 30 золотых часов и много других дорогих ювелирных изделий. Осужденный за «злоупотребление служебным положением, хищение государственного имущества и ложный донос» на 10 лет заключения, Карпенко был досрочно освобожден в ноябре 1958 г. как инвалид». Чтобы выжить «Мы считаем, что отнимать и красть то, что выдано или заработано, — бесчестно, и укравший это считается вором, — пишет в своей книге «В плену» о пребывании в Шталаге-326 ленинградский ополченец Борис Соколов, — а краденое, по нашим понятиям, принадлежит всем и должно быть разделено на всех. Разумеется, все это не распространяется на немцев, воровать у которых предосудительным не считается. У нас процветает воровство. Я уже не говорю о такой, по нашим понятиям благородной экспроприации, как кражи разных материалов в шахте и трех бутербродов из сумок у немецких рабочих, а заодно и у французов. Это за воровство нами не считается. Но больше всего мы воруем друг у друга, хотя, казалось бы, у нас ничего нет. Если не носишь что-нибудь все время с собой, то это сейчас же исчезает. Ничего нельзя оставить ни в индивидуальном шкафчике, ни в постели, ни в казарменной одежде, которая во время работы хранится на вешалке в бане. Крадут не только съедобное и одежду, но и разные никчемные вещи. У меня, например, украли остатки сильно порезанной для пошива тапочек фланелевой рубашки и обломок истертой зубной щетки. Обокрали крепкую артель горьковчан — как на подбор, здоровых молодых мужиков, деловитых и хозяйственных. Горьковчане, как я не раз замечал, люди обстоятельные и с коммерческой жилкой. Так и эти артельщики живут не бедно, умело кустарничают и удачно торгуют. Подозрение пало на юркого смуглого паренька, немного цыганского вида, по прозвищу Печенка. Сначала его артельщики с пристрастием и с выворачиванием рук допрашивали. Тот указал еще на двоих. Потом били всех троих, но только Печенку — насмерть. Все семеро, собравшись в кружок, гулко били по телу руками, завернутыми в мокрые тряпки. Старшина артели красавец атлет Зорин, по прозвищу Зорька, бил маленьким мешочком с песком. По их словам, Печенке отбивали печенку, но так, чтобы не было ни синяков, ни кровоподтеков. Самосуд был такой же деловитый и серьезный, как и все, что они делали. Происходило это на глазах у всех сначала под одобрение, а затем при безучастном молчании. Недели через две Печенка умер. Воровство, однако, не прекратилось». Главным объектом воровства в лагерях для военнопленных, по вполне понятным причинам, были продукты питания. Иногда часто такие мероприятия проходили удачно и были сдобрены даже определенной долей юмора. Виктор Залгаллер вспоминает, как после проверки в их взвод попал боец, освобожденный из немецкого лагеря. Он рассказывал, что выжил в плену потому, что попал на работы по разборке завалов после бомбежек немецких городов. «Мы в развалинах наложим в ведро масла, а сверху — картофельных очисток и идем в лагерь. Часовой заглянет в ведро и скажет: «У-у, руссише швайне» Однако не все немецкие часовые были такими брезгливыми и прохладно относились к своим обязанностям. Были и другие, куда опаснее. Находившийся в конце войны в Шталаге-2А у немецкого города Нейбранденбург младший лейтенант Небольсин вспоминал, что, пользуясь возможностью выбраться за прелелы лагеря, военнопленные и «острабочие» порой промышляли на расположенном неподалеку неубранном картофельном поле, добывая себе приварок к скудной пайке: «Мы решили повторить вылазку в поле за картошкой, тем более что погода и на этот раз благоприятствовала, опять вьюжило. Как и под Новый год, мы впятером выбрались из зоны и, убедившись, что вокруг все спокойно, двинулись в сторону буртов. Встречный ветер с силой бросал в лицо снежные заряды, словно пытался остановить, вернуть обратно. Не успели мы пройти и полсотни шагов, как впереди послышались выстрелы. Стреляли в поле. Мы повернули назад, и через несколько минут были в своем бараке. И только тогда поняли, какая беда подстерегала нас. Мы чуть не попали в засаду. Холод ужаса буквально сковал меня, когда на другой день к нашему лагерю пригнали раздетых, избитых, измученных шестерых парней-белорусов, пойманных на картошке. Они еле-еле стояли на ногах, поддерживая друг друга, не кричали, не просили пощады. Их расстреляли у нас на глазах. — То же самое ожидает каждого, кто будет схвачен в поле, — пригрозил комендант. Трупы казненных не убирались до вечера. Война близилась к концу, это чувствовалось по всему. На заводской базе кончились запасы брюквы, и военнопленные лишились единственного своего «утешения». Вместо брюквенной баланды нам стали готовить жиденькое мучное пойло, а пайка хлеба дошла до ста граммов в сутки. Наступал абсолютный голод. Не в лучшем положении оказались и «острабочие». Доведенные до голода, они бросились «бомбить» картофельные и свекольные бурты. И снова их встретила полицейская засада. 11 марта 1945 года около буртов были расстреляны восемь украинских ребят». В сумятице и неразберихе, имевшей место в фатерлянде в последние месяцы войны, от нехватки продовольствия стали страдать уже не только наши военнопленные, но и «осененные» Красным Крестом англичане, французы и другие находящиеся в плену немцев солдаты западных стран. Они тоже были совсем не против получить прибавку к своему пайку, но при этом, по воспоминаниям Бориса Соколова, отношение у них к воровству было весьма своеобразное. Один из примеров тому — перемещение колонны военнопленных из одного лагеря в другой, на Запад: «Вот у крестьянской фермы вблизи дороги стоят два больших бидона и один поменьше. Так крестьяне по утрам выставляют молоко, которое затем забирает сборщик, а им возвращает пустую посуду, взятую накануне. Я уверенно подхожу к бидону и, нагнув его, наливаю молоко в свой котелок, возвратившись в строй, достаю остатки выданного на дорогу ломтя хлеба. Ко мне быстро подходят два француза и протягивают пустой котелок. При этом, как я их понимаю, они говорят, что один их товарищ болен и ему нужно молоко. Я с удивлением показываю им на бидоны и на немецко-французском диалекте поясняю, дескать, идите и наливайте сами. Кто вам мешает? Однако французы упорствуют и пытаются мне втолковать, что Franzosen keine Dieb (французы не воры). И просят, чтобы я поспешил, так как бидоны пустеют на глазах. Я даю им подержать свой еще не совсем опустевший котелок и, быстро подойдя к бидонам, в свалке наливаю во французский. Один француз меня благодарит и протягивает в виде платы за молоко две сигареты. Сигареты я, конечно, беру, но все же не сразу понимаю — за что мне полагается плата? Молоко-то ведь не мое! И только потом до меня доходит эта чисто французская логика — красть француз не может, он не вор. А вот купить можно. И не важно, что куплено и у кого. Вероятно, им представляется, что такая честность выше всяких похвал». Может возникнуть закономерный вопрос — почему, при попустительстве охраны, советские военнопленные попросту не разошлись кто куда, покинув или колонны, или ненавистные им лагеря? Да только потому, что, по мнению многих из них, шанс выжить в лагере или в организованной колонне был не в пример выше, чем в «свободном плавании» по Германии. В то время страна была наводнена эсэсовскими патрулями, кордонами, просто вооруженными группами нацистов-фанатиков, которые без суда и следствия расстреливали и вешали своих укрывающихся от фронта соотечественников, а уж о встреченных ими на дороге пленных или «остовцах» и говорить не приходилось. Ситуация изменилась с приходом союзных войск. В нашей зоне оккупации со своими соотечественниками, недавними узниками нацистских лагерей, разобрались быстро — как правило, повезли в другие лагеря, для начала фильтрационные. В зоне размещения американских и английских войск в этом плане все происходило несколько иначе. Тот же Соколов вспоминает, что, находясь в первое время после окончания войны на сборном пункте для русских на территории союзников, они из-за явно не достаточного пайка по ночам ходили на «грабиловку» и, поскольку их было не меньше сотни, производили изрядное опустошение в расположенных неподалеку крестьянских хозяйствах немцев. Рассказав в своей книге об одном из таких грабежей, Соколов далее пишет: «Что же это такое происходило? Обычное шаблонное ограбление? — И да, и нет. В глазах русских преступлением это не являлось, а просто удалым делом, к тому же с благополучным концом, да и направленным в ущерб нашим бывшим притеснителям. Такой наш грабеж, по понятиям того времени, был очень скромным. Вообще в военное время все, что в мирной жизни считается преступным, за таковое больше не признается. Взгляды изменяются в корне. Американцы к таким нашим подвигам относились нестрого и как бы с пониманием. И когда мы в воровских делах попадались, подвергали нас странному, на наш взгляд, наказанию. Они нас фотографировали, а затем отпускали. Все этим и кончалось. Правда, один раз при особенно дерзком ограблении, когда была убита вся крестьянская семья, пойманных русских расстреляли на месте. Но, как говорят, сделали это не американцы, а англичане, они строже. А что можно сказать в утешение обворованным? Должно быть, им следует радоваться тому, что они не подняли тревоги и потому остались живы. Или утешить себя словами командующего английской армией фельдмаршала Монтгомери. Он, когда к нему обратилась делегация немцев с жалобой на кражи, грабежи и разбои, повсеместно чинимые освобожденными русскими, невозмутимо ответил: — Не я их сюда привез». Но и опять же, как и в случаях с трофеями, все здесь зависело от, как правило, характера и воспитания того или иного человека. Дмитрий Небольсин рассказывает в своей книге «Дважды младший лейтенант» о том, как, сбежав весной 1945 года из лагеря, они встретили таких же, как и они, беглецов: «Тот, кто постарше, в красной рубахе, оказался капитан-лейтенантом, моряком, другой — лейтенантом артиллерии, третий — рядовым пехотинцем. Несколько дней они плутали по незнакомым местам голодные, без крошки во рту. В поле-то взять нечего: только-только пробудилась весна. Что делать? И тогда решили ограбить хутор. Зашли в дом и предупредили перепуганных хозяев: «Не вздумайте подымать шум, иначе будет плохо, пощады не ждите. Дайте-ка пожрать, и мы по-хорошему уйдем, вас не тронем». Хозяева оказались понятливыми, накормили, напоили, кое-что дали на дорогу. Уходя, беглецы прихватили кое-какую одежонку. — Да разве так грабят? — усмехнулся я. — А ты умеешь грабить? — спросил меня, прищурив глаз, словно хотел выстрелить, тот, что в красной рубахе. — Умею, но не могу, — парировал я, показав пустые вывернутые карманы. — Видишь, сколько награбил? — То-то и оно-то, — вздохнул беглец, — хотел я у немца часы карманные взять, этакие с серебряной цепочкой, поносил, мол, товарищ-немец, теперь давай я поношу. Да не взял — постеснялся, совестно старика обижать». На чужом горе «Идти по мосту над железнодорожными путями в одиночку не рекомендуется даже днем, — вспоминает находившаяся в 1943 году в эвакуации в Саратове Галина Кулаковская, — особенно женщинам. — Нагонит какой-нибудь «молодец» и отберет пакетик, даже если он и всего-то с двумястами граммов хлеба из заводской столовой. Так однажды обошелся встречный-поперечный и со мной. Спасибо, не снял с плеча мужскую тужурку, купленную на толкучке, которая заменяла мне зимнее пальто». Случаев, описанных Галиной Кулаковской, во время войны было предостаточно. Мужчины на фронте — в том числе и наиболее боевые милицейские кадры, вот и резвилась всякая сволочь, а то и попросту потерявшие от голода всякий стыд люди. Приходилось не раз слышать о том, что зашел дяденька в нашу землянку, взял хлебную пайку со стола и вышел. А мы что могли, мы маленькие. О том, как после выгрузки из эшелона мертвых людей, не выдержавших долгого пути из блокадного Ленинграда в Сибирь, через небольшое время у них уже не было ни украшений — если к тому времени они еще оставались, ни золотых зубов и т. д. Военное детство жителя Шипуново Леонида Макуцкого прошло на Смоленщине. Горя мальчишке довелось испытать немало, но один случай врезался ему в память особенно. Селяне тайком пробирались к железнодорожному полотну, по которому проходили составы с продуктами. Леня вместе с родными собирал упавшие с платформы картофелины и был рад, что он тоже добытчик, мужчина в семье. А по осени и зимой искали оставшуюся в поле замерзшую картошку. Однажды Леня набрал ее целую пилотку, радуясь, что бабушка приготовит горяченькое. Но тут встретился какой-то мужчина и грубо отобрал у мальчика драгоценную ношу. Шел Леня домой, рыдая от горя, его успокаивали, а он так страдал оттого, что не ест его картошечки мама, лежавшая в то время с тифом. Размеры воровства, как всегда, зависели от возможностей и, конечно же, от характера и воспитания человека. Особенно остро эти характеры и воспитание подвергались искушению, когда человек, говоря попросту, имел доступ к «кормушке». Виктор Залгаллер, воевавший на Ленинградском фронте, пишет в своем военном дневнике: «Говорят в Понтонной выстраивали старшин и поваров. Перед строем расстреляли двух. Один взломал каптерку и украл два кирпичика хлеба, другой спекулировал едой со склада». Хватало такого и в тылу. В известном романе Константина Симонова «Солдатами не рождаются» (написанном, как и большинство военных произведений этого писателя, на основе личных впечатлений) описывается эпизод встречи приехавшей из госпиталя дочери к матери, работающей на одном из эвакуированных в Ташкент из центральной России заводов: «Мать рассказывала, как нашли у заведующей спрятанное мясо и какая она была ловкая: делала это, конечно, не в первый раз. А еще недавно, на седьмое ноября, получила грамоту и премию — талон на мануфактуру — за хорошую работу и не покраснела, взяла! Бывают же такие люди! Нужен ей был этот талон, когда она такая воровка! Наверное, у нее в доме всего довольно. К ней туда с обыском поехали, завтра скажут, что нашли. — А может, ничего и не найдут, — сказал Суворов. — Если чего наворовала, то у родственников держит. Теперь они насчет этого ученые. И дети есть — две девочки, в школе учатся. Только раз за все время и привела их в столовую. Говорит мне: «Хотя оставлять и не с кем, а брать их с собой не могу, чтоб наветов не было, что своих детей прикармливаю». Вот как себя перед нами показать старалась, проститутка проклятая! А девочки обе такие сытенькие, — почти с ненавистью добавила Танина мать. — Зачем так про детей. — сказала Таня. — Ну сытые и сытые. Лучше, что ли, если б они были голодные? — А ты молчи! — отмахнулась мать. — Много ты понимаешь! У меня после смены ни рук, ни ног нет, а я в столовую иду, над душой стою, чтобы каждый грамм в котел. А она домой мясо таскает. Именно что проститутка, как же ее еще звать после этого?» Пожалуй, что этим словом можно было бы назвать и некоторых генералов и офицеров из Управления командующего бронетанковыми и механизированными войсками 1-го Украинского фронта, в отношении которых летом 1944 года был издан следующий приказ. «Приказ заместителя народного комиссара обороны о разбазаривании подарочного фонда и привлечении за это виновных к ответственности Контролерами Госконтроля Союза ССР вскрыты факты грубого нарушения Постановления ГОКО № 1768с от 18 мая 1942 г. (Приказ НКО 1942 г. № 0400), требующего строгого учета и расходования подарков Красной армии от населения страны, в Управлении бронетанковыми и механизированными войсками 1-го Украинского фронта. Заместитель командующего бронетанковыми и механизированными войсками фронта генерал-майор Петров и помощник командующего генерал-майор Орловский завезли на полевой фронтовой склад около 2 вагонов подарков с продовольствием и вещевым имуществом, полученных от Монгольской Народной Республики, не оприходовали их и разбазарили. По распоряжению генерал-майора Петрова выдано командованию бронетанковыми и механизированными войсками фронта (на 6 человек, в том числе и себе) более 42 пудов и начальникам отделов (на 11 человек) — более 66 пудов мяса, масла сливочного, колбасы, конфет и др. Большая часть этих продуктов была отправлена на автомашинах в Москву. Его же распоряжением выданы 11 посылок с продуктами весом до 4 пудов каждая вольнонаемным работникам управления и несколько посылок посторонним лицам. По распоряжению генерал-майора Орловского было отправлено на автомашине в Москву 267 кг свинины, 125 кг баранины и 114 кг масла сливочного для передачи руководящим работникам центральных управлений командующего бронетанковыми и механизированными войсками Красной армии. Эти продукты на день проверки переданы по назначению не были и хранились в сарае при квартире представителя УК[23] бронетанковыми и механизированными войсками фронта майора Дюжник. Кроме того, генерал-майор Орловский отправил в Москву 80 кг масла сливочного и 5 коз и другие продукты работникам управления Главного бронетанкового управления Красной армии и своей жене. От своего начальника Орловского не отставал и его подчиненный Тарасенко. В записке по вопросу передачи продуктов семьям он писал майору Дюжник: «Из последних четырех скотин — 1 барана и 1 джейрана передай семье Орловского, 1 джейрана — жене Захарова (от меня), 1 барана — семье Каца (тоже от меня). Если ошибся в подсчетах, внеси поправки». По распоряжению начальника штаба командующего бронетанковыми и механизированными войсками фронта полковника Маряхина выдано: начальнику штаба командующего бронетанковыми и механизированными войсками Красной армии генерал-майору Салминову — 51 кг мяса, 20 кг масла сливочного, 8 кг колбасы и 10 кг печенья; начальнику 8-го отдела 1-го Украинского фронта Шахрай — 5 кг масла сливочного, 3 кг колбасы, 5 кг печенья и 3 кг конфет. Адъютант бывшего командующего бронетанковыми и механизированными войсками фронта капитан Фридман получил 278 кг мяса, 147 кг масла сливочного, 90 кг колбасы, 115 кг печенья, 83 кг конфет, 108 кг мыла, а всего около тонны продуктов, из которых семье бывшего командующего бронетанковыми и механизированными войсками фронта передано только 180–200 кг всех продуктов. Этот же Фридман получил без оправдания документами, якобы для монгольской делегации, 205 кг мяса, 20 кг масла, 25 кг колбасы, 20 кг конфет, 20 кг печенья и 20 кг мыла. По сохранившимся документам установлено, что в Управлении бронетанковыми и механизированными войсками 1-го Украинского фронта за короткий промежуток времени разбазарено таким образом: 15 123 кг мяса, 1959 кг колбасы, 3000 кг масла сливочного, 2100 кг печенья, 890 кг конфет, 563 кг мыла, 100 шт. полушубков, 100 шт. шинелей, 80 шт. меховых жилетов, 100 пар валенок, 100 пар сапог и другое имущество. Все эти безобразнейшие факты свидетельствуют о потере чувства ответственности перед государством за сохранность народного достояния у отдельных руководящих работников Управления бронетанковыми и механизированными войсками 1-го Украинского фронта, забывших о том, что подарки Красной армии от населения предназначаются прежде всего для выдачи бойцам и командирам, особенно отличившимся в боях с противником на фронте Отечественной войны. Приказываю: 1. Военному прокурору 1-го Украинского фронта расследовать факты разбазаривания подарочного фонда в Управлении командующего бронетанковыми и механизированными войсками фронта — помощником командующего бронетанковыми и механизированными войсками по ремонту и снабжению генерал-майором Орловским, начальником штаба полковником Маряхиным, начальником отдела майором Тарасенко, бывшим адъютантом командующего бронетанковыми и механизированными войсками фронта капитаном Фридманом и привлечь их к судебной ответственности в соответствии с Постановлением ГКО № 1768с от 18 мая 1942 г. 2. За использование служебного положения в личных корыстных интересах и создание условий к разбазариванию продуктов и вещевого имущества подарочного фонда Красной армии заместителю командующего бронетанковыми и механизированными войсками 1-го Украинского фронта генерал-майору Петрову объявить выговор. 3. За незаконное получение от подчиненных продуктов бывшему начальнику штаба командующего бронетанковыми и механизированными войсками Красной армии генерал-майору Салминову поставить на вид. 4. Командующему бронетанковыми и механизированными войсками 1-го Украинского фронта генерал-лейтенанту танковых войск Новикову: а) немедленно сдать в госпитали остатки продовольственных подарков на дополнительное питание больных и раненых; б) зачислить в план снабжения все вещевое имущество военного образца и занести в вещевые аттестаты (книжки) офицеров и генералов, получивших его из фонда подарков. 5. Военным советам фронтов и армий: а) до 15 июля с. г. произвести тщательную проверку приема, обработки, распределения и учета подарков, поступающих для Красной армии от населения страны, в соответствии с Постановлением Государственного комитета обороны № 1768с от 18 мая 1942 г., объявленном в Приказе НКО № 0400 от 20 мая 1942 г., и Приказом НКО № 187 от 15 июня 1942 г.; б) все недочеты, выявленные в ходе проверки по приему, распределению и учету подарков, немедленно устранить. Виновных в незаконном расходовании и разбазаривании подарков привлечь к судебной ответственности; в) отчеты о проведенных проверках подарочных фондов представить начальнику тыла Красной армии к 20 июля 1944 г. Заместитель народного комиссара обороны СССР маршал Советского Союза А. Василевский Начальник тыла Красной армии генерал армии А. Хрулев». Но особенно остро воровство, барахольство и грабеж процветали в момент временного безвластия на той или иной охваченной войной территории, а таких ситуаций во время Великой Отечественной хватало. «Под крутым откосом огромного оврага, отделявшего штаб дивизии от передовой, в так называемом мертвом пространстве, скопилось тыловое хозяйство: склады, походные кухни, санитарные повозки и многое другое, — пишет об окружении наших войск в конце мая 1942 года на южном участке фронта под Барвенково младший лейтенант Дмитрий Небольсин. — Здесь же болтались без дела и прятались множество людей — солдат и командиров, отставших от своих частей, случайно потерявшихся (а может быть, и не случайно), не знавших, куда податься. И вся эта большая толпа, скрытая в овраге, громила склады и кухни, набивая вещмешки, противогазные сумки, карманы сухарями, сахаром, консервами, махоркой и прочим, что попадало под руку. Водку тащили в котелках, кружках, касках и просто пили, не отходя от бочек. Порядок наводить было некому». Подобную ситуацию, создавшуюся во время отступления наших войск в том же 1942 году описывает в своих воспоминаниях боец артполка 79-й горно-стрелковой дивизии Николай Близнюк: «Когда мы остались без пушек, то оказались и не артиллеристами, и не кавалерией, хотя почти каждый был на лошади, и не отступали уже, а драпали во всю прыть. Сначала кучкой по подразделениям, командование ставило указатели, какая часть куда идет, а потом было, что терялся свой полк или дивизион, доходило до того, что и дивизии своей не находили. Питались все подножным кормом: то повезет — жаришь и живешь, то совсем ничего нет. Так было со мной в Осколе (забыл, старом или новом). В центре города смотрю — народ идет, груженный крупой, сахаром, маслом. В одном дворе какого-то магазина или склада толпа окружила деревянную бочку и разбирает масло. У меня было два котелка, один круглый, большой, другой овальный с крышкой-сковородкой. Я слез с лошади, взял круглый котелок и зачерпнул прямо из бочки масла, благо была жара и оно легко бралось. Уселся на лошадь, радость-то какая — масла море, а хлеба ни крошки». Примерно то же наблюдалось и в Смоленске, куда немцы ворвались еще 16 июля 1941 года. Несмотря на то, что город все еще подвергался обстрелу со стороны частей отступающей Красной армии, его заполонили крестьяне из близлежащих деревень. Они стали грабить оставленные квартиры горожан, грузили имущество на подводы и вывозили его. Немцы никоим образом не мешали грабителям, более того, они со смехом фотографировали происходящее. Мародеры хозяйничали не только в частных домах, но и во многих государственных учреждениях. Оттуда выносились столы, стулья. Из театра тащили костюмы и декорации. Воровской вольницы хватало на оккупированных фашистами территориях и в дальнейшем. Занимались ею, кроме самых оккупантов и их пособников, зачастую и партизаны, и псевдопартизаны. Попросту говоря, банды. В общем, «куды крестьянину податься»? Радиограмма начальнику УШПД (Украинского штаба партизанского движения т. Строкачу о морально-политическом состоянии партизан Сумского соединения Парт[ийно]-политической] массовой работы в отряде и среди населения нет. За короткое время убито много партизан при добыче себе трофеев с целью личной наживы. Партизаны с уважением говорят об отряде Федорова, Сабурова называют смелым. Своих командиров ругают за бахвальство, последствия воздушного налета — нераспорядительность их. Они пьянствовали. 16.04.1943 «Загорский» Сообщение начальнику УШПД т. Строкачу о деятельности партизанского отряда 3. Яремова 2 ноября 1943 г. По данным опергруппы НКГБ СССР, имеющимся в Центральном штабе партизанского движения, в Киевской области действует местный партизанский отряд под командованием бывшего окруженца и военнопленного Яремова Зендимира Петровича. В отряде Яремова наблюдается пьянство, мародерство и разложение. Бойцами указанного отряда ограблена церковь с. Денисовичи Наров-лянского района Полесской области БССР. Яремов систематически ворует сбрасываемые партизанским соединениям грузы. Им взято 34 груза, предназначенного соединениям Хитриченко, Маликова и Ушакова, в том числе 80 автоматов. Яремов докладывает ложные данные, систематически дискредитирует командование других отрядов, распространяя о них клевету. В районе м. Иванков Киевской области опергруппой арестован командир группы партизанского отряда Яремова Немыкин, бывший работник милиции, немецкий староста и агент гестапо, в течение девяти месяцев насаждавший в отряде Яремова немецкую агентуру, пользовавшийся покровительством и поддержкой со стороны Яремова. Руководитель оперативной группы НКГБ СССР считает, что подобная деятельность отряда Яремова дальше терпима быть не может, необходимы срочные меры. Зам. начальника Центрального штаба партизанского движения комиссар госбезопасности С. Бельченко. Командиру соединения п/о Черниговской обл. генерал-майору тов. Федорову. 3 ноября 1943 г. Ряд незаконных действий, граничащих с фактами явного мародерства со стороны одного из вверенных вам партизанских отрядов, вынуждает меня сообщить вам о них для принятия соответствующих мер и устранения. Отряд им. Ванды Василевской, двигаясь через село Привитовка 31.Х.1943 г., подверг население этой деревни форменному грабежу. Предъявил требование поставить отряду 100 штук крупного рогатого скота. Требование это абсолютно не вызывалось необходимостью, ибо 100 штук скота составляет минимум трехмесячный запас отряда. Спрашивается, зачем из одной деревни брать сразу 100 штук или примерно 20 % всего поголовья скота, а другие деревни совсем не привлекать к поставке? Иначе как простым незаконным действием назвать это требование нельзя. Бойцы отряда безо всякого контроля и руководства ходили по домам деревни и требовали все, что попало. Брали одежду, белье, обувь (не только мужское, а и женское, детское), посуду, сопровождая все свои действия руганью, угрозами и применением оружия, стреляя из винтовок и автоматов. Требовали самогон и, получая ответ «нет», угрожали: «А что, если найдем?». Используя это как предлог, искали и брали что попалось под руки. Доходило до того, что искали и под печками. Был такой факт: два бойца, зайдя в дом, сейчас же предложили хозяину и всей семье ложиться ниц на пол и не шевелиться. Один из бойцов с винтовкой наизготовку стоял над лежащими, а другой искал и брал. I.IX. 1943 г. на противоположном берегу реки Стырь у деревни Привитовка была открыта стрельба из автоматов по гусям. Население считало, что идет какое-то наступление и в перепуге убегало в лес, пока кто-то не сообщил, что партизаны на реке стреляют гусей. В селах Муравин, Калец, Погосзаречный, которые неоднократно подвергались бомбардировке, бойцы этого отряда также вели себя. отрицательно. Не как народные мстители, а как форменные мародеры. Не считаясь с очевидным прямым горем населения, вызванным разрушением этих сел бомбардировками, взламывали сундуки, вскрывали замки и брали, что попало. Ходили из дома в дом в селе Погосзаречном с целью что-нибудь взять. Для них никто не составлял исключения. В доме отца партизана отряда им. Б. Хмельницкого Ивана Ходневича действовали так: хозяина вывели из дома и держали на дворе, а в доме в полном смысле слова перевернули все вверх дном. Взяли три женских платья, три женских платка, пальто мужское — сына-партизана, пальто женское, две нательных рубахи тоже сына-партизана, которые были отданы домой для стирки. Разбили в доме окна, побили всю посуду, забрали ведра. В семье партизана отряда им. Б. Хмельницкого Николая Зелинского забрали хлеб, белье, а так как муку жена не давала, то взяли и рассыпали по полу. В семье партизана артдивизиона соединения генерал-майора Бегмы тов. Пекарского изъяли два литра водки, две овцы, три пуда муки. И в ряде других хозяйств. Все эти изъятия сопровождались исключительной грубостью и руганью. Население указанных выше деревень терроризовано подобными действиями до такой степени, что боится и не знает, что делать. Сообщая об этом вам для сведения, прошу принять соответствующие меры о прекращении такого рода действий как порождающих самые отрицательные отзывы о партизанском отряде им. Ванды Василевской, как отряде национальном, действия которого должны быть, наоборот, с населением вежливыми, культурными и политически выдержанными. Командир 2-го соединения п/о Ровенской области Федоров 3/XI.1943 г». И в заключение этой главы об эпизоде грустном и комическом одновременно. Поведал о нем уроженец города Камень-на-Оби, Герой Советского Союза Михаил Борисов: «Я лично домой посылки не посылал. Даже когда мне первый раз дали отпуск, это в 1945 году, единственное что сделал, где-то купил килограмма два конфет. Очень вкусные конфеты. Сам-то сладкоежка, так что понимал в этом толк. Я эти конфеты привез домой. Когда проезжал через Польшу, на одной из станций в киоске купил десяток плиток шоколада. Красочные такие. Они баснословно дорого стоили. Но деньги были — купил. Думаю, привезу домой и конфеты, и десять плиток шоколада. Будет хороший подарок моим близким. В Бресте уже сначала я ехал на крыше вагона, потом меня ребята позвали в вагон. Говорят, багажная полка освободилась — такая узенькая; я там полдня лежал, пристегнувшись ремнем к трубе, чтобы не упасть. Потом освободилась вторая полка — уже пассажирская, а потом и первая. Однажды не выдержал, дай, думаю, попробую. Попытался отломить, не ломается. Когда я шоколад облизал, под ним оказалась фанерка. Как эта пожилая, солидная женщина, что в киоске торговала, не боялась? Ведь всякий народ был, могли запросто пристрелить за это». * * * Эта лента голубая Снята с девичьих волос. Эта лента голубая С украинских русых кос. Эта вышивка с кровати, Этот перстень снят с руки Черной ночью в мирной хате В деревушке у реки. Побурели пятна крови На платочке пуховом… Это — добыто в Ростове, Это взято под Орлом. Перед вами строки из стихотворения Сергея Михалкова «Фашистская посылка», написанного им в 1941 году. Слова о «побуревших пятнах крови на платочке пуховом» нельзя считать ни преувеличением, ни аллегорией. В качестве доказательства их правдивости стоит привести отрывок из письма немецкого солдата Вальтера Коха, написанного 28 июля 1941 года, но не отправленного в Германию из-за гибели автора в России: «Для отправки у меня приготовлены следующие вещи. Для Пупи: костюмчик голубой шерстяной вязаный, костюмчик матросский шерстяной темно-синий с шапочкой, ботиночки новые кожаные — две пары, туфельки коричневые, варежки шерстяные красные. Все это сейчас великовато, но когда Пупи подрастет, будет в самый раз. Для тебя, мое счастье, я посылаю: отрез шерсти темно-коричневый 3,5 метра, отрез синего шелка — 3,2 м, розового шелка — 3,05 м, туфли черные лакированные, пояс кожаный и мыло туалетное — 6 кусков. Есть еще два золотых кольца, серьги с камешками и браслет, тоже золотые, но я не решаюсь доверить их почте, это рискованно, и вручу тебе лично при нашей встрече в недалеком будущем вместе с тысячей горячих поцелуев. Для мамочки: две новые кофты вязаные — голубая и красная, чепчик ночной с вышивкой, туфли домашние и шерсть — 5 клубков. Для отца: пальто кожаное, почти новое, шапка из каракуля и четыре куска подошвенной кожи. Все это в одной посылке, понятно, не поместится и будет мною выслано в три приема. На голубом, почти новом костюмчике для Пупи, есть пятна крови. Извини, мое сердечное сокровище, но в полевых условиях, в которых мы находимся, вывести их очень сложно, ты же это сделаешь без труда у дядюшки Герберта». Вывести пятна крови действительно не особенно сложно, тем более у «дядюшки Герберта», и обижаться на такие «мелочи» явно не стоит. Тем более, что «вещи хоть и не прима, — как пишет в своем письме домой в том же 1941 году другой любитель русских «трофеев» унтер-офицер войск СС Вилли Штенрубе, — но это солдатская добыча, которая не стоила мне ни пфеннига. Как вы понимаете, посылки мне можно не посылать, разве только пирожные». Действительно, «только пирожные». Ведь все остальное можно взять на месте и не просто взять, но получить в больших объемах, отправить домой в фатерлянд, чем еще в июне 1941 года озаботились специалисты из ведомства рейхсмаршала Германа Геринга, составившие пространные «Директивы по руководству экономикой во вновь оккупированных восточных областях (зеленая папка)». Деятельность свою эти господа развернули столь широко, что уже 27 сентября 1942 года в ноте Народного комиссариата иностранных дел СССР «О чудовищных злодеяниях, зверствах и насилиях немецко-фашистских захватчиков в оккупированных советских районах» говорилось: «Эти «директивы» гитлеровского правительства изданы, как это видно из текста документа, непосредственно перед самым нападением Германии на Советский Союз и предназначены «для ориентации военного руководства и военно-экономических инстанций об экономических задачах в подлежащих занятию восточных областях». В этих «директивах» («зеленой папке») следующим образом определяются важнейшие задачи германского нападения на СССР: «Согласно приказам фюрера необходимо принять все меры к немедленному и полному использованию оккупированных областей в интересах Германии. Получить для Германии как можно больше продовольствия и нефти — такова главная экономическая цель кампании. Наряду с этим германской промышленности должны быть даны и прочие сырьевые продукты из оккупированных областей… Первой задачей является наиболее быстрое осуществление полного продовольственного снабжения германских войск за счет оккупированных областей». В этом документе цинично оговаривается: «Совершенно неуместно мнение о том, что оккупированные области должны быть возможно скорее приведены в порядок, а экономика их — восстановлена. Восстановление порядка должно проводиться только в тех областях, в которых мы можем добыть значительные резервы сельскохозяйственных продуктов и нефти. А в остальных… экономическая деятельность должна ограничиваться использованием обнаруженных запасов». Этот не имеющий себе равного в мировой истории, заранее заготовленный гитлеровцами план организованного ограбления нашей страны предусматривает вывоз в Германию из СССР всего сырья, всех обнаруженных товарных фондов и поголовное ограбление гражданского населения: «Все нужные нам сырьевые товары, полуфабрикаты и готовую продукцию следует изымать из торговли путем приказов, реквизиций и конфискаций. Выявленные в прифронтовой полосе и тыловых областях продукты питания, а также средства бытового и личного потребления и одежды поступают в первую очередь в распоряжение военно-хозяйственных отделов для удовлетворения потребности войск… а не принятое ими передается по следующей военно-экономической инстанции». Для осуществления этого грабительского плана, предусматривающего также организацию принудительного труда в наших городах и деревнях, выпуск (эмиссию) ничем не обеспеченных денежных знаков, отмену заработной платы на предприятиях, был создан специальный аппарат, подробно описанный в названном документе и представляющий собой как бы отдельный род оружия германской армии с собственным «хозяйственным командованием», «экономическими штабами», со своей «разведкой», с «инспекциями», «воинскими частями», «отрядами по сбору средств производства», «отрядами по сбору сырья», «военными агрономами», «сельскохозяйственными офицерами» и т. д. Советское правительство устанавливает, что этот злодейский план всеобщего ограбления нашей страны свидетельствует о том, как гитлеровская Германия готовилась к своему разбойничьему походу против СССР еще до вторжения на нашу территорию. Советское правительство вместе с тем устанавливает, что этот грабительский план удовлетворения потребностей германской армии и тыла в продовольствии, сырье и промышленных товарах за счет ресурсов, созданных трудом советского народа, потерпел неудачу во всех его расчетах на легкую добычу в СССР. Основным препятствием в осуществлении этого злодейского плана Гитлера и Геринга явилась беспредельная преданность своей родине советских граждан — рабочих, крестьян, интеллигентов, служащих и их неукротимая ненависть к чужеземным захватчикам». Однако если оккупантам не удалось осуществить «немедленное и наиболее полное использование оккупированных областей в интересах Германии» по единому плану рейхсмаршала, то с тем большей беззастенчивостью германские оккупационные власти и германское военное командование производили и производят на захваченных ими территориях повсеместное ограбление гражданского населения, захват всей его собственности, накопленной честным трудом в течение многих лет». В приложении к специальному приказу оперативного отдела генерального штаба германской армии за № 43761/41 указывается: «Необходимо путем принудительного обложения населения занятых областей любыми способами добывать одежду. Прежде всего необходимо забирать шерстяные и кожаные перчатки, пальто, жилеты и шарфы, ватные жилеты и брюки, кожаные и валяные сапоги, портянки». В приказах ряда разгромленных германских частей цитируется следующее указание командования Северной армейской группы от 6 ноября 1941 года за подписью генерал-лейтенанта Байера: «Все имеющиеся у русского гражданского населения валяные сапоги, включая и детские валенки, подлежат немедленной реквизиции. Обладание валяными сапогами запрещается и должно караться так же, как и неразрешенное ношение оружия» (за которое, по германским инструкциям, виновные расстреливаются на месте). В свете подобных приказов следует рассматривать многие тысячи убийств немецкими оккупантами мирных советских жителей при их ограблении. На освобожденных Красной армией территориях редко встречаются населенные пункты, где бы не имели места факты, подобные следующим. При отступлении из села Терентьево Мало-Ярославецкого района Московской области немцы остановили на улице 73-летнего крестьянина Юргова Г.П., 70-летнюю Чибисову А. и 12-летнего Сергеева В., стащили с них полушубки и валенки, а затем — расстреляли. В ряде освобожденных пунктов Курской и Орловской областей обнаружен приказ, которым предписывается «имущество, как-то весы, мешки, зерно, соль, керосин, бензин, лампы, кастрюли, клеенки, шторы, занавески, ковры, патефоны с пластинками должно быть доставлено в комендатуру. Виновные в нарушении данного приказа будут расстреливаться». В распоряжении германской комендатуры г. Старицы о сдаче населением под страхом расстрела всего имущества перечисляется также: «материя, белье, холст, мебель, одежда, сапоги, ботинки, мыло, железные части, всевозможные инструменты и остальные хозяйственные и другие материалы». В г. Истре Московской области оккупанты «конфисковали» детские елочные украшения и игрушки. На станции Шаховская они организовали «сдачу» жителями детского белья, стенных часов, самоваров. В районах, находящихся во власти оккупантов, шли обыски и ограбление населения, уже доведенного до нищеты разбоем, который не прекращался с первого же часа появления германских войск. Командование прямо предписывает своим частям обрекать гражданское население, включая детей, женщин и стариков, на голод, отбирать у них последние запасы продовольствия и уничтожать те продукты, которые отступающая германская армия не может взять с собой. В приказе генерал-фельдмаршала фон Рейхенау от 10 октября 1941 года, который был разослан как образцовый, всем германским частям с упоминанием о том, что Гитлер «признал этот приказ превосходным», содержится следующее подстрекательство к грабежу и истреблению населения: «Снабжение питанием местных жителей и военнопленных является ненужной гуманностью. Все, в чем отечество отказывает себе… солдат не должен оставлять врагу». «Повсеместный характер запланированного гитлеровским правительством разбоя, на котором оно стремится построить снабжение своей армии и тыла, характеризуется следующими фактами. Только по 25 районам Тульской области оккупанты отобрали у советских граждан 14 048 коров, 11 860 свиней, 28 459 овец, 213 678 кур, гусей и уток и уничтожили 25 465 пчелосемей. По 15 сельсоветам одного только Дзержинского района Смоленской области из колхозного имущества оккупанты похитили 2554 лошади, 1170 коров, 335 свиней, 5710 кур. И, кроме того, из имущества личного пользования оккупанты забрали 2027 коров, 2138 свиней, 5297 овец, 44 159 кур, а также 5477 пар валеных сапог, 2439 шуб, 3208 теплых платков, 10 431 метр мануфактуры, 3299 пар мужского белья, 815 пар детского белья, все наличные запасы колхозного и личного зерна, мяса, меда, овощей и все другие продукты, сельскохозяйственный инвентарь, швейные машины, велосипеды, наличные деньги и т. д». Кроме официально организованного грабежа, для красоты слога, именуемого «конфискациями», на оккупированных фашистами территориях повсеместно и постоянно продолжался грабеж населения, так сказать, в частном порядке. Однако следует отметить, что для отдельных захваченных ими регионов СССР предполагались некоторые «скидки». 14 июля 1941 года начальник генерального штаба германских сухопутных войск генерал-полковник Гальдер пишет в своем дневнике о том, что полковник Гааль (начальник штаба 1-го военного округа) на докладе «сообщил о весьма прискорбных фактах грабежей, производимых немецкими солдатами в Литве, и об отправке ими добытых таким образом «трофеев» домой». А в приказе по 16-й мотодивизии вермахта от 8 августа 1942 года говорится об ограничении грабежа в отношении жителей Кавказа: «….Особенности проживающих на Кавказе народов заставляют меня предупредить о недопустимости перегибов в отношении местного населения. Жители Кавказа в большинстве своем враждебны большевизму и стремятся освободиться от коммунистического насилия. Они видят в германском солдате естественного союзника, и разрушать их веру является преступлением перед германским народом. Несмотря на все приказы, имеются еще случаи, когда солдаты врываются в дома, мародерствуют и грабят». Впрочем, не совсем довольными действиями немецких солдат в отношении сбора «трофеев» были не только представители их командования, но и отдельные жены и подруги «покорителей Востока». Так, некая Зильфрида пишет 30 июля 1941 года на фронт своему возлюбленному унтер-офицеру Йозефу Кистерсу: «Многие наши модницы разгуливают в трофейных серебряных лисицах. Должна поэтому тебе напомнить, что мы уже 4 месяца как помолвлены, и я надеюсь, что ты мне тоже пришлешь красивые московские подарки, а не только покрывало и полотенца, которых уже так много, что я могу ими торговать». Эрна из Гастерсло более деликатна и, посылая 30 января 1942 года письмо на фронт «дорогому Гельмуту», излагает свои пожелания в отношении «подарков из России» так: «Мне кое-что нужно, но не могу же я от тебя этого требовать. Я уже давно пытаюсь достать кожаные или резиновые сапоги. Но я не настаиваю, к тому же я сомневаюсь, что там есть хоть какие-нибудь. Размер ноги у меня 37–38. Или если бы тебе удалось раздобыть шерсть синего или какого-нибудь другого цвета, я была бы тебе очень благодарна. А еще, если тебя не очень затруднит и ты можешь достать симпатичные темные чулки размера 9, я взяла бы пару. Пожалуйста, не сердись, что я написала тебе целый список, и не утруждай себя» Справедливости ради нужно сказать, что «утруждали» себя не только немецкие солдаты и офицеры, но и их союзники. По признанию румынских оккупационных властей, на советских территориях, захваченных войсками Антонеску, «господствовало чувство безответственности, которое подогревало и возбуждало низменные инстинкты, и многие окунулись в море злоупотреблений». В информационном бюллетене кишиневской квестуры полиции от 19 августа 1941 года можно прочесть: «Военные, прибывшие в первые дни, грабили дома, не делая исключения по отношению к христианам, оставив многих без движимого имущества». Далее сказано, что некоторые местные жители подвергались ограблению прямо на улице: «….Их останавливали и отбирали у них ценные вещи при обыске. Полковник Тудосе, первый румынский комендант оккупированного фашистами Кишинева, вынужден был признать, что не только немецкие части «на правах завоевателей совершали акты насилия, забирали все лучшее и ценное из складов, домов», но и румынские войска, подражая им, присоединились к этим грабежам, «поиски и присвоения ценностей… были всеобщим увлечением». Нередко на почве дележа награбленного между союзниками происходили конфликты. Тот же Тудосе жаловался, что немецкие части присваивали себе все лучшее, что было обнаружено на складах и предприятиях оккупированной советской территории. Аналогичные жалобы поступали из Северной Буковины. 5 августа 1941 года правитель Буковины Риошяну телеграфировал в Бухарест, что немецкие солдаты, «открыв предварительно огонь из пулеметов, отстранили румынскую охрану от различных складов и нагрузили машины всевозможными вещами». Не приходилось читать документов, в которых говорилось бы о наказаниях руководителями немецких оккупационных властей, занимающихся грабежом собственного народа, русских, белорусских, украинских полицейских или солдат охранных батальонов, формировавшихся нацистами из пошедших к ним на службу представителей так называемых нацменьшинств. Барнаулец Дмитрий Каланчин вспоминал: «На охране железной дороги у немцев были калмыки, кабардинцы, чеченцы из тех, кто пошел к ним служить. Ходили они в немецкой форме и всячески старались походить на своих хозяев. Помню, на станции, когда собирались нас отправлять в Германию, баба-хохлушка спросила у одного такого смуглого да горбоносого: «Ты хто ж такий, хлопец?». А он ей: «Я немес». Так ему хотелось немцем быть. Вот они грабители были знатные. Приезжают в село, заходят в хату: «Выбрасывай все из сундука!» Что им нравится, берут, жаловаться бесполезно. Да и кому, таким же грабителям?» «Товарищеские кражи» У немецких солдат, находившихся непосредственно на линии фронта, в окопах и траншеях — в отличие от их товарищей из тыловых подразделений, — грабить местное население возможности практически не имелось. Впереди был «Иван», сзади исковерканная разрывами бомб и снарядов «полоса отчуждения», откуда население подлежало выселению. Приходилось искать что «плохо лежит» уже в своем окружении. «Надо сказать, что по части провианта дела обстояли далеко не лучшим образом, — пишет Генрих Метельман о своем пребывании в Крыму в мае 1942 года. — Когда нам с моим другом Августом приходилось стоять на посту в ранние утренние часы, мы своими глазами видели, как грузили хлеб на автофургон. Темень была, хоть глаз выколи, и, проходя мимо автофургона, мы иногда машинально поигрывали завязками от брезента, покрывавшего кузов. Но однажды, взглянув друг на друга, сообразили, что нас одолевает одна и та же мысль, хоть и неправедная. Но что с нас взять: голод — не тетка! Обреченно кивнув, я запустил руку под брезент в попытке нащупать желанную буханку. Но едва я ее сунул, как ее сковала чья-то железная хватка и посыпались отборные ругательства. Под брезентом оказался наш вездесущий фельдфебель. Жалкие попытки Августа оправдаться тем, что, дескать, нам послышался какой-то шум из-под брезента, были тут же пресечены. А на следующее утро мы, представ пред светлые очи нашего командира роты, получили от него две недели гауптвахты. Но куда более тяжким наказанием было появиться перед строем, когда нас выставили перед всей ротой как жуликов, пытавшихся обворовать своих же товарищей, доверивших нам охрану хлебных запасов». В докладной записке Особого отдела НКВД Сталинградского фронта в УОО (Управление особых отделов. — Авт.) «О дисциплине и морально-политическом состоянии армий противника», датированной 31 октября 1942 года, говорится: «Отсутствие должного взаимного уважения приводит к чрезвычайно широкому распространению в германской армии «товарищеских краж». В каждой штрафной книге можно увидеть множество наказаний за подобные кражи. Развращенное постоянными грабежами гитлеровское воинство уже не довольствуется ограблением населения, а тащит все, что плохо лежит, у себя». Офицер 252-й пехотной дивизии вермахта Армин Шейдербауер по этому поводу пишет: «Несмотря на самые суровые меры наказания, случаев воровства было много. От воров не была застрахована даже почта». Но это были еще «цветочки». Как всегда и везде встречались в среде немецких солдат люди, готовые ради личного блага не щадить ни врагов, ни своих камерадов. Армин Шейдербауер вспоминал, как уже в марте 1945 года в госпитале Данцига, где он находился на излечении после тяжелого ранения, «дежурный санитар нечасто набирался мужества, чтобы подняться из подвала наверх. Когда это было совершенно необходимо, он приносил еду. В то время как на продовольственном складе имелось сливочное масло и другие продукты, нам выдавали только жидкий морковный суп. Иногда было несколько ломтиков хлеба с плавленым сыром и мармеладом. Однако прямо на наших глазах этот санитар ел шоколад и бессовестно заявлял, что раненым он не положен». Готтлиб Бидерман (132-я пехотная дивизия, Волховский фронт, июль 1943 года.): «Один солдат из 5-й роты украл ящик из груза почты на пути во взвод, откуда он для себя лично вытащил сигареты и продукты. В наших рядах было хорошо известно, что кража такогорода представляет собой серьезное преступление в германской армии, за которое может последовать суровое наказание. Потом, оказавшись на посту вместе с преступником, солдат, видевший кражу, заявил виновному, что он все видел и что тому следует немедленно вернуть все украденное, иначе об этой краже будет доложено. Вор, очевидно, опасаясь последствий своего преступления, быстро бросился к пулемету, развернул его на станке и выпустил в очевидца очередь в упор. Затем швырнул несколько ручных гранат, всегда лежавших наготове на расстоянии вытянутой руки от пулемета, и сымитировал ложный бой с русской разведкой, якобы появившейся перед окопом. Раненый солдат умер не сразу, его доставили на медицинский пункт с тяжелыми ранами в груди и животе, которые оказались смертельными. Однако, придя на время в сознание, он сумел рассказать военному врачу о сути происшествия. Убийцу арестовали, был срочно созван военный суд. В результате преступника приговорили к смертной казни через расстрел. Для исполнения приговора не было недостатка в добровольцах». У вора и убийцы из 5-й роты «единомышленники» имелись не только в немецкой, но и в других, союзных Германии армиях. Так, уже в первых разведсводках штаба нашей 52-й армии в октябре-ноябре 1941 года на основании опроса перебежчиков и военнопленных, захваченных документов и т. д. делался вывод, что среди солдат испанской «Голубой дивизии» имелось немало бывших уголовников и иных деклассированных элементов. В дальнейшем эти сведения неоднократно подтверждались. Военнопленный, солдат 262-го полка, был твердо убежден, что большинство солдат дивизии — воры и аферисты, которые занимались грабежом у себя на родине. В своих показаниях многие военнопленные сообщали, что кража в дивизии — обычное явление. Чаще всего солдаты крали продукты друг у друга. Из докладной записки-справки начальника разведотдела штаба Ленинградского фронта генерал-майора Евстигнеева от 14 октября 1943 года видно, что испанские солдаты 19-го маршевого батальона (по пути на Восточный фронт. — Авт.) сняли на одной французской станции близ г. Андай фонари, которые им понадобились для освещения вагонов. На другой французской станции, вблизи германской границы, солдаты того же батальона взяли штурмом вагон с сыром и маслом и разграбили его. На станции близ Риги испанские солдаты украли чемоданы, принадлежавшие немецким офицерам. И действительно, если уж у своих воровать можно себе позволить, то у соседей, а тем более союзников, — и вовсе милое дело. Главное — уметь. Скажем, как ефрейтор 111-й пехотной дивизии Гельмут Клаусман и его товарищи. «Помню, как в ноябре 1942 года мы однажды вечером украли у соседнего полка СС грузовик, — повествует он об одном из «лихих» мероприятий. — Он застрял на дороге, и его шофер ушел за помощью к своим, а мы его вытащили, быстро угнали к себе и там перекрасили, сменили знаки различия. Они его долго искали, но не нашли. А для нас это было большое подспорье. Наши офицеры, когда узнали, очень ругались, но никому ничего не сказали. Грузовиков тогда оставалось совсем мало, а передвигались мы в основном пешком. И это тоже показатель отношения. У своих (вермахта) наши бы никогда не украли. Но эсэсовцев недолюбливали». Конечно, эсэсовцев недолюбливали многие, но воровали тем не менее солдаты вермахта не только у них, и преимущественно не у них. Офицер итальянского экспедиционного корпуса в России Эудженио Корти: «Капитан Варенна, выходец из Комо, наш главный «снабженец», где-то раздобыл большую рыжую корову, которую один из солдат теперь тянул за веревку, привязанную к рогам. Животное шумно дышало и плелось за нами, видно, покорившись своей участи. Капитан собирался при первой возможности забить корову и накормить людей горячей пищей. Солдаты, отправленные забить корову и приготовить пищу, вернулись с пустыми руками. Они сообщили, что животное у них отобрали немцы, сопровождаемые группой итальянцев. Первые держались властно и действовали как хозяева, вторые таскались за ними, умирая от голода. Мы опять остались без еды». (Здесь, пожалуй, стоит добавить, что через несколько страниц после этой записи Корти отмечает в своем военном дневнике: «Солдаты угостили нас маслом, которое украли у немцев». — Авт.) Доставалось и румынам. Вот описание одной из «операций» солдат 132-й пехотной дивизии составленное Готтлибом Бидерманом. События происходят в 1942 году в Крыму: «Идя вдоль насыпи, мы наткнулись на несколько коров и овец, жевавших редкую высохшую прошлогоднюю траву и старательно выискивавших первые зеленые весенние ростки. Вырытые окопы стали для нас дополнительным укрытием, которым мы воспользовались, чтобы подобраться к животным на расстояние 100 метров. Покинув прикрытие насыпи, мы поползли возле края забора и подобрались к маленькому стаду примерно из десяти коров и пятидесяти овец, пасшихся под охраной двух румынских солдат, скрючившихся над маленьким костерком спиной к нам. Две пригнувшиеся фигуры осторожно и медленно погнали корову в намеченное место, стараясь не напугать ее. Когда она приблизилась к тому месту, где мы скрывались, четыре пары рук крепко вцепились в ее рога. Кусок русского провода связи был быстро обмотан вокруг шеи, и мы стали лихорадочно тащить сопротивляющееся животное вдоль насыпи к низине. Румыны ничего не заметили. Только оказавшись в безопасности, мы дали волю своему торжеству от такой добычи». И еще один эпизод, правда, в этот раз пострадать пришлось не румынам, а таким же немцам: «Находясь в Ближних Камышах, один номер нашего орудийного расчета «реквизировал» без разрешения гуся из места квартирования другой части. Несчастная птица была ощипана и быстро съедена нашей прожорливой командой. Вскоре в нашем жилище появился гауптфельдфебель из потерпевшей части с аккуратно вставленной в петлицу ленточкой креста «За военные заслуги». Он также привел за собой на буксире подчиненного, чтобы засвидетельствовать происходящее. Чисто обглоданные гусиные кости, лежавшие рядом со снарядным ящиком, не остались ими незамеченными. Мы почти не обращали внимания на его угрозы ответных действий и дисциплинарных мер. После многих месяцев пребывания на фронте трудно было вообразить нечто худшее, чем то, что мы недавно испытали — служба на Восточном фронте. Спустя месяц мне стало известно, что гауптфельдфебель в своем рапорте действительно требовал наказания. Наш гауптман послал рапорт по инстанции, как полагалось. По совпадению с этим рапортом он также направил свидетельство очевидца одного случая, при котором присутствовали несколько солдат роты в тот же самый день, а дело касалось самолета-разведчика «физлершторх». Свидетель утверждал, что видел, как на пастбище в тылу дивизии приземлился этот самолет, из него выскочили несколько офицеров и быстро загрузили в самолет несколько овец. Самолет тут же улетел. К счастью, был записан его номер, и последующее беглое расследование выявило, что этот «физлершторх» был приписан к штабу корпуса. По получении этого рапорта, в котором также содержалась рекомендация наказания виновных в краже овец, власти закрыли дело и никогда больше не упоминали вновь». Превзошло все Попавший в плен в Сталинграде вместе с 6-й армией Паулюса военный переводчик лейтенант Аутергоф на допросе признался, что в городе размеры производимых немцами грабежей превзошли все, что имело место в других оккупированных ими населенных пунктах Советского Союза. Это не покажется удивительным, если знать, что сам немецкий комендант города генерал-майор Леннинг в беседе с работниками комендатуры заявил: «Город Сталинград официально предназначен открытому грабежу из-за его удивительного сопротивления». Слова у этого господина с делом не расходились, о чем свидетельствуют строки из докладной записки в НКВД СССР «О положении в г. Сталинграде в период его частичной оккупации и после изгнания оккупантов»: «Комендант города генерал-майор Леннинг награбил для себя 14 ковров, много фарфора, столового серебра и др. предметов, которые затем увез с собою в Харьков. Грабежами занимались заместитель коменданта, переводчик комендатуры и многие другие. Награбленные у населения вещи и ценности немцы отправляли посылками своим родственникам в Германию». Не отставали в этом плане от высокопоставленных особ и простые солдаты и офицеры «великой армии»: «В городе подвергались ограблению музеи, общественные и культурные здания, заводы, квартиры и землянки. При этом отбирались ценные картины, ковры, предметы искусства, продукты питания, теплые вещи, обувь, предметы домашнего обихода, даже детские платья и белье. Оказывавшие какое-либо сопротивление грабителям расстреливались или подвергались избиению и издевательствам. Наши агенты, вернувшиеся из Сталинграда 4 октября с.г., сообщили, что специально выделенные группы немцев ходят по городу, забирая в пустых и заселенных квартирах мебель, домашнюю утварь, продукты питания, а если заметят во дворе рыхлую землю — раскапывают спрятанное жителями перед приходом оккупантов имущество. Жительница г. Сталинграда Пивоварова рассказала, что немцы придя к ней, забрали корову, одежду, 14 кусков мыла, 17 коробок спичек, ничего не оставив в доме. Перешедший линию фронта житель Сталинграда Пелихов Георгий Яковлевич, проживавший по ул. Ангарская, 62 (недалеко от завода «Красный металлист»), рассказал, что немцы у него забрали 10 кг муки, последний кусочек сахара, диван, 4 стула. У соседки Дурыщиковой Ольги забрали все продукты и мебель, примус. У других соседей отобраны деньги, теплые вещи и т. д. В поселке Баррикадного района немцы ограбили гр. Инину Е.Д., отобрали у нее шубу, сняли с ног чулки, а ее избили прикладами до бесчувствия. 6 октября 1942 г. два германских солдата ограбили женщину, шедшую с грудным ребенком на руках в сторону ст. Гумрак. После ограбления фашистские изверги ее расстреляли, вещи поделили между собою. В октябре 1942 г. оккупанты ограбили дочиста квартиру рабочего завода «Красный Октябрь» Зотова Георгия Федоровича. У него отобрали одежду, продукты питания, посуду и мебель, а его вместе с матерью, женой и двумя детьми 3 и 7 лет за оказание сопротивления расстреляли. У семьи Киреевой, состоящей из 6 человек, немцы забрали последние остатки продуктов: 2 кило муки, 1,5 кг масла, 3 кг патоки, несколько печеных лепешек, а также карандаши, конверты и портфель. Грабежи и насилия проводились при активном содействии немецких ставленников-старост, полицейских и пособников из числа социально чуждых и уголовных элементов. Особую активность и жестокость в грабежах проявляли также находившиеся в городе «украинские добровольческие полицейские отряды». Разграбив квартиры, грабители занялись выявлением и откопкой ям, в которых население укрывало свои вещи и остатки продуктов. Не подвергались ограблениям лишь прямые пособники немцев, добровольно поступившие к ним на службу, предатели и изменники Родине. Такие лица или имели документы, запрещающие немецким солдатам производить у них какие-либо изъятия, или у их домов и квартир вывешивались особые дощечки с надписью «Не трогать» и другие». Впрочем, довольно скоро обстоятельства, в которых находилась в Сталинграде и его окрестностях армия Паулюса, заметно изменились, говоря попросту, она попала в «котел». Теперь объектами грабежа немецких солдат и офицеров стали уже не мебель и посуда, а зерно и пшено. Некоторые немецкие части даже отряжали для этого с позиций в город специальные команды. Вытряхнув все, что имелось у местных жителей, находящиеся на Дону и в самом Сталинграде солдаты и офицеры окруженной армии принялись шерстить своих же камерадов. Капитан Шейдле, чей полк занимал оборону в опорном пункте немцев на Дону, являющимся ключевой позицией Казачьего Кургана, вспоминает, что в полосе обороны и неподалеку от нее лежало в снегу множество трупов солдат разных армий: «Не только ветер и погода меняют облик этого поля. Сами солдаты посягают на мертвых — друзей или недругов. Если идешь по полю смерти после наступления темноты, то видишь зловещую картину ограбления мертвых. Вот мелькнули тени, пинающие мертвые тела сапогами или тянущие их за руки или ноги. То и дело загорается спичка, когда мародер закуривает сигарету. Вот двое или трое солдат пытаются стащить с мертвого сапоги. Это удается не сразу. Сапог ведь нужен целый, и они действуют ножом или топором, и нога вместе с сапогом отделяется от мертвого тела. Они не отвечают на окрики, крадучись они поворачиваются спиной и под покровом темноты бесшумно исчезают, ступая по трупам. Как-то я схватил одного из таких и забрал его с собой. Это солдат средних лет, по профессии приказчик, отец двоих детей. Он стоит передо мной, узкогрудый, худой. В кармане шинели кусок хлеба, пара смятых грязных сигарет, пропитанных талой водой, и сломанный гребешок. Все это он взял у мертвецов! Я отпускаю его. Через несколько дней у моего связного появилась пара новых сапог. Бойкий юнец, не стесняясь, рассказывает, что эти сапоги стоили нескольких часов работы на поле мертвых. Затем у другого солдата появляется толстый серый шерстяной шарф с бахромой в узелках. Правда, в одном месте шарф разорван. И хотя он с поля мертвых, но теплый, очень теплый. На третьем — толстый ватник с коричнево-красными пятнами крови на спине. Но он защищает от ветра, и, в конце концов, это именно та вещь, которую он уже давно искал на поле мертвых». Но бывали в Сталинградском «котле» случаи и похлеще. Один из них описывает в своей автобиографической книге «Сквозь ад за Гитлера» Генрих Метельман. Он вместе с товарищами убеждал немецкого майора-интенданта открыть ворота склада и взять все, что им требуется, иначе очень скоро все это достанется русским, которые уже «на хвосте», но майор этот, будучи страстным поборником порядка, требовал накладные. «Вскоре вслед за армейскими солдатами к этому складу подъехали эсэсовцы. Старший из них, обершарфюрер, обращаясь к майору, произнес: — Послушай, ты, недогадливый, хватит дурака валять, если не хочешь неприятностей на свою голову. Нам нужен провиант, причем сию минуту. Ни о каких накладных и речи быть не может. А если ты не отпустишь его нам, тогда насрать на твои запреты, и мы сами заберем все, что надо. Открывай, я тебе говорю, и это приказ СС! Ну, подумал я про себя, это должно подействовать. Но я заблуждался, глазам своим поверить не мог, когда увидел, как этот зелененький Санта-Клаус шагнул к проволоке и стал почти вплотную к обершарфюреру. — Говорите, это приказ СС, обершарфюрер? А кто вы, позвольте спросить? И кто вас уполномочил? Что вы вообще здесь себе позволяете? После этого выхватил из кобуры пистолет и навел его на эсэсовца. — Нет, обершарфюрер, — прошипел он. — В последний раз говорю вам — не отпущу! Я здесь ответственное лицо, представляющее штаб армии! И подчиняюсь только штабу армии! Не СС, никому больше! Прошу убраться отсюда подобру-поздорову. Несколько секунд стояла полная тишина. Потом я услышал позади себя лязг металла, раздался выстрел, и пуля просвистела чуть ли не возле моего уха. Майор, неловко дернувшись, раскинув руки и, выронив пистолет, без звука повалился в снег. Мы все повернулись к центру группы, и тут я заметил у себя за спиной эсэсовца с пистолетом в руке. Никто не проронил и слова в упрек. — Идиотизм, да и только! По-другому не назовешь, — досадливо произнес эсэсовец. — Этот недоумок получил то, что заслужил. Двоим пришлось оттащить тело майора в сторону, чтобы распахнуть ворота, а потом мы все въехали за проволоку — эсэсовцы на грузовиках, я — на своем танке. Сбив прикладами замки с дверей, мы стали хватать первое, что попадалось под руку. Многие из нас, прошедшие огонь, воду и медные трубы, с довоенных времен не видели некоторые продукты. Мы глядели друг на друга, ухмылялись и поверить не могли своему счастью! В огромном помещении свисали с крюков говяжьи туши, свиные, телячьи. Там высились терриконы хлеба, огромные упаковки сливочного масла, шоколада, меда, ведерки с мармеладом. Конца не было нашим открытиям, а в одном из задних отсеков мы обнаружили ящики шампанского, коньяка, массу вин и шнапса. Если эсэсовцам, в чьем распоряжении были грузовики, было проще, то нам с погрузкой пришлось куда сложнее — мы заполняли любой кусочек пространства гастрономическими сокровищами. Где-то нашлись веревки, и мы привязали ими упаковки мяса и масла к башне танка. Вскоре моя машина стала походить на перегруженный мебельный фургон. Пробравшись на сиденье водителя, я понял, что случись сейчас бой, мы бы оказались не на высоте». Свои и чужие На пересыльных пунктах и в самих лагерях немецким военнопленным пришлось страдать от рук своих же соотечественников либо бывших союзников. Гельмут Вельц вспоминает, что после посещения — перед отправлением в лагерь — бани и вошебойки у многих из них не стало хватать некоторых предметов одежды. «Очевидно, военнопленные, обслуживающие вошебойку, кое-что оставили себе на память, — пишет он. — Так и получается, что полковник выходит в одних носках, а майор в исподнем». Попавшие в советский плен румыны получили там реальную возможность свести счеты с относившимися к ним с презрением немецкимм союзникамм. Воюя хуже немцев, они оказались намного лучше приспособленными к выживанию в условиях плена. Здесь румыны могли смотреть на немцев сверху вниз, поменявшись с ними ролями. Бортрадист бомбардировщика Клаус Фритцше по опыту шестилетнего пребывания в советских лагерях для военнопленных назвал румын «фракцией лагерных властителей, которая работала преимущественно в кухне и на ее периферии». Вот, например, что происходило, по его воспоминаниям, в 1945 году в лагере, расположенном к северу от Дзержинска. Здесь военнопленные разных национальностей занимались добычей торфа. Точнее, торф добывали главным образом немцы, а власть во внутри-лагерном самоуправлении захватили румыны и сербы-изменники, воевавшие на стороне немцев. Немцы на общих работах торф добывают, а их балканские союзники в это время «блатуют», занимаясь кражей и разбазариванием продовольственных продуктов и обмундирования погибших, которых похоронили нагими. Жаловаться некому. От такой жизни среди немецких пленных возникло движение под лозунгом: «Долой сербско-румынскую мафию!». Переломить ситуацию удалось с помощью немца родом из Румынии, прекрасно знавшего румынский язык, балканские и советские нравы. Он сумел «подставить» лагерных «аристократов». Ему удалось информировать «кого следует» о запланированной крупной краже продовольствия и обмундирования, организованной начальством лагеря в сотрудничестве с «самоуправленческой» верхушкой. Интернациональная группа воров попала в засаду. Только после этого положение немецких пленных стало улучшаться» Книга Клауса Фритцше «Шесть лет за колючей проволокой» написана много повидавшим, а к тому же любознательным и наблюдательным человеком. Вот два отрывка из его повествования о жизни в плену. «Материальное наше положение заметно улучшилось, когда прибыла баржа с пшеницей, на разгрузку которой нас пригласили в свободное время. Вызвались мы с большой охотой, потому что из пшеницы повара могли приготовить что-нибудь съедобное. Взялись за работу, а транспортировку зерна «налево» организовали следующим образом. Уборная наша находилась на берегу, за кухней нашего стана. Туда, естественно, приходилось регулярно ходить определенному контингенту ребят. Те перевязали над щиколотками нижние концы штанин и наполняли пшеницей образуемые таким образом сумки. Уходящие скрывались от взоров следящего персонала, миновав кухонную палатку, где повара стояли наготове, чтобы слить золотой груз в подходящие емкости. Таким образом собрали два мешка пшеничного зерна за одну смену. Но повара оказались в тупике. Мельницы нет, и все вспомогательные механизмы, придуманные товарищами, желанного эффекта не давали. Варили зерно со специями и травами 8 часов подряд. Зерна размягчались, кашу такого рода раздавали как добавку. Сидели ребята, жуя как коровы и глотая эту ценную питательную вещь более или менее большими порциями. Результат был ужасающий. Зерно набухало в желудке, что вызывало страшную боль. Страдали люди тем сильнее, чем больше они ели этой опасной каши. Надо считать чудом, что погиб от этого безумия только один молодой человек. Дорого заплатили за кражу зерна». * * * «В лагере 108–1 когда-то жили или существовали несколько тысяч «сталинградцев» (немцев и их союзников, попавших в плен в сталинградском «котле». — Авт.). Сколько их погибло до моего приезда, нельзя было узнать. Всем известно, однако, что погибших раздевали, прежде чем увезти их куда-то для захоронения в степи. Одежда хранилась на складе, управляемом немецким старшим. Кроме заведующего, там работала группа военнопленных, задача которых, очевидно, состояла в том, чтобы привести в порядок хранящуюся навалом массу шуб, шинелей, мундиров, брюк, ботинок и сапог. Нигде и никем не было записано, сколько экземпляров отдельных категорий попало в этот склад. Отсутствие складской бухгалтерии служило основой оживленной торговой деятельности. Спрос со стороны гражданского населения на обувь, зимние шинели и шубы был большой. Риск минимальный, потомучтонадзирающее лицо советской стороныворовало наравне с немцами. Риск дилера был громадный, потому что он должен был платить за товар авансом. Пара хороших ботинок — 1 кг хлеба, пара сапог без изъянов — 2, зимняя шинель — 2, шуба — 4 кг. Труженики рембазы получали 1 кг ежедневно, значит, для вступления в торговую систему сначала надо было накопить вклад, отдавая оптовому торговцу, скажем, по 200 г хлеба в течение десяти дней. Вот и получал он пару сапог. Первый шанс провала — это кража в жилом корпусе. Есть товарищи, которые крадут все, что под руки попадает. Воров, если их поймают, избивают чуть не до смерти, но воровство не прекращается. Второй барьер — это вывод на работу. Вахтерам известно, что определенное число пленных старается покинуть лагерь с контрабандой. Уровень риска быть пойманным на проходной определяется запасом времени на обыск. …На рембазе с покупателями встречались в уборной именно потому, что никто из вахтеров не решается целый день дежурить на воняющем месте для того, чтобы поймать контрабандиста. Контракты заключались подмигиванием и жестами. Повесил пленный шинель на крюк, а гражданин повесил сумку с продуктами, согласно устно заключенному договору. Гражданин надел шинель, пленный пошел прочь, скрывая сумку под одеждой. Выход из уборной — второй критический пункт торговой цепи. Нередко вахтер устраивал засаду вне пределов отхожего места, делал обыск и отбирал добычу. Поэтому внедрилась практика заключать договора с вахтерами. Нашелся хитрый представитель этой категории, который додумался до того, чтобы с каждой сделки получать проценты — это лучше, чем уничтожить базу торговли. Под опекунством такого вахтера торговцам жилось неплохо, пока опекун держал верх над конкурентами». И в завершение повествования о «совместной собственности» еще один отрывок. В этот раз из книги военного корреспондента газеты «Дейли телеграф» Райана Кор-нелиуса «Последняя битва. Штурм Берлина глазами очевидцев». События, весьма похожие на те, что происходили во время штурма немецкой армией Смоленска летом 1941 года, теперь разворачиваются весной 1945 года на другом «полюсе» войны — в столице Третьего рейха. А вот отличаются они друг от друга уж очень незначительно. Разве что отсутствием кинооператоров. «Теперь, когда все полицейские служили или в армии, или в фольксштурме, город стал выходить из-под контроля: начались грабежи. Товарные составы на сортировочных станциях взламывали средь бела дня. Маргарет Промайст, совершившей опасное путешествие под сильным обстрелом на товарную станцию, достался один-единственный кусок копченой свиной грудинки. «Оглядываясь назад, — скажет она, — я думаю, это было чистейшим безумием». Елена Майевски и Вера Унгнад всю дорогу до железнодорожной товарной станции в Моабите бежали бегом. Там они увидели, как люди растаскивают банки с консервированными абрикосами, сливами и персиками». Эльфрида Майгаттер услышала, что в Карштад-те на Германплац грабят огромный универмаг. Она поспешила туда и увидела, что в магазине полно народа. «Все толкались и лягались, пытаясь пробиться к дверям, — вспоминала она. — Никаких очередей больше не было. Не было продавцов и, похоже, никакого начальства. Люди просто тащили все, что видели. Если в руки попадалось что-то бесполезное, это просто бросали на пол. В продовольственном отделе весь пол был покрыт слоем липкой грязи толщиной в несколько дюймов: смесью сгущенного молока, джема, лапши, муки, меда — всего, что перевернула и разбросала толпа. В отделе готового платья женщины тащили пальто, платья и туфли. В других отделах с полок стаскивали постельное белье, подушки и одеяла. Ближе к вечеру огромный магазин сотрясся от мощного взрыва. Как говорили, эсэсовцы, хранившие в подвалах амуницию на двадцать девять миллионов марок, взорвали магазин, чтобы их сокровища не попали русским. Во время взрыва погибло множество женщин и детей. …В винной лавке на углу Гинденбургштрассе Александр Кельм едва верил своим глазам: бутылки вина просто раздавали всем посетителям. Владелец винной лавки сказал: «Наступают тяжелые времена. Так лучше встретить их пьяным». Последний приют Паспорт на тот свет «Перед началом войны наша стрелковая дивизия размещалась на Урале. Где-то в первых числах июня 41 года поступил приказ о передислокации на западную границу, — рассказывал несколько лет назад автору яровчанин Иван Лоренц. — Перед отправкой всем красноармейцам было выдано новое обмундирование, и нас повели в баню. Уже там, еще до помывки, пришел с обычным банным тазиком политрук батареи, а в тазике этом россыпью лежали небольшие эбонитовые футлярчики. Он раздал их нам и вручил каждому по два длинных и узких листочка бумаги. Сказал, что в них необходимо записать фамилию, имя, отчество, адрес родителей или других родственников. Стало понятно, что это и есть смертный медальон, про который я уже от кого-то слышал. По сердцу потянуло холодком, и думаю, не только у одного меня» Надо сказать, что первый личный опознавательный медальон появился в российской армии почти за четверть века до начала Великой Отечественной войны — 16 января 1917 года военный министр Российской империи генерал от инфантерии Беляев подписал специальный приказ: «Государь Император в 16-й день января 1917 года высочайше повелел установить особый шейный знак для опознания раненых и убитых, а также для отметки георгиевских наград низших чинов по предлагаемому при сем чертежу. С таковой высочайшей воли объявляю по военному ведомству с указанием, что знак должен носиться на снурии или тесьме, надетой на шею, а вложенная в ней запись должна быть отпечатана на пергаментной бумаге». Шейный знак представлял собой ладанку с находящимся внутри бланком размером с трамвайный билет. Военнослужащему предстояло бисерным и желательно каллиграфическим почерком от руки умудриться вписать о себе много сведений. Указать свой полк, роту, эскадрон или сотню, звание, имя, фамилию, награды, вероисповедание, сословие, губернию, уезд, волость и селение. В то время в войска успела уйти только малая часть изготовленных знаков. Спустя восемь лет царский шейный знак стал применяться и в Рабоче-крестьянской Красной армии и флоте как документ, удостоверяющий личность, и для установления личности по Приказу Реввоенсовета № 856 от 14.08.25 г. С этого момента он стал называться «солдатский медальон». Новый предмет снаряжения выдавался всем военнослужащим и вольнонаемным. Медальон относился к табельным вещам и в случае утери заменялся новым. Во время финской кампании выяснилось, что медальон не герметичен, и в условиях боевых действий бумажный вкладыш расплывается до неузнаваемости. В марте 1941 года он был отменен. В это же время другим Приказом народного комиссара обороны Союза ССР № 138 от 15.03.41 г. вводились новые медальоны в виде пластмассового пенала с вкладышем на пергаментной бумаге в двух экземплярах. На бланке вкладыша имелись следующие графы: фамилия, имя, отчество, год рождения, воинское звание; уроженец: республика, край, область, город, район, сельский совет, деревня; адрес семьи; фамилия, имя и отчество родственника; каким райвоенкоматом призван; группа крови. Указывать наименование воинской части в медальоне запрещалось. В случае гибели военнослужащего один экземпляр вкладыша изымался похоронной командой и сдавался в штаб части. Второй оставался в медальоне при погибшем. Но реально, в условиях боевых действий, это требование практически не выполнялось, медальон изымался целиком. На основании вкладышей, изъятых из медальонов, устанавливались имена погибших, оставшихся на поле боя, составлялись списки безвозвратных потерь. Во время Великой Отечественной войны в некоторых частях также использовались медальоны с деревянными и металлическими пеналами. Как правило, вкладыши в них сохраняются плохо. Иногда отдельные бойцы использовали вместо пеналов обычные винтовочные гильзы. Многие красноармейцы либо вовсе выбрасывали эти эбонитовые футлярчики, либо вкладывали в них незаполненные бумажки, поскольку носить «смертник» со своими данными считалось очень плохой приметой, возможностью накликать беду. Автору случалось беседовать с поисковиками, работающими у карельского села Ругозеро, где 7 сентября 1941 года в тяжелом, действительно неравном бою с финнами погиб сформированный сплошь из жителей Алтайского края Сибирский батальон (одних ребят, призванных из Косихинского района, в тот день погибло около 80). Работающим на голом энтузиазме местным поисковикам удалось поднять на месте боя и похоронить в братской могиле около 200 останков наших земляков. Смертные медальоны оказались у очень немногих. Первое имя, которое удалось установить с помощью «паспорта на тот свет», как именовался в красноармейской среде солдатский медальон, было имя Василия Невежина, затем появились еще несколько — в среднем одно на двадцать неизвестных. «Чаще всего сами медальоны есть, но в них записки не заполнены, либо вовсе не вложены, — рассказывал уже несколько лет занимающийся поисковой работой Сергей Александров. — А бывало и по-другому. В одном месте нашли стрелковые ячейки, в которых отстреливались четверо наших солдат. Видать, здорово они насолили финнам — у всех, возможно, уже после смерти, головы были пробиты прикладами, а их смертные медальоны тоже были искрошены и лежали на дне ячеек. Записки там, если и были, истлели уже давным-давно и что это за ребята, теперь уже никогда не узнаешь» «Помню, еще пути к фронту, в деревне Малая Елшанка, где нам выдали новое полевое обмундирование, котелки, химпакеты, бинты, каски, ботинки и обмотки, были нам выданы и пластиковые патрончики с крышкой на резьбе, — пишет в своих воспоминаниях Мансур Абдулин. — Внутри — ленточка, которую надо было собственноручно заполнить своими анкетными данными, завинтить патрончик наглухо, чтоб в него не попала сырость, и положить в кармашек. «Паспорт смерти» — так окрестили мы этот патрончик между собой. Не знаю, кто как, а я тот паспорт выбросил тихонько, чтоб никто не видел, и на его место положил в брюки свой талисман — предмет, который я должен буду сберечь до конца войны. Наверное, у всех моих товарищей были вещи, которые служили им талисманами, но говорить об этом было не принято: талисман «имел силу», если о нем знал только ты сам. Однако ни незаполненные записки в смертных медальонах, ни талисманы не уберегли очень многих защитников Родины от смерти, война разворачивалась страшная и пожирала людей сотнями тысяч. В ноябре 1942 года вышел Приказ НКО № 376 «О снятии медальонов со снабжения Красной армии». Чем руководствовались при подготовке этого приказа в наркомате обороны, сейчас и не спросишь, но вот то, что это привело к увеличению числа пропавших без вести военнослужащих из-за невозможности установить личность погибшего, утверждать можно однозначно. Еще за год до этого в октябре 1941 года приказом НКО СССР была введена красноармейская книжка как документ, удостоверяющий личность красноармейца и младшего командира. Выдача красноармейской книжки взамен военного билета или приписного свидетельства производилась той частью, в которую красноармеец прибыл из райвоенкомата. Отправка на фронт красноармейцев и младших командиров без красноармейских книжек категорически запрещалась. Офицерам в качестве личных документов выдавались удостоверения личности. У убитых и умерших от ран красноармейские книжки (удостоверения личности) изымались и передавались в штаб части или лечебного учреждения, где на их основании и составлялись списки безвозвратных потерь личного состава. При установлении личности использовались также другие документы: комсомольские и партийные билеты, письма и фотографии родных и близких, различные справки и удостоверения. Однако значительная часть красноармейцев и младших командиров продолжала хранить «паспорта смерти», и упоминания об этом можно встретить в книгах писателей-фронтовиков, в частности Анатолия Ананьева («Танки идут ромбом»). Случалось и так, что сохраненный военнослужащим смертный медальон спасал его от многих неприятностей, а то и преждевременной гибели. Подобная история случилась с жителем Павловска Ефимом Чуриловым. Свой «смертник» Ефим Никанорович получил летом 1941 года под Киевом. Спрятал жестяной стаканчик в потайной карман брюк и понес его через все бои, а затем и плен, скитания, партизанские дороги. Осенью 1944 года он вместе с группой своих товарищей, бывших советских военнопленных, воевавших в составе партизанского отряда на территории Словакии, вышел к своим. И встретили там партизан совсем не ласково, едва не посчитали власовцами. Впрочем, определенные основания сомневаться в том, кто они такие, у особистов были — обмундирование всех стран Европы, документов никаких, подтвердить их рассказ некому. Посадили в каталажку, несколько дней водили на допросы, и неизвестно чем бы это вообще кончилось, но Чурилова выручил его смертный медальон. Особисты изучили его, сделали необходимые запросы куда следует и уж сильно поверили Ефиму или нет, но из-под стражи выпустили и отправили воевать дальше. По «Порядку» и без него 23 декабря 1940 года нарком обороны ССР маршал Тимошенко в срочном порядке созвал в Москву на совещание высший командный состав Красной армии: представителей Генерального штаба, командующих армиями и военными округами, руководящих работников наркомата обороны и начальников военных академий. Подводя итоги девятидневного совещания, Сталин спросил собравшихся в Георгиевском зале Кремля военачальников: «У кого есть какие предложения?». Встал командующий Забайкальским военным округом (будущий маршал Советского Союза. — Авт.) Иван Конев: — Товарищ Сталин, у нас нет похоронных команд, на случай войны в полках надо предусмотреть их. Сталин обвел взглядом зал: «Кто еще так думает?». Ответом ему было молчание. Уловив настроение зала, он заключил: «Товарищи маршалы и генералы! Командующий Забайкальским военным округом Конев предлагает похоронные команды. Зачем? Ведь наша доблестная Красная армия будет громить врага на его территории, малой кровью, могучим ударом!». Однако еще до того, как с «малой кровью» и «могучим ударом» ничего не получилось, а именно 15 марта 1941 года (учитывая печальный опыт финской компании) нарком обороны издал Приказ № 138. В нем проводилось положение о персональном учете потерь и погребении погибших личного состава Красной армии в военное время. Позже, уже в феврале 1944 года, был издан приказ НКО СССР, в котором был определен: «Порядок погребения погибших военнослужащих офицерского, сержантского и рядового состава: 108. Вынос убитых с поля боя и погребение их является обязательным при всех условиях боя. 109 Погребение убитых и умерших от ран на поле боя производится специально выделенными командиром полка (отдельной части) командами погребения. Начальники этих команд назначаются также командиром полка. 110 Погребение убитых и умерших от ран производится в индивидуальных или братских могилах по указанию командира полка. Погребению подлежат все убитые военнослужащие, находящиеся в зоне работы команды погребения, независимо от принадлежности к другой части или другому роду войск. Для могил выбираются лучшие места как в населенных пунктах, так и прилегающей к ним местности: кладбища, площади, парки, скверы, сады, а вне населенных пунктов — курганы, рощи, перекрестки дорог и т. д. Местность должна быть сухая, с низким уровнем стояния почвенных вод. Могилы для погребения должны иметь глубину с расчетом не менее 1,5 метра от поверхности почвы. На могилы насыпается холм до 0,5 метра высоты, который покрывается дерном или камнями. На могиле устанавливается памятник (временный или постоянный). На памятнике делается надпись — звание, фамилия, имя, отчество погибших и дата гибели. 111 Начальник команды погребения на основании красноармейских книжек, удостоверений личности и других документов составляет список погребенных в могиле (форма № 9/БП) и заносит сведения о них в книгу погребения (форма № 10/БД). В случае отсутствия при убитом или умершем от ран документов, личность погибшего устанавливается по распоряжению командира полка командирами подразделений (роты, взвода, отделения). Списки погребенных в могиле, схему и описание места расположения могилы начальник команды погребения сдает в штаб полка (отдельной части). Штаб полка (отдельной части) обязан выслать на военнослужащих других частей, погребенных в назначенной полку зоне, все сведения и описание места могилы в те части, в которых они числились. 112 Погребение офицерского состава производится только в индивидуальных могилах. Порядок и место их погребения определяется: для командиров частей — командирами соединений, а командиров соединений, генералов и полковников — военным советом армии, фронта. Расположение их могил наносится на топографическую карту (крупного масштаба), которая прикладывается к списку безвозвратных потерь, в Главное управление кадров НКО. 113 Погребение военнослужащих производится: На поле боя: а) лиц офицерского состава — в состоящих на них: гимнастерке, брюках, нательном белье и обуви; б) лиц сержантского и рядового состава — в состоящих на них: гимнастерке, брюках и нательном белье. Лечебными учреждениями: а) лиц офицерского состава — в поступивших с ними гимнастерке, брюках, нательном белье, а также в госпитальных носках, туфлях и простыне, которая находилась в пользовании умершего. В том случае, если всех перечисленных предметов при умершем не окажется, недостающие предметы выдаются из фонда госпиталя; б) лиц сержантского и рядового состав — в поступивших с ними гимнастерке, брюках, нательном белье, а также в носках и госпитальных туфлях. 114 Порядок отдания воинских почестей при погребении в полосе военных действий офицерского, сержантского и рядового состава (кроме лиц, указанных в ст. 112) устанавливается командиром полка и начальниками санитарных учреждений, применительно к разделу X Устава гарнизонной службы Красной армии, с учетом условий оперативно-тактической обстановки. Порядок отдания воинских почестей при погребении командиров частей, соединений, генералов и полковников устанавливается распоряжением командиров соединений, военных советов армий, фронтов. Умершим от ран и болезней в тыловых санитарных учреждениях и госпиталях воинские почести отдаются при погребении по всем правилам раздела X гарнизонной службы Красной армии. 115 Личные вещи, ордена, медали, деньги и другие ценности, а также документы погибших в боях, находящиеся при них, собираются начальниками команд погребения и сдаются в штаб полка, одновременно со списком погребенных. 116 Собственные вещи погибших в боях, умерших от ран и болезней полученных на фронтах, а также пропавших на фронте без вести военнослужащих высылаются их родственникам согласно «Инструкции по сбору, отправке, учету и хранению собственных вещей погибших на фронте военнослужащих», утвержденной начальником тыла Красной армии. Если погибший был награжден орденами Отечественной войны 1 или 2 степени, партизанской медалью или медалью за оборону Ленинграда, Одессы, Севастополя, Сталинграда, то эти ордена и медали с документами на них высылаются семье погибшего. Остальные ордена и медали высылаются в отдел по учету и регистрации награжденных при секретариате Президиума Верховного Совета СССР (Москва)». Разумеется, что в широкомасштабной маневренной войне выполнять все это далеко не всегда предоставлялось возможным как до февраля 1944 года, так порой и позже. Вот лишь несколько воспоминаний бывших фронтовиков о том, как они прощались со своими боевыми товарищами. Ольга Корж, санинструктор кавалерийского эскадрона: «Молодой такой, интересный парень. И лежит убитый. Я представляла, что всех погибших хоронят с воинскими почестями, а его берут и тащат к орешнику. Вырыли могилу. Без гроба, без ничего зарывают в землю, прямо так и засыпали. Солнце ярко светило, и на него тоже. Теплый летний день. Не было ни плащ-палатки, ничего, его положили в гимнастерке, галифе, как он был, и все это еще новое, он, видно, недавно прибыл. Так положили и зарыли. Ямка была неглубокая, только чтобы он лег. И рана небольшая, она смертельная — в висок, но крови мало, и человек лежит, как живой, только очень бледный. За обстрелом началась бомбежка. Разбомбили это место. Не знаю, что там осталось. А как в окружении людей хоронили? Тут же, рядом, возле окопчика, где мы сами сидим, зарыли — и все. Бугорок только оставался. Его, конечно, если следом немцы идут или танки, тут же затопчут. Обыкновенная земля оставалась, никакого следа. Часто хоронили в лесу под деревьями. Под дубами, под березами» Ион Диген, танкист: «Ко всему привыкаешь. И даже когда приходилось выгребать из сгоревших машин куски обуглившихся тел своих товарищей, обходилось без истерик. Просто каждый думал об одном: «А ведь и я сегодня мог быть на их месте». После такого очередного захоронения, находясь под впечатлением страшной увиденной мною картины, я написал стихотворение «Зияет в толстой лобовой броне». Из него вы почувствуете, какие эмоции я испытал в те минуты. Или вот эти строки вам многое позволят понять: На фронте не сойдешь с ума едва ли, Не научившись сразу забывать. Мы из подбитых танков выгребали Все, что в могилу можно закопать». Нина Вишневская, санинструктор: «Мы несли ее вчетвером на плащ-палатке, она такая тяжелая сделалась. У нас в том бою много людей погибло. Вырыли большую братскую могилу. Положили всех, положили каждого без гроба, как всегда, а Любу сверху. До меня никак не доходило, что ее уже нет, и я ее больше не увижу. Думаю: хоть что-нибудь возьму у нее на память. А у нее на руке было колечко, какое оно, золотое или простое, — не знаю. Я его взяла. Хотя ребята меня останавливали: не смей, мол, брать, плохая примета. И вот когда уже прощаться, каждый по обычаю бросает горсть земли, я тоже бросила, и это колечко у меня слетело туда же, в могилу к Любе. И я тогда вспомнила, что она очень любила это колечко. У них в семье отец всю войну прошел, живой вернулся. И брат с войны пришел. Мужчины вернулись. А Люба погибла. Шура Киселева. Она была у нас самая красивая. Как актриса. Сгорела. Она прятала тяжелораненых в скирдах соломы, начался обстрел, солома загорелась. Шура могла сама спастись, но для этого надо было бросить раненых — из них никто не мог двигаться раненые сгорели. И Шура вместе с ними». Иван Новохацкий, офицер-артиллерист: «Убитых, а их было много, хоронили тут же. Впрочем, хоронили — слишком громко сказано. В лучшем случае, накрыв плащ-палаткой по несколько человек, засыпали в окопе или большой воронке, в которых часто на дне стояла вода. Нередко закапывали без всякой плащ-палатки, лицом вниз. Нередко убитые по несколько дней лежали незарытыми, было не до них». Приказом народного комиссара обороны от 2 апреля 1942 года было введено в действие еще одно положение об уборке бывших полей сражений, которое, однако, не отменяло предыдущее № 138. В нем уборка трупов своих и вражеских солдат возлагалась на похоронные команды, формируемые из местных жителей местными Советами депутатов трудящихся. Такие похоронные команды были подотчетны командиру части, непосредственно дислоцирующейся в конкретном районе или районному военному комиссару. Однако уже 22 апреля 1942 года начальник Главного управления тыла Красной армии издал приказ, которым возложил обязанность по уборке трупов на санитарные управления армий. Тем не менее жителям, находившимся в прифронтовой полосе сел и деревень, среди которых было немало детей и подростков, пришлось немало потрудиться, предавая земле останки своих защитников, порой близких им людей и даже родственников. Яровчанин Василий Свиридов в своей книге «Судьба детей войны» пишет о боях в феврале 1943 года неподалеку от его родного курского хутора Опушино: «После освобождения Обояни наши шли вперед, выбивая немцев из впереди лежавших сел. В боях, как известно, потери, и личного состава становилось все меньше. В ротах оставалось мало бойцов, и пополнялись они теперь за счет мужского населения из освобожденных сел и деревень. Медкомиссий, конечно, не было, набирали бойцов в виде ополчения из тех, кто пришел на сборный пункт. Распределяли по ротам, взводам и шли дальше, с боями освобождая другие села. Бойцы говорили, что в Кондратовке немец хорошо засел, бои там были сильные и не на один день. Это можно было определить по раненым. Шли, кто мог идти, везли тяжелораненых, останавливались на несколько минут у нас на улице. И мы знали, что наши, хуторские, находились в том бою, так как раньше на день оттуда пришли наши мужики. Бой в Кондратовке закончился, и теперь на поле боя вышли женщины, подростки, старики. Были там и наши хуторяне, искали своих. Ходили среди убитых, нагибались, переворачивали и, опознав убитого, увозили домой. Нашли наших хуторских, погибших в этом бою: Петра Бабичева, Андрея Сасина, Петра Вилина, Ивана Беломестного, кузнеца — фамилию не помню. Всех похоронили на хуторских могилках. На многих пришли похоронки после, но когда искали среди убитых, не нашли. Или уже были в братской могиле, или где-то дальше сложили свои головы». А.Я. Иванов, житель деревни Клепцы под Ленинградом: «Клепцы взяли 28 января 1942 года. На поле боя осталось более 100 убитых. Жители собирали их на подводы, искали медальоны и документы — сдавали в штаб. Могилы рыла вся деревня: земля промерзла на 90 сантиметров». Барнаулка Раиса Маренкова, в 1944 году житель Белоруссии: «Когда наступало затишье, мы выходили из своих временных убежищ, собирали убитых красноармейцев, стаскивали их в один окоп и захоранивали. Руки у меня, шестилетней девчушки, были еще совсем слабенькие, но я старалась помочь взрослым в этой их скорбной работе. Так что братские могилы на Могилевщине выкопаны руками детей, женщин, стариков. При этом и самих их немало погибло от неразорвавшихся снарядов». В похоронной команде 22 декабря 1941 года в свет вышла Директива Главного политического управления Красной армии «Об организации погребения трупов погибших красноармейцев», в которой отмечались многочисленные и систематические нарушения порядка погребения. Они далеко не всегда были связаны со сложной боевой обстановкой, но с обычной человеческой черствостью и просто свинством и продолжались едва ли не до самого конца войны. Автору широко известного романа «Момент истины» («В августе 1944-го») Владимиру Богомолову довелось воевать в составе 47-й и 71-й армий РККА. В своем последнем романе «Жизнь моя, иль ты приснилась мне» он пишет о своем недолгом пребывании в похоронной команде, а также публикует документы по действующей армии, датированные августом 1943 года. Вот несколько отрывков из них. «Из приказа по армии. «О недостатках в организации погребения погибших на поле боя военнослужащих и учете безвозвратных потерь. Несмотря на Приказ НКО СССР № 138–41 и Постановление ГКО № 3543 от 9.6.43 г., до сих пор погребение трупов погибших в боях и отчетность по безвозвратным потерям находятся в безобразном состоянии. Имеют место позорные случаи массового оставления на поле боя не погребенных трупов. Так, в районе действия 24 СД на поле боя оставлено не погребенными 179 трупов своих бойцов и офицеров, из которых установить личность по изъятым документам удалось только у 8. В 1016 СП захоронения произведены настолько плохо, что из 141 погибшего 97 захоронены как неопознанные. Команды погребения малочисленны и не справляются со своей работой, вследствие чего трупы остаются не захороненными в течение нескольких дней или вообще оставляются на поле боя, где они разлагаются. Специальные могилы не отрываются, а для могил используются окопы, траншеи, щели, бомбовые воронки, кюветы дорог или хоронят в лесу. Могилы не засыпаются, отсутствуют могильные столбики с указанием фамилий погибших, или надмогильные надписи делаются простым карандашом, и после первого дождя они смываются, и установить, кто похоронен в данной могиле, невозможно. В 2 км южнее н.п. Старые Барсуки погребен старший сержант Петров, могила которого находится в безобразном состоянии, на могильном холмике была воткнута ветка с куском бумаги и надписью: «Похоронен сержант Петров, дрался как лев». Там же, на опушке леса, обнаружены трупы 9 бойцов, не захороненные 5 суток, а в лесу — тела 8 погибших красноармейцев, из которых два тела не захоронены, а шестеро — небрежно прикрыты тонким слоем земли, из-под которой видны конечности ног. Тела погибших не опознаны, так как никаких документов при них не оказалось. Тело погибшего сержанта-минометчика было захоронено в узкой траншее рядом с фрицем. Сведения по безвозвратным потерям личного состава подаются в штабы соединений и представляются в отделы по персональному учету потерь с задержками, отстают и не соответствуют действительному состоянию потерь в частях. Списки безвозвратных потерь составляются крайне небрежно, грязно, неграмотно, зачастую не все необходимые сведения в графах заполняются. Так, 71-я СД до настоящего времени списки за потери в июле с.г. еще не представила. Нередко отсутствуют схемы географического расположения братских и индивидуальных могил или указываются вымышленные места захоронения. Извещения на погибших военнослужащих в райвоенкоматы высылаются с опозданием, иногда до 4-х месяцев. Крайне неудовлетворительно поставлен учет личных вещей погибших, в большинстве случаев они вообще не учитываются и не высылаются родственникам, а ведь они представляют не только материальную ценность, но главным образом являются драгоценной памятью о воине Красной армии, родном и близком человеке, погибшем в бою за нашу Родину. Так, в 330-м СП с начала летнего наступления отправлено семьям только 25 % вещей от общего числа погибших офицеров. Наградные знаки (ордена, медали) у погибших собираются от случая к случаю, без всякого учета, и передаются в наградные отделения дивизий без всякого оформления. Дознания по фактам расхищения личных вещей погибших не проводятся, виновные зачастую не выявляются, а выявленные к ответственности не привлекаются. Перечисленные факты свидетельствуют о том, что вопросу правильной постановки учета безвозвратных потерь личного состава со стороны штабов всех степеней не уделяется должного внимания, и отдельные командиры до сего времени не поняли всей политической и общечеловеческой важности своевременности и полного персонального учета безвозвратных потерь и должного погребения погибших. Подобное хамское отношение к праху воинов, отдавших свою жизнь за честь, свободу и независимость нашей Родины, и их памяти терпимо быть не может. В целях немедленного устранения вопиющих недостатков в погребении военнослужащих: 1. Командирам дивизий, соединений, частей организовать тщательное прочесывание районов боевых действий, провести захоронение всех убитых на поле боя и принять безотлагательные меры к недопущению оставления их не погребенными в будущем. 2. Военному совету армии расследовать факты массового оставления трупов не захороненными и виновных строго наказывать вплоть до предания суду военного трибунала. 3. Предупредить командиров всех уровней о персональной ответственности за своевременное погребение погибших. Наличие безымянных, разбросанных, одиночных могил, небрежное их оформление расценивать как недобросовестное отношение к исполнению воинских обязанностей. 4. Незамедлительно навести должный порядок в учете и отчетности по безвозвратным потерям, учету личных вещей, наград и ценностей погибших и отправку их родственникам. 5. Военному прокурору каждый случай хищения ценностей и личных вещей убитых или умерших в госпиталях расценивать как мародерство. Все случаи мародерства с убитых на поле боя расследовать и виновных предавать суду военного трибунала». «Политдонесение. 8.8.43 г. В соответствии с Приказом командующего № 0125 от 5.8.43 г. произведена проверка в частях дивизии выполнения Приказа НКО № 138–41 и Приказа начальника тыла Красной армии № 11–43. Проверкой установлено. Выделенные команды погребения имеются в каждом стрелковом полку, но они малочисленны (3–6 человек), малоработоспособны: личный состав подобран случайный, к основной работе не подготовлен. Начальники команд, преимущественно средние командиры, не соответствуют своему назначению, необходимым инвентарем и инструментом, требующимся для их работы, обеспечены недостаточно. Вследствие этого команды погребения при всех условиях боя оперативно производить погребение погибших военнослужащих офицерского, сержантского и рядового состава не могли. Непосредственно руководит полковыми командами погребения недавно назначенный начальник дивизионной команды погребения лейтенант Горин, больше никто этими командами не интересуется и не контролирует их работу. Захоронение товарищей, погибших в боях, проходит не вполне удовлетворительно и несвоевременно. Так, на поле боя южнее н.п. Великая Губа оставались не погребенными в течение 5–7 дней несколько десятков трупов. В районе дислокации МСБ обнаружены под верандой дома брошенные трупы 4 бойцов на санитарных носилках и невдалеке беспризорное кладбище из 6 безымянных могил. Как было установлено, в них были похоронены бойцы и сержанты, умершие в МСБ. Имеются случаи, когда отдельные командиры частей, обнаружив не захороненные трупы, не проявили собственной инициативы по их захоронению, а обращались за помощью в армейский отдел по учету потерь. Для устранения этого недостатка приняты меры по привлечению к захоронению трофейных команд. Места погребения, по существу, определяются самими начальниками команд, и здесь имеются грубые нарушения. Так, лейтенант Юрочкин был похоронен в канаве возле железной дороги на глубине полметра, труп едва был присыпан землей, могила не оформлена, а в именных списках показано, что вместе с Юрочкиным похоронены еще 4 офицера, но на самом деле ни в этой могиле, ни вблизи нее этих офицеров не оказалось. Документальное оформление при погребении погибших на поле боя производится кое-как, сведения в штабы и отделы по персональному учету потерь личного состава предоставляются в неполном объеме и несвоевременно, с задержкой на 5–7 дней, нередко отсутствуют схемы географического расположения могил. Совсем плохо обстоит дело во всех частях со сбором, учетом ценностей и личных вещей, принадлежащих убитым на поле боя, и их отправкой родственникам. В штабе 43-го СП обнаружены ордена Отечественной войны 2-й степени и медали «За оборону Сталинграда», но кому они принадлежали, установить было невозможно, а имевшиеся награды гв. капитана Пшеницина И.А. и ст. сержанта Николаева Н.Ф., погибших еще в декабре 1942 года, до настоящего времени не отправлены родственникам. В процессе проверки были выявлены безобразные факты мародерства на поле боя. У погибшего капитана Тюмобекова были сняты ордена, сапоги, планшет с кодированной картой и другими документами; с тела погибшего подполковника Трегубова были сняты китель, сапоги, золотые часы и награды; с командира пульроты мл. лейтенанта Сузова сняты были часы и кожаная тужурка, а погребен он был только в одной гимнастерке и брюках, без сапог; до гибели у командира батальона ст. лейтенанта Молодова были часы, хромовые сапоги, которых не оказалось на нем при погребении. Начальники команд погребения подтверждали факты мародерства на поле боя, но заверяли, что ценности и вещи с погибших изымались неизвестно кем и еще до их прибытия. По всем случаям проводились служебные расследования и дознания, однако выявить конкретных лиц, причастных к этому, не имея улик, практически невозможно. Только в одном случае было неопровержимо доказано мародерство начальником команды погребения старшиной Куцковым, у которого при личном досмотре были обнаружены 4 пары часов, в том числе одни золотые, принадлежавшие майору Шульгину, серебряный портсигар с дарственной надписью на крышке, принадлежавший погибшему сержанту Стригину. Дело на него передано в военный трибунал». Владимир Богомолов так описывает первый день своего пребывания в похоронной команде: «Наутро похоронной команде предстояло осуществить очистку территории бывших боев от потерь: собрать трупы погибших бойцов и офицеров, как переданных своими полковыми командирами, так и других воинских частей, и провести их захоронение. Представив меня команде, старший сержант Ежов деловито, со знанием дела, отдает распоряжения: шесть бойцов на двух повозках отправляет прочесывать местность на глубину двух километров собирать оружие и трупы, четырех снаряжает на кладбище, расположенное в полутора километрах, за околицей, рыть могилы. Хоть за месяцы войны я уже много раз терял своих товарищей и бойцов, но до сегодняшнего дня мне не пришлось своими глазами видеть, как выглядят «массовые потери» в действительности, а не в сводках безвозвратных потерь, ведь ни один из погибших моего взвода не был оставлен на поле боя. Своих бойцов мы хоронили сами, и для меня это были не трупы, а убитые, только что бывшие живыми, которых я знал лично, с именем и фамилией. И каждого погибшего товарища и бойца своего взвода я помнил всю свою жизнь только живым. Солдаты из похоронной команды, или, как их называют местные жители, «погребальщики», все с какими-то мрачными лицами, неразговорчивые, одетые, как на кухне, в передники, в резиновых перчатках и сапогах, без противогазов, ходят, ползают, переворачивают тела, достают из карманов убитых «смертники» — черные пластмассовые медальоны, в которых записаны их адреса, красноармейские книжки, документы, письма, фотографии, снимают с рук часы, с тела — крестики, с гимнастерок — награды, все складывают в свои вещмешки и относят сержанту. Везде валялись автоматные гильзы, оружие собирали в кучу и оставляли на поле: его забирали бойцы трофейных команд. Убитых кладут по два на плащ-палатку, тащат к опушке и сваливают в стоящую подводу, как бревна, сверху прикрывают брезентом и везут на кладбище для захоронения. Трупы немцев в черных мундирах, среди которых я увидел почему-то разутого мертвого немецкого солдата с распоротым и уже пустым вещевым мешком, стаскивают в траншеи и закапывают. На опушке леса с множественными следами темно-коричневых пятен крови на листьях деревьев и кустах лежали десятки трупов. Их вид и состояние повергли меня в неописуемый ужас: безглазые, с расклеванными и обчищенными птицами до костей лицами, густо усиженные крупными зелеными мухами. На верхних ветках черных, обгоревших внизу стволов деревьев сидела и караулила стая ворон, при приближении солдат, недовольно закаркав, отлетела и расселась невдалеке, внимательно наблюдая за происходящим. Судя по всему, тела пролежали более семи дней, а выдавшаяся в августе и сентябре сорок третьего года необычно теплая погода способствовала быстрому процессу их распада. Стоял тяжелый, нестерпимый, тошнотный, тлетворный смрад разлагавшейся смерти. Гнилостные изменения у некоторых тел были столь выражены, что при попытке их повернуть отваливались конечности, при снятии одежды мягкие ткани легко отставали от костей, обнажая скелет. Солдаты-похоронщики, стараясь не дышать носом, собирают из-под кустов, из окопных проемов, ям и щелей лохмотья одежды, части тел и складывают их в мешки. Старший сержант, понимающе глянув на меня, сказал: — Ну и вонища! — И добавил: — Зимой хоть этого нет, но зато готовить могилы одно мученье: долбим замерзшую землю ломами, рубим топорами, жжем костры из всего, что под руку попадается, потом разгребаем талую землю или рвем землю взрывчаткой, в образовавшиеся ямы сваливаем трупы и присыпаем смерзшейся землей и снегом. Не дай бог увидеть это место захоронения весной. Сейчас же все по-человечески и по-христиански: в земле хороним. Копачи подготовили на кладбище две большие могилы, куда опустили все тела, а рядом еще одну, узенькую и неглубокую, в которой, завязав его открытые глаза, захоронили молоденького лейтенанта. Ежов наполняет кружки солдат спиртом из фляги и молча раздает еду из двух термосов и солдатского вещмешка, туго набитого провизией. Бойцы едят в охотку, мне же кусок в горло не лезет, вновь тошнота накатывает волнами, начинают дрожать руки, и я испытываю чувство своей страшной нереальной отдаленности от всего окружающего и с ужасом осознаю, куда я, волею обстоятельств и своего недоумства, попал». «Офицеров и женщин хоронить в гробах» Война шла, и со страшным, смертельным «скрипом» все же близилась к своему завершению. Понятие неотвратимости нашего праздника, когда от просто «выжить и выстоять» протянулся мостик к «победоносно завершить» порождало новые, солидно-официальные веяния, которые выражались в том числе даже и в погребальном деле. Приказом № 023 от 4 февраля 1944 года о введении в действие «Наставления по учету личного состава Красной армии (в военное время)» регулировался порядок погребения бойцов и офицеров Красной армии. Трупы офицеров от командира полка и выше должны были вывозить в армейский тыл и хоронить в отдельных могилах в деревянных гробах, окрашенных краской. «Личный состав почти весь уничтожен» Как уже говорилось в этом повествовании, война не знала крайностей и коснулась всех, с обеих сторон с оружием в руках шли в бой как дети крестьян, так и сыновья политиков и маршалов. А бои эти были ожесточенными до самых последних дней мирового побоища, и каждый из этих дней собирал свой страшный урожай. Сыну командующего 71-й армией генерал-полковника Александра Смирнова 19-летнему лейтенанту Владлену Смирнову суждено было погибнуть 27 апреля 1945 года у немецкой деревни Шлодиен. Переписку отца молоденького лейтенанта-взводного с командиром полка, где воевал и погиб Владлен, а также генерал-майором Шавельским (начальником управления РККА по учету погибшего и пропавшего без вести рядового и сержантского состава. — Авт.) хочется привести здесь без сокращения и без всяких комментариев. Письмо командующего 71-й армией генерал-полковника Смирнова. «Командиру полка подполковнику т. Ловягину. Я получил извещение о том, что мой сын, лейтенант Смирнов В.А., в бою с немецкими захватчиками 27 апреля 1945 года был убит. Прошу подробно сообщить о последних часах жизни сына, обязательно правдиво указав: где и при каких обстоятельствах он погиб, оказывалась ли ему медпомощь, какие просьбы были высказаны им перед смертью и точное место его захоронения. Личные вещи сына, за исключением фотографий, писем и его личных документов, прошу не высылать, а раздать его товарищам в полку. О гибели сына моей жене не сообщать — я это сделаю сам». * * * «Командующему 71-й армией Герою Советского Союза генерал-полковнику Смирнову А.И. Согласно Вашему распоряжению сообщаю подробно обстоятельства последнего боя, последних часов жизни и гибели Вашего сына, командира стрелкового взвода 5-й роты 2-го батальона вверенного мне полка лейтенанта Смирнова Владлена Александровича. Ваш сын, при первой атаке немцев подбивший фаустпатроном немецкий танк, был при этом легко ранен автоматной очередью в голову и правую руку. Его перевязали бойцы, он остался в траншее, от эвакуации на БМП (батальонный медицинский пункт. — Авт.) он отказался и, несмотря на потерю крови, до конца остался в бою. При повторных атаках немцев на участке 2-го батальона сложилось критическое положение. В строю осталось менее 30 человек, из 7 офицеров 5 были убиты или тяжело ранены. Принявший на себя командование батальоном лейтенант Журкин через связного доложил мне, что люди стоят насмерть, но немцы продолжают атаковать превосходящими силами с бронетранспортерами, станковые пулеметы разбиты, гранаты на исходе, он боялся, что не выдержит, и просил немедленной поддержки. Я послал в батальон агитатора полка, станковый пулемет с расчетом (из 3 человек), ящики с патронами и 15 противотанковых гранат. Другой действенной помощи я оказать батальону не мог. При четвертой или пятой атаке немецких танков лейтенант Смирнов, приняв командование ротой, заметил, что фаустпатронов осталось мало, бросился в отсеченную вторую траншею, где хранился ротный запас фаустпатронов. С тремя снарядами на плече он бегом возвращался по ходу сообщения к пулеметной площадке взвода, откуда сержант Жуганов, рядовые Мышко и Тишин изготовились к отражению атаки немцев. В тот момент, когда он выскочил из-за угла в траншею, сержант Жуганов произвел с бруствера пуск фаустпатрона по немецкому бронетранспортеру, при этом огненный луч на расстоянии нескольких метров поразил Вашего сына в область живота. Он прожил после этого всего две-три минуты, медицинская помощь ему не оказывалась, ничего поделать было нельзя, так как огненным лучом был пережжен позвоночник. По словам рядового Крячко, подбежавшего к нему, он тихо повторял одни и те же слова: «мама» или «мамочка» и «прости меня». Никаких просьб перед смертью лейтенантом Смирновым высказано не было. Как мне стало известно, в своем донесении от 30 апреля нач. политотдела дивизии обвинил меня, что второй батальон в трудную минуту был оставлен без поддержки. Это не соответствует действительности. Перед тем мною по рации был получен приказ командира дивизии и боевое ориентирование. Кодом было сообщено, что немцы смяли правый фланг полка и прорвались в глубину боевых порядков, что немецкие самоходки подожгли трехэтажное здание, где размещалось свыше сотни раненых бойцов и офицеров дивизии. В бинокль я сам видел, как здание горело, а раненые выбрасывались из окон. Командир дивизии приказал бросить весь имеющийся у меня резерв в район медсанбата, чтобы защитить раненых и не дать немцам прорваться дальше в глубину нашей обороны, но к тому времени полковые резервы были полностью исчерпаны. В действиях серж. Жуганова, подбившего фаустпатроном немецкий бронетранспортер, как мною, так и назначенной командиром дивизии проверкой и расследованием никакой вины не найдено. Возможность террористических намерений с его стороны в отношении Вашего сына офицер контрразведки Смерш полка капитан Филимонов полностью исключает. 27 апреля с.г. Ваш сын был похоронен в районе городского дворика дер. Шлодиен, восточнее города Менха-узель, в индивидуальной могиле с отданием воинских почестей. Место было выбрано наилучшее — под деревом, на возвышении. Могила по периметру аккуратно задернована. Установлен временный надмогильник — пирамида с надписью: «Лейтенант Смирнов Владлен Александрович 23.12.25 г. — 27.04.45 г». (Специально сделанная фотография после усадки могилы прилагается.) В дальнейшем надгробие на могиле лейтенанта Смирнова будет улучшено. За отличные боевые действия и самоотверженность, проявленные в бою 27 апреля с.г., Ваш сын был посмертно представлен к награждению орденом Отечественной войны 1-й степени. 2 мая с.г. это представление приказом командира корпуса № 028-Н было реализовано. Орденский знак (№ 340 069) нами получен и вместе с временным удостоверением № Е 614 833 высылается Вам для постоянного хранения. Одновременно высылается и временное удостоверение № Е 613 901 к медали «За отвагу», которой Ваш сын был награжден 19 марта с.г. Личные вещи сына, не являющиеся табельным имуществом, как-то: гармошка губная трофейная, свитер шерстяной домашней вязки, часы трофейные офицерские «Сильвана», шарф шерстяной, нож финский самодельный, перчатки кожаные, подшлемник шерстяной домашней вязки находятся на складе хозчасти полка. Выполнить Ваше приказание и раздать их товарищам Вашего сына в батальоне не представляется возможным, так как в бою 27 апреля личный состав батальона почти весь был уничтожен, оставшиеся в живых 6 человек находятся в госпиталях. По этому вопросу ожидаю Вашего нового распоряжения. 29 писем и 7 фотографий, в том числе и три лично Ваших фотографии в генеральской форме, упакованы в пакет, опечатанный сургучными печатями, и 6 мая фельдсвязью отправлены на Ваше имя в штаб армии. В заключение считаю необходимым доложить, что Ваш сын, прибыв в полк из училища необстрелянным лейтенантом, за два месяца участия в боях заслужил авторитет офицера-гвардейца. Он стойко и терпеливо переносил все тяготы боевых действий и окопной жизни, во всех боях вел себя мужественно и находчиво, как комсомолец принимал активное участие в изготовлении наглядной агитации и выпуске боевых листков в роте. Память о нем навсегда сохранится в сердцах всех, кто его знал. Командир полка гвардии подполковник Ловягин». «Письмо генерал-майора Шавельского генерал-полковнику Смирнову. Многоуважаемый Александр Иванович! Пользуясь оказией, командировкой в Германию, и в частности в вашу армию подполковника Синева, посылаю Вам это личное, конфиденциальное письмо и прежде всего выражаю глубокое соболезнование в связи с гибелью Вашего сына, которого мы с Ольгой Васильевной помним еще ребенком. Ваша супруга, Ирина Васильевна, обратилась к тов. И.В. Сталину как к наркому обороны с письмом, которым просит разрешить выкопать останки Вашего сына в Германии и перевезти на территорию СССР для захоронения на одном из московских кладбищ. Как Вам, очевидно, известно, решение о перевозке тел погибших в боях на территории противника генералов и Героев Советского Союза для захоронения на территории СССР принимается в каждом отдельном случае непосредственно заместителем наркома СССР генералом армии тов. Булганиным Н.А. по ходатайствам военных советов фронтов и армий, направленных ему через военный совет Главупраформа (директива НКО № 515 361 от 21.03.45 г.). Замечу, что речь идет только о генералах и Героях Советского Союза и о перевозке сразу после их гибели, а не об эксгумации спустя месяцы для перезахоронения. При всем стремлении, моем и генералов Смородинова И.В. и Карпоносова А.Г., пойти навстречу просьбе Ирины Васильевны для доклада (в порядке исключения) руководству НКО в данном случае обязательно требуется ходатайство военного совета фронта, в котором Вам, полагаю, не откажут. Каким будет решение заместителя наркома, предсказать невозможно. Для сведения сообщаю, что разрешений в порядке исключения за это время дано всего девятнадцать, хотя, как мне достоверно известно, значительно большее количество перезахоронений с перевозкой останков погибших на территорию СССР осуществлено и осуществляется неофициальным путем. Надеюсь, Вы оцените значение этой информации, сообщить которую Ирине Васильевне я, к сожалению, не имею права. Пользуясь случаем, поздравляю Вас, дорогой Александр Иванович, с присвоением Вам в последние месяцы высокого звания генерал-полковника и Героя Советского Союза и желаю здоровья и успехов в прекрасном служении Родине. С давним глубоким уважением. Ваш Шавельский». От подлости до подвига Читаешь повесть Константина Симонова «Четыре шага», и в момент описания им (без сомнения, практически документальном. — Авт.) встречи журналиста Лопатина с только что похоронившим жену батальонным комиссаром Васильевым (в декабре 1941 года на одном из московских кладбищ), в который раз вспоминаешь: «Кому — война, а кому — мать родна…». «За все дай! — сказал Васильев. — За место — дай! За то, чтобы могилу вырыли, — дай! За то, чтоб сегодня, а не завтра похоронили, — дай! Даже за то, чтобы землей засыпали, — дай! Как будто можно землей не засыпать. А хотя с них все станется — не дашь, так и не закопают! Вытащат гроб из земли, в сторону поставят и кого-нибудь другого на этом месте похоронят, и опять — дай! Дай хлеб, дай сахар, дай табак! Дай водки! Дай, дай, дай! — А если не дать? — сказал Лопатин. Васильев печально и зло усмехнулся: — На кладбище не заходили? — Нет. — И хорошо сделали. По неделе прямо на снегу гробы стоят, как в очереди — кто последний, я за вами! Это у тех, кто не дал. Не дал, потому что нету. Кто же пожалеет дать, если есть? Этим и пользуются, сволочи. Был бы я московским комендантом, — помолчав, сказал он, — сократил бы патрули и выделил наряды бойцов на кладбищах могилы копать. Ничего бы не составило. А так собралась — ряшка к ряшке — бесстыжая компания из пьяных инвалидов, и просто жулики, пользуются сложившимся положением, нашли себе теплое местечко — кладбище! Горе — а они дай, дай, дай, дай! Как злые попугаи: копают — матерятся, опускают — матерятся. Ни стыда нет, ни совести, только глотка и брюхо. — Он снова надолго замолчал. Лопатин с пронзительной печалью подумал, что жизнь и смерть идут своим чередом, и какие-то люди жадно урывают себе куски и на жизни, и на смерти. «Жуки-могильщики», — подумал он. Что ж, бывает и похуже! Кормятся и вокруг госпиталей, и вокруг этапных пунктов, и на станциях — при билетах, и в столовых при миске супа, на которую до того в обрез отпущено, что неизвестно, что выловить в свою пользу, а все-таки вылавливают, догола, до воды! Что ж, раньше, до войны, этого не было? Или он, как слепой, ходил и не видел? Или во время войны, когда, кажется, всему этому уж и вовсе не место, наоборот, его стало больше? Или испытания войны всколыхнули в людях так много сильного и чистого, что нечистое сразу лезет в глаза, как пятна на снегу? Где тут правда? И как это будет после войны: неужели то же будет?» А бывало и по-другому, да и не могло не быть, поскольку в самые смутные и лихие времена в России проживало немало людей, у которых имелись не только «глотки и брюхо», но и те самые стыд и совесть. В своей книге «Судьба детей войны» яровчанин Василий Свиридов рассказывает об одном случае, для нынешней поры (не в обстоятельствах, но в проявлении человеколюбия. — Авт.) неординарном, а в то время вполне обычном. Поздней осенью 1942 года хуторские женщины узнали, что «за Сумами, в Конотопе, лагерь военнопленных. Говорят, будто если кто из родственников придет, то отдают. Собрались несколько человек, в основном женщины преклонного возраста да девчонки лет тринадцати-четырнадцати. Взрослых девчат и парней в такую дорогу пускать было опасно. Облавы шли везде: и в городах, и на дорогах. И у кого не было аусвайса, забирали и будто бы в Германию отправляли. Собрались и с нашего хутора, и с окрестных сел, договорились идти вместе. Гуртом оно легче, да и там, если не встретят кого из своих или знакомых, то хоть кого-нибудь вызволят. Надо сказать, что в то время, насмотревшись на все происходящее, люди жалели всех: и своих, и чужих. Все были тогда свои, все были родные. Долго мы ждали, наконец, недели через две пришли, привели, вернее сказать, привезли всего одного. Был он родом откуда-то из Средней Азии, то ли казах, то ли киргиз. По-русски почти ничего не понимал, хорошо выговаривал только слово «мама». Вот что рассказала сестренка, она тоже туда ходила. Пришли уже к вечеру. У местных расспросили, что и как. Наутро пошли к лагерю. У ворот их остановили. Сначала женщины никак не могли объяснить немцам, зачем пришли. Потом пришел переводчик в цивильной одежде. Говорил очень вежливо, с улыбочкой и так расположил их к себе, что женщины, осмелев, откровенно ему сказали: — Если, мол, нет наших, то давайте чужих. Подумал переводчик и говорит: — Пойду поговорю с начальством. Через какое-то время из дома вышло много немцев, все такие веселые, смеются. Приказали что-то караульным, и те привели пленного. Вели его осторожно, с ужимками. Кривляясь, подвели к нам и спрашивают у одной женщины: — Ваш? Смотрит тетка Катерина — живой скелет. По ее лицу текут слезы, губы дрожат, не может слова вымолвить. А он стоит, смотрит и вдруг: — Мама! Бросилась женщина к нему. Немцы не пустили, переводчик спрашивает: — Ваш? И решилась тетка Катерина: будь что будет, убьют, так убьют. — Мой, — говорит. Сама побледнела, но глаз от переводчика не отвела. Стал переводчик что-то говорить немцам, сам смеется, те тоже что-то выкрикивают, за животы хватаются. Наконец переводчик сказал: — Ваш, берите. Караульные, стоявшие возле пленного, отошли. Подошла тетка Катерина к нему, а он на ногах едва стоит. Идти он не мог, выменяли на самогон да продукты санки, благо немцы гонорар не взяли, видно, довольные были от такого зрелища — смотрите, русские детей своих не различают, сказано — низшая раса. А русские женщины посадили парня в санки да гуртом, друг дружку сменяя, привезли его домой. Забрала его тетка Катерина к себе. Старалась поставить на ноги, да не смогла. Последние его слова были: — Спасибо, мама. Похоронили его на сельском кладбище по-христиански, в гробу, и крест поставили. А как же иначе? Ведь тогда у нас не знали, как хоронят мусульман, да и никто не знал, какой он веры, спросить не успели, не догадались. А вера в то время у всех нас была одна. Занедужила тетка Катерина. Говорят, на могиле его часто бывала, да вскорости и сама преставилась. Похоронили ее рядом с могилкой того, кто в последние минуты своей жизни назвал ее мамой. Знайте, родные, жители степей Казахстана или Ферганской долины, ваш сын покоится в далекой Руси, на сельском кладбище, рядом с русской матерью, которая в последние минуты жизни поила его с ложечки, ласковой материнской рукою поддерживала его голову». Без следа Барнаулец Дмитрий Каланчин, оккупированный фашистами Донбасс, весна 1942 года: «Мешочники, что шли с Донбасса по Украине от деревни к деревне менять вещи на продукты, ночевали, сменяя друг друга, в брошенных колхозных сараях, конюшнях. Одни ушли — другие приходят. Тысячи и тысячи людей так шли, плюс еще с осени 41 года разбрелись по Украине оставшиеся в окружении красноармейцы, какие к бабам прибились, а какие так и бродили, ночевали в тех же конюшнях и сараях. Тиф гулял вовсю. И после каждой ночи в таких местах оставалось два, три, а то и больше трупов. Крестьяне вывозили их на кладбище и всех в одной яме закапывали. Холмик и все. Что за люди были, так неизвестным и осталось, их родные ничего о них не узнали». Борис Соколов, лагерь советских военнопленных Саласпилс, Литва, зима 1942–43 годов: «Ежедневно по утрам видишь, что почти у каждого барака валяются то один, то несколько босых и раздетых трупов. Сначала специальная похоронная команда свозит их в сарай, превращенный в мертвецкую. Затем раза два-три в день их отвозят за лагерь и зарывают в заранее выкопанных рвах. Эта грустная процессия, словно для большей торжественности, движется очень медленно. А просто сказать, десять человек, впрягшись в оглобли, с натугой волокут тяжелую обозную повозку, доверху нагруженную трупами и укрытую брезентом. Местные миннезингеры, сложившие множество песен, воспели и это обстоятельство и поют на мотив «Колымы»: «Мертвецов по утрам там таскали. В тот холодный, без двери, сарай. Как обойму в порядок складали. Для отправки готовили в рай. Грабарям там работы хватало. В день два раза, а часто и три, С мертвецами повозку возили. Туда, где рылись глубокие рвы». Сергей Голубев, лагерь советских военнопленных в Рославле, зима 1941 года: «Однажды мне пришлось слышать разговор переводчика Бифеля со старшим врачом нашего корпуса Бекешевым. Бифель рассказывал, что смертность пленных в комендатуре учитывалась по количеству вывезенных трупов из лагеря. За время с 26 декабря 1941 года и по 2 января 1942 года из лагеря вывезли 16 564 трупа. Это только за семь дней! А за один только день 28 декабря вывезли 1852 трупа. Но ведь не всех мертвых управлялись вывозить. Целые груды трупов и около корпусов, и в самом лагере долгое время лежали на морозе, уложенные ровными рядами. 28 декабря — страшный день в лагере. Утро выдалось какое-то серое, мороз доходил до 43 градусов. Из окон нашего корпуса хорошо были видны черные неподвижные точки, рассыпанные по всему лагерю. Некоторые точки передвигались, и мы решили посмотреть, что делается на территории. С художником Николаем Морозовым мы вышли из госпиталя. Когда подошли, то оказалось, что черные точки — это замерзшие люди. Около замерзших копошились живые. Живые раздевали умерших, брали шинели и остальное обмундирование и тут же надевали на себя снятое с трупов. Особые люди, которых в лагере называли капутчиками, собирали трупы и укладывали их в штабеля, как поленницы дров. Таких куч, или штабелей, стояло уже двенадцать, а трупы все выносили и выносили из помещений. «Капут-бригада» (или могильщики) называлась так от часто произносимого фашистами слова «капут», то есть смерть, конец. Бригада была довольно многочисленной. Иногда состав ее доходил до 330–350 человек. Почему-то в «капут-бригаду» немцы отбирали преимущественно людей из среднеазиатских национальностей. Одеты капутчики были значительно теплее остальных, так как снимали одежду с умерших, да и питание они получали несколько больше. Нельзя сказать лучше, нет. Давали ту же баланду, и тот же хлеб с «петушком», но давали в двойном или тройном размере. Баланды они ели досыта. На капутчиках лежала обязанность ежедневно вывозить мертвецов из лагеря на Вознесенское кладбище, расположенное тут же, рядом с лагерем. Они же должны были рыть могилы. Всю работу капутчиков можно было наблюдать из окон лагерного госпиталя. Народ капутчики — в большинстве своем слабый, и питание им мало помогало, а земля твердая, мерзлая. Конечно, рыть такую землю слабым людям трудно. Иногда немцы помогали им, взрывая землю аммоналом, а потом заставляли капутчиков образовавшуюся яму углублять, вернее, расчищать. Могилу делали общую, на пять-шесть тысяч трупов. В длину могила иногда достигала 80–100 метров. Трупы укладывались в вырытую яму ровными рядами и засыпались землей. На месте таких могил впоследствии возвышались большие холмы». * * * После освобождения американскими войсками концентрационного лагеря у немецкого городка Штукенброк (в этом лагере менее чем за четыре года нашли свою смерть порядка 65 000 человек. — Авт.) находящиеся в нем русские военнопленные перед отъездом на родину создали проект и 2 мая 1945 года поставили на лагерном кладбище памятник своим погибшим товарищам. Во время его открытия на могилы упала и скончалась у всех на глазах русская женщина. * * * Участник обороны Ленинграда, бийчанин Иван Карнаев, март 1942 года: «Дорожное полотно было обозначено только санным следом. В стороне от дороги, в снегу, в отдельных местах, виднелись трупы людей. На увиденное наша голодная серая масса никак не реагировала, просто прошли мимо. Справа и слева от дороги стояли отдельные сосны. Начали переходить небольшую низинку, правее увидели работающий экскаватор. Я подумал — надо же, уже и в городе роют окопы, значит мы идем на передовую к финнам. Но, подойдя ближе, увидели несколько автомашин с высокими решетками на бортах, доверху заполненные трупами, причем большинство трупов голые. Сюда, на будущее Пискаревское кладбище, свозили умерших ленинградцев из больниц, квартир, с обочин дорог. Увидел машины, заполненные, как дровами, голыми трупами, холодок пробежал по спине. После этой кошмарной встречи опять все притупилось, мы еле волокли ноги». Другой защитник города на Неве, тоже житель Бийска Павел Царьков рассказывал, как сам чуть не оказался на Пискаревке. После госпиталя, находясь в команде выздоравливающих, он участвовал в патрулировании города: «Ходил как-то в обходе, дежурил. Присел отдохнуть и задремал немножко. А меня подобрали — и в братскую могилу. Хорошо еще, что близко к кабине попал. Когда вываливали, я сверху оказался. Чую, рядом кто-то еще копошится. Оказалось, москвич Миша Иванов. Собрались мы с силами, выползли из могилы. Подобрали нас и в госпиталь, там поставили на ноги — и снова воевать. А вообще-то я за войну две «рамы» сбил — это самолеты-разведчики такие, шесть танков подбил, сам в танке горел. Не повезло мне на минах. В одной из атак прошел одну линию обороны, вторую, а на третьей подорвался на минном поле. Идут санитары вслед за наступающими бойцами, раненых подбирают. А я что — кусок мяса. Сейчас у меня полжелудка нет, полкишечника нет, полпечени нет, череп пробит. А следом за мужиками шли девушки-санитарки. Заметили меня, зеркальце подставили, видят — запотело. Значит, жив. Собрали кое-как меня, отправили в полевой госпиталь, оттуда на самолете в Ярославль. Там и вернули к жизни. А те санитары взяли у меня медальон солдатский, похоронку по адресу выслали, оказывается. Приезжаю в Бийск, стучусь домой, а там опешили. Я с ними разговариваю, а они сидят и молчат. Потом уже кое-как пришли в себя, когда я закричал: «Да я же это, я, я!.». Остались незащищенными На нашего знаменитого земляка, жителя Налобихи, на фронте артиллерийского разведчика Алексея Скурлатова (его образ благодаря болгарскому скульптору стал «известен Болгарии всей» и запечатлен в памятнике русскому солдату в Пловдиве. — Авт.) в войну приходили две похоронки, а он все же вернулся в родное село. Счастливая, по большому счету, судьба, которую не удалось разделить многим его фронтовым товарищам, так же, как и другим защитникам Отечества. Большинство из них нашли упокоение в братских могилах, однако далеко не все. Еще и сегодня, спустя 65 лет со дня окончания Великой Отечественной, в полях, лесах и болотах малообжитых мест нашей Родины лежат не захороненными сотни тысяч солдат России. Как сказал президент Центра розыска без вести пропавших защитников Родины Степан Кашурко: «Они защитили нас, а сами остались незащищенными». В 1242 году, по окончании ледового побоища на Чудском озере молодой князь Александр Невский разрешил праздновать победу над псами-рыцарями только после того, как были выловлены из озера и по-христиански преданы земле все погибшие. Шесть с лишним столетий назад великий князь московский Дмитрий Донской не покинул Куликово поле, пока не похоронил всех павших воинов и не срубил на воинском кладбище церковь Рождества Богородицы. Более двухсот лет назад, по окончании победно завершившегося Рымникского сражения, полководцу Суворову доложили: «Война окончена! Победа!» — «А убитые захоронены?» — «Никак нет, еще не успели». — «Пока не будет предан земле последний павший солдат, война не окончена! После будем победу праздновать!» — воскликнул князь. Ну а мы? 18 февраля 1946 года вышло секретное Постановление СНК СССР № 405–165с «О благоустройстве могил воинов Красной армии, партизан, погибших в боях Великой Отечественной войны 1941–1945 гг., и о надзоре за их состоянием», подписанное Сталиным. Постановлением вменялось в обязанность руководителям советов всех уровней совместно с военкоматами до 1 мая 1946 года взять на учет существующие могилы бойцов Красной армии и партизан, до 1 августа их благоустроить, а индивидуальные могилы, по возможности, перенести в братские либо на ближайшие военные или гражданские кладбища. Данное постановление косвенно признавало некачественность работ фронтовых похоронных команд. Благоустроив захоронения в населенных пунктах и кое-как собрав останки с ближайших индивидуальных могил, советы отрапортовали о решении поставленной задачи. Символическое перезахоронение осуществлялось и в 50-е годы. В результате из 750 тысяч воинских захоронений в стране осталось менее 30 тысяч. 14 декабря 1989 года последним министром обороны СССР Дмитрием Язовым была издана директива, в которой говорилось: «Главнокомандующим видами Вооруженных сил СССР, командующим войсками округов и флотами организовать совместно с местными советскими органами и общественными организациями тщательное обследование местностей, где велись боевые действия, и выявление на них не захороненных останков советских воинов и партизан, установление по возможности их личности и захоронение в торжественной обстановке с отданием воинских почестей. Проведение всего комплекса мероприятий по выявлению, захоронению и перезахоронению останков погибших воинов, приведению в надлежащий порядок воинских кладбищ и братских могил завершить в апреле 1990 г». Занимающиеся уже много лет подряд без всяких директив подъемом и захоронением погибших воинов отряды поисковиков-подвижников начинают эту деятельность как раз в апреле, когда уже просохнет земля, но еще нет густой травы. Зимой и в весеннюю распутицу проводить такие работы практически невозможно. Потому явно показушная директива никем и не выполнялась. В интервью журналу «Москва и москвичи» в 2006 году Степан Кошурко рассказал, что 26 мая 2000 года депутаты Госдумы единогласно приняли обращение к президенту, где говорилось: «Государственные органы фактически свернули работу, связанную с поиском неизвестных воинских захоронений и непогребенных воинских останков. Депутаты Государственной думы убеждены, что… государство обязано до конца исполнить свой долг перед всеми воинами, которые отдали свои жизни, защищая Отечество, и полагают необходимым внести изменения в Федеральный закон «Об увековечении памяти погибших при защите Отечества», возложив основную тяжесть его исполнения на правительство Российской Федерации». Ответ последовал через 10 месяцев, но пришел он не от президента России, а от заместителя руководителя аппарата Совета безопасности РФ, координатора рабочей группы по вопросам подготовки и проведения военно-мемориальных мероприятий оргкомитета «Победа» Гладких: «Определенные поисковые мероприятия проводятся общественными объединениями, уполномоченными на проведение поиска местными органами государственной власти и управления. Предложение же депутатов Госдумы о разработке федеральной программы поиска неизвестных захоронений и погребенных останков, установления имен погибших и пропавших без вести признаю нецелесообразным. Это приведет к нарушению существующей системы и неоправданному распылению средств». Фамилию дала война Во время встречи с директором школы села Большероманово Табунского района нашего края Николаем Чайкой, человеком, неоднократно работавшим в поисковых отрядах и организовавшем поездки своих учеников на Смоленщину, где погибли многие наши земляки, воины сформированной в славгородских степях зимой 1941 года 312-й стрелковой дивизии, я спросил у него: Николай, скажи просто, без пафоса, зачем тебе это все? Другая жизнь, поколение «пепси», какая еще там Великая Отечественная? Было, как говорится, да быльем поросло. Фамилия Чайка у меня по матери, и причина тому война, — рассказал Николай Владимирович. — У моего деда Ивана Чайки было пять дочерей, последняя родилась уже в 1942 году после его гибели на фронте. И отец мой согласился, чтобы я носил фамилию матери, чтобы не прервалась она. Сын мой Иван родился в 1990-м, в год 45-летия Победы. Бабушка Паша была еще жива, я приехал к ней и говорю: «Поздравляю вас с правнуком. Смотрите — вот он, Иван Чайка». Растрогал ее до слез, конечно. Дед на фронт уходил дважды. Первый раз 23 июня 1941 года. Собрала бабушка ему продуктов, вещи немудреные, поставил он на патефон пластинку и под песню «Из колодца вода льется» первым из своего села Успенка пошел на войну. 16 сентября 41-го получил тяжелое ранение, был комиссован, в декабре вернулся домой и уже через несколько дней работал председателем колхоза. А в апреле 1942 года вместе с другими бойцами формировавшейся в Славгороде 312-й стрелковой дивизии вновь отбыл на войну и в сентябре погиб в бою. Мама моя говорит: «Что ты едешь? Кого ты ищешь?» Да, я знаю, что деда своего не найду, по всей вероятности, просто пройду по той земле, где он погиб. Но мне обидно и за него, и за всех тех, кто там не захороненный лежит, не по-людски это. И я совсем не один такой. В поисковых отрядах год от года на Смоленщине и в других областях идут и идут на места боев люди. Не пацаны, сороколетние серьезные мужчины, те же предприниматели. Зачем? Мы знаем зачем, и ты знаешь, и большинство из нас. Да, людей, знающих «зачем», среди нас, по счастью, еще хватает: уже много лет занимается поисковой работой перелопативший десятки и сотни архивных документов барнаульский журналист и краевед Евгений Платунов. Огромная переписка, общение с поисковиками в самых разных регионах нашей страны, а также далеко за ее пределами, позволили Евгению Владимировичу сообщить тысячам (!) родственников «без вести» пропавших солдат, где именно погибли и похоронены их близкие. Работа эта абсолютно бескорыстна, как и деятельность сотрудника исторического отдела Бийского краеведческого музея Константина Ярославцева, участвовавшего в семи экспедициях, занимающихся поисками и захоронением останков погибших солдат, — в Калужской, Смоленской, Новгородской областях, Гомельской области Республики Беларусь, на Волоколамском шоссе под Москвой. Начав работу в музее, Константин обнаружил в фондах хранения папку с воспоминаниями своего двоюродного прадеда Андрея Ивановича Одегова, бойца Сибирского батальона (о нем чуть ниже. — Авт.), получившего 7 сентября 1941 года у карельского села Ругозеро тяжелое ранение. — Я 18 лет занимаюсь историей Великой Отечественной войны, и для меня память о ней священна, — говорит Константин Ярославцев. — Много моих родственников участвовали в ее сражениях, многие сложили головы, большинство пропали без вести. Сделав запрос в Мурманскую область на 98 погибших там и записанных в 8-м томе краевой «Книги памяти» наших земляков, я получил ответ, что ни один (!) из них в списках погибших и захороненных в Мурманской области не значится. Имен их не было и на мемориалах. После моего письма местные поисковики провели две экспедиции, и я получил бумагу, составленную лично военкомом области, где он сообщил, что имена этих бойцов и командиров внесены в мурманскую Книгу памяти и увековечены на мемориалах. Но ведь это только крохотный объем той работы, которую еще требуется выполнить! К примеру, из указанной в 8-м томе краевой «Книги памяти» (куда входят имена погибших, призванных в армию из Бийска и нескольких ближайших к нему районов. — Авт.) тысячи имен погибших в Новгородской области значатся захороненными только 200 человек. Работу по поиску и увековечению памяти наших погибших земляков можно было бы вести куда эффективнее, если бы, по примеру западных областей России, она у нас в крае была объединена под одним началом. Примером может служить, скажем, Калужская область. Там при губернаторе создали специальную комиссию. Ее представители есть в городах и районах, музеях, военкоматах. В Калугу стекается информация, они ее обрабатывают, систематизируют, имена павших увековечивают в «Книге памяти». Я лично в своей работе руководствуюсь словами Александра Сергеевича Пушкина, который в свое время написал: «О подвигах своих предков не только нужно, но и должно помнить. Непроявление сего есть великое малодушие». К разряду людей далеко не малодушных относится и жительница Барнаула Руфина Васильевна Малютина. Двадцать с лишним лет назад, в 1987 году, она участвовала в погребении своего отца, погибшего в бою 7 сентября 1941 года у карельского села Ругозеро. Имя красноармейца Василия Невежина стало одним из первых установленных имен воинов Сибирского батальона, павших в тот день в тяжелейшем бою. Еще тогда Руфина Васильевна твердо решила сделать все возможное, чтобы увековечить и имена боевых побратимов красноармейца Невежина, отыскать их родственников, дабы знали, где сложили головы отцы и деды, могли приехать поклониться их последнему пристанищу. Главными ее помощниками в этом благородном деле стали муж Анатолий Алексеевич Малютин и носящий неофициальный титул главного поисковика Карелии Виктор Иванович Рыбаков. После публикации в газете «Алтайская правда» списков павших воинов Сибирского батальона в квартире Малютиных не замолкал телефон, не обошлось без слез: через почти семь десятилетий родственники узнавали, что брат, отец, дед не пропали без вести, как значилось в серой казенной бумажке, а сложили голову в бою за родную страну вдалеке от своей малой родины. После встречи Руфины Васильевны с губернатором Алтайского края Александром Карлиным, администрация края частично оплатила работы по созданию памятника в Карелии и полностью — поездку нашей делегации в Ругозеро. Эта поездка состоялась в начале сентября 2008 года, мне удалось в ней участвовать. Потому хочу привести здесь (с небольшими сокращениями) свою статью, опубликованную в «Алтайской правде» в конце сентября по приезду из Карелии. Она называлась… «Где был кромешный ад» Лето в этих краях выдалось дождливым даже для Карелии, но с самого утра 7 сентября 2008 года над Ругозером было яркое солнце. «Души солдатские светят, — сказала тихо незнакомая женщина, — их день». Не для красивого словца будет сказано, людей на открытие памятника погибшим сибирякам собралось действительно много, и слова произносились не казенные. Не могли сдержать волнения даже привыкшие к частым выступлениям чиновники — тоже солдатские дети и внуки, в России ведь других, считай, и нет. Здесь лежат наши отцы и деды, а ведь они были моложе своих сегодняшних внуков, — сказал председатель совета ветеранов Республики Карелия Николай Черненко. — Вечная слава ныне живущим участникам Великой Отечественной войны, вечная память павшим в боях за Родину. Это, возможно, беспрецедентное мероприятие на уровне Российской Федерации, когда представители двух далеких друг от друга регионов, объединенных одной идеей, смогли сделать очень нужное, благородное дело, способное послужить примером для других, — отметил руководитель нашей делегации, первый заместитель начальника Главного управления Алтайского края по социальной защите населения и преодолению последствий ядерных испытаний на Семипалатинском полигоне Виктор Ретенко. В этот день еще девять останков наших земляков, найденных ребятами и взрослыми из объединения «Искатель», были с почестями захоронены под небольшой пирамидкой, увенчанной красной звездой. Прошла панихида по воинам, «в борьбе за Отечество жизнь положившим», рванул воздух залп автоматного салюта. На крышку солдатского гроба легли мешочки с освященной алтайской землей. На 85-м километре «В августе 41-го обстановка для наших войск в Карелии складывалась критически, остановить наступление финнов не удавалось, — рассказывал 7 сентября 2008 года на 85-м километре тракта Кочкома-Реболы, месте боя наших земляков, Виктор Рыбаков. — Враг стремился взять под контроль стратегическую магистраль — Кировскую железную дорогу. Когда у оборонявшейся 27-й стрелковой дивизии уже не осталось резервов и нависла угроза окружения, в ее распоряжение прибыл маршевый батальон сибиряков. Он не предназначался для Карельского фронта, но, учитывая сложившееся положение на Ребольском направлении, его перенаправили сюда. Сибиряки прибыли на станцию Кочкома 1 сентября 1941 года, было их 1021 человек. Пять дней обучались особенностям боя в болотисто-лесистой местности, потом разделились на два батальона. Первый — 400 человек — занял оборону у Ругозера, где финнам удалось вклиниться в расположение наших войск. 7 сентября бой начался около пяти часов утра и продолжался до позднего вечера. По словам участников тех событий, на участке батальона был просто ад кромешный. Финны вели по нему непрерывный огонь из орудий и минометов и также непрерывно атаковали. Действовали против сибиряков батальоны элитной 14-й пехотной дивизии финнов, командир которой полковник Эрки Раапааана подчинялся непосредственно Маннергейму и был к тому же его личным другом. Кровью, жизнями своими сибиряки остановили финнов и фактически спасли от окружения и разгрома 27—ю дивизию. Искатели По словам руководителя Муезерского общественного объединения «Искатель» Владимира Хомени (предприниматель, жертвующий значительную часть зарабатываемых им денег на поисковые работы. — Авт.), за 17 лет они обнаружили и предали с воинскими почестями земле более 200 воинов Сибирского батальона, павших смертью храбрых 7 сентября 1941 года у Ругозера. К сожалению, удалось прочесть только девять смертных записок и узнать имена тех, кто их заполнял. У большинства найденных красноармейцев таких медальонов не было вовсе, другие вкладывали в них узенькие стандартные бумажки с незаполненными графами, чтобы смерть не накликать. Ни у кого из захороненных 7 сентября 2008 года в Ругозере бойцов «смертного» медальона обнаружено не было. — Как-то раз мы нашли останки четырех бойцов, которые, по всему видать, были отчаянными ребятами и здорово финнам насолили, — рассказывает поисковик Сергей Александров. — У всех были черепа прикладами пробиты и медальоны изломаны и на дне ячеек под останками лежали. Видимо, когда они батальон на части рассекли, наши бойцы по нескольку человек в разных местах ячейки рыли и отбивались кто чем и сколько мог. Расшифровывали записки под синим светом, одну, почти в труху превратившуюся, прочли, — продолжает свой рассказ поисковик. — Из Алтайского края тоже боец был, деревня Александровка, как помню. Я посмотрел по карте, а у вас их несколько. Угадай попробуй, из которой. Другой раз раскопали — ни капсулы, ничего, только ложечка алюминиевая и на ней выцарапано «Вася». Сколько мы искали, сколько писали и к вам в край, тоже нет данных, и все. Кому это нужно? Мне, тем, чьих отцов «поднимал»… После приезда вашей делегации постараемся всех, кто еще тут лежит, поднять, а их, по нашим подсчетам, около сотни. Я просто не могу найти слов, чтобы выразить благодарность ребятам, которые занимаются поиском и захоронением останков наших отцов. Низкий им поклон за это, — говорит житель Кемерово (уроженец с. Тогул Алтайского края) Геннадий Петрович Поплевин. — Мне было четыре года, когда в августе 41-го отца забрали на войну. Он в колхозе при конях работал и меня часто с собой брал. Ездили на покос с ним, лошадей пастись отводили. Похоронку помню, как получили. Не сохранилось ни ее, ни писем, ничего. Одна память. Внук и внучка Первым на открытой 7 сентября 2008 года мемориальной плите сибирякам-алтайцам значится имя красноармейца Азарова Парфена Кузьмича. Братьев Азаровых уходило на войну трое, погибли все. Один здесь, в Ругозере, другой — под Ленинградом, третий — в концлагере Майданек. Из Петропавловского района в Ругозеро приехал внук Парфена Кузьмича Сергей Дмух. В пятницу, 18 апреля, вышел номер «Алтайской правды», где статья «Оборона была восстановлена», а в субботу вся в слезах пришла ко мне мать — Мария Парфеновна, — рассказывает Сергей Иванович. — Вот смотри, говорит, отца моего, твоего деда фамилия, памятник им ставить будут. Я решил ехать сразу, как об этом узнал. От деда ведь ничего не осталось, кроме похоронки, что в 43-м пришла, да одного письма, где он писал, что трудно, голодно, ну и как по-деревенски положено, приветы всей родне. Мать сшила бархатный кисет, насыпала в него земли нашей, попросила, чтобы я эту землю на могилку в Ругозере доставил. Я отдал ее батюшке, который панихиду проводил, он положил на крышку гроба солдатского. Наказ матери выполнил. Но у нас из района 27 человек в том бою погибли. Я когда ехать собирался, обзвонил все сельские советы, чтобы сообщили об этом событии. Так что я и как их представитель, и всего района нашего сюда поехал. Приеду, буду отчитываться. О том, где погиб ее дед, учитель русского языка барнаульской школы «Благодарение» Галина Зеленина узнала еще в 1995 году, когда в «Алтайской правде» была опубликована статья о том, что в районе карельского села Ругозеро на останках наших бойцов были найдены четыре смертных медальона, записки из которых удалось расшифровать. Одну из них написал дед Галины Григорьевны — красноармеец Петр Сазонов. — Сегодня я везу домой написанную моим дедом предсмертную записку, за что огромное спасибо ребятам-поисковикам, — рассказывала уже по дороге в Барнаул Галина Зеленина. — Я до того никогда не видела его почерка, но знала, что он был довольно грамотным, бригадиром в колхозе работал. По рассказам бабушки, он многим помог в трудную минуту, как говорится, последнюю рубаху мог снять, если кому надо. На фронт ушел в июле 1941 года, вот в Карелию попал. Родственники ничего о его судьбе не знали. Бабушка, Капитолина Васильевна, похоронку тогда не получила, а только бумажку «пропал без вести». Старшего сына, Петра Трофимовича, в конце 1942 года забрали на фронт. Он прошел от Сталинграда до Будапешта. Был много раз награжден и много раз ранен. В 40 лет умер в военном госпитале после операции. Достала война. Я испытала сильнейшее эмоциональное потрясение, побывав на поле боя. Жутко это все, и в то же время знать, что твой дед, его товарищи не побежали перед более сильным врагом, до конца выполнили свой долг, дорогого стоит. Это очень много значит и для меня, и для всех, кто побывал с нашей делегацией в Ругозере. Армейская забота В Карелии члены делегации Алтайского края побывали во многих местах Сегежского и Муезерского районов республики: на алюминиевом заводе в Новодворицах, в средней школе Ругозера, детском доме в селе Каменный Бор, а также в отдельной радиолокационной роте под командованием майора Алексея Веретина, которая несет круглосуточное боевое дежурство по охране воздушных рубежей Родины. После ужина командир части провел небольшую экскурсию по позициям своего подразделения, в котором служат ребята действительно со всех концов России — из Вологды, Ставрополя, Санкт-Петербурга, Омска, — а в разговоре с корреспондентом «Алтайской правды» сказал: — В подготовке к открытию памятника сибирякам-алтайцам, погибшим в сентябре 1941 года, наша рота принимала самое деятельное участие — работали на планировке площадки мемориала. Памятник этот вообще наш, в том смысле, что закреплен за воинской частью. Там мы 23 февраля и 9 мая постоянно проводим мероприятия, а перед этим соответственно приводим все в порядок. Возлагаем венки, проводим митинг — все как положено. И если кто-то из родственников геройски погибших сибиряков-алтайцев собирается ехать в Ругозеро, пусть знают, мы окажем им всю возможную помощь с размещением, транспортом. В общем, сделаем для них все, что в наших силах. Их отцы и деды были настоящими солдатами, и нам просто грех о них забывать. Иван вернулся домой В истории Алтайского края было также несколько случаев, когда прах погибших на Великой Отечественной его уроженцев возвращался в родные края и был захоронен на кладбищах сел, откуда они уходили на войну. Так, 22 июня 2007 года в Калманке был похоронен найденный на боевых позициях в Тверской области и опознанный с помощью записки из смертного медальона уроженец этого села Иван Дорофеев. Он погиб в 43-м и спустя 66 лет все же вернулся на свою малую родину. Нашли его поисковики из отряда «Надежда» городка Руза Московской области. — Отца я очень хорошо помню, мне ведь 10 лет в 41-м стукнуло, — рассказывал в день похорон солдата на сельском погосте его сын Дмитрий Дорофеев. — Ему тяжело было уходить, ведь уже пятый десяток разменял, дома жена и четверо детей. Но пошел, раз надо. Два письма только и получили от него, а потом все — «пропал без вести». Месяца через три забрали в армию и моего старшего брата Александра, он в 43-м погиб. Но о нем-то мы хоть знали, где похоронен, а вот где отец. Спасибо огромное тем людям, что его нашли, тем, что домой доставили. Спасибо… В том же 41-м, как и многие его земляки, ушел на войну и житель деревни Александровка Солонешенского района Филарет Черепанов. Из двадцати мужчин, ушедших на фронт из Сибирячихинского сельсовета, в который входит когда-то большая Александровка, до лета 2006 года четырнадцать (!) числились пропавшими без вести. Затем их стало на одного меньше. В августе того года в Сибирячихинский сельский совет пришла весть о том, что экспедиция «Долина» обнаружила в воронке возле деревни Новая в Новгородской области останки трех бойцов, медальон со сведениями на Филарета Черепанова и солдатскую ложку, на которой читалась фамилия Рыбальчев. Филарет Черепанов был отцом пятерых детей, младшей дочери Гале на момент его ухода на фронт был лишь год. Вернуть прах ее отца и своего деда на родину взялись проживающий в Санкт-Петербурге его внук Сергей Падерин и дочь одного из сыновей Филарета Ефима — Ирина. Решили, что место упокоения должно быть общим. 14 октября 2006 года останки трех солдат были захоронены на кладбище таежной деревни Александровка. Бирка на шее Согласно легенде в середине 60-х годов 19 века, некий берлинский сапожник, сыновья которого служили в прусской армии и отправлялись на войну, изготовил для них жестяные бирки. С их помощью кто-нибудь должен был опознать сыновей в случае их гибели и оповестить отца. Сапожник был так горд своим изобретением, что посмел обратиться в военное министерство Пруссии с предложением ввести подобные знаки по всей армии. Предложение было дельное, но вот аргументацию сапожник придумал неудачную. Он ссылался на успешный опыт применения в Пруссии специальных собачьих бирок для учета и взимания налогов с владельцев. Когда обсуждение новой идеи дошло до короля, обожавший своих солдат король Пруссии Вильгельм I был просто взбешен предложением надеть на них «собачьи бирки». Только спустя некоторое время он все же позволил убедить себя в пользе этой идеи и ради эксперимента согласился на введение личных опознавательных знаков в некоторых частях прусской армии. Такова легенда. А на деле введение первых личных опознавательных знаков в период австро-прусской войны 1866 года встретило массовое неприятие новшества со стороны даже самых дисциплинированных прусских солдат. Выданные им «смертники» они попросту выбрасывали или «забывали» в обозе. Солдат в 19 веке был также суеверен, как и в 20, и требование командиров обязательно носить на себе «вестник смерти» вызывало страх, что как раз он-то и привлечет на них скорую гибель. Позже только активная пропаганда офицеров вермахта среди своих солдат о необходимости иметь личный опознавательный знак как гарантию получения семьей пенсии в случае гибели его владельца убедила являющихся примерными семьянинами немцев изменить свое мнение к «вестнику смерти», и ношение таких жетонов стало нормой. Для установления личности военнослужащих германской армии использовались личные опознавательные знаки (die Erkennungsmarke), представляющие собой алюминиевую пластину овальной формы, которая носилась на шнурке, охватывающем шею. Каждый знак состоял из двух половинок с выбитой на них одинаковой информацией: номер знака, сокращенное наименование войсковой части, выдавшей знак, а также группа крови. Обе половины личного опознавательного знака могли легко отламываться друг от друга. При захоронении погибшего одна половина знака отламывалась и отсылалась вместе с донесением о потерях. Другая половина оставалась на теле погибшего. Надпись и номер на личном опознавательном знаке воспроизводились во всех личных документах военнослужащего. Вместе с тем в каждой войсковой части велись точные списки личных опознавательных знаков. Копии списков выданных личных опознавательных знаков посылались в берлинское Центральное бюро по учету военных потерь и военнопленных. Готтлиб Бидерман так вспоминает о первых днях войны в России, куда он вступил со своей 132-й пехотной дивизией 22 июня 1941 года: «Могилы немецких и русских солдат теперь оказались вблизи друг от друга: немецкие могилы, отмеченные грубыми деревянными крестами, находились справа от дороги, а русские — слева. Русские могилы остались безымянными. Их обозначали лишь винтовки и штыки, воткнутые в рыхлую землю. Немецкие могилы были увенчаны характерными стальными касками, а на некоторых крестах на льняных бечевках висели личные знаки в надежде на то, что их подберут и зарегистрируют. 8 июля, когда подошли к Бродам, на широкой, изрытой глубокими колеями дороге мы обогнали интендантские подразделения и подразделения связи 70-й дивизии 6-й армии. Связисты сообщили нам, что дивизия при взятии Лемберга (Львова. — Авт.) потеряла 600 человек убитыми и ранеными, и с уверенностью заявили, что война должна кончиться через несколько недель». За народ и фюрера Война, как известно, через несколько недель не кончилась, и в Германию все чаще стали приходить казенные бумажки с сообщениями о гибели ее сыновей. В инструкции по оповещению родственников погибших кроме прочего значилось, что такой-то солдат или офицер вермахта «похоронен со всеми почестями на кладбище героев войны». В 1941–1942 годах в период немецких наступлений чаще всего так и бывало, и в фатерланд кроме казенных извещений часто приходили письма товарищей погибших с подробностями гибели «покорителя Востока» с описанием места его захоронения. «В поле, 10.09.1941. Уважаемый господин Штрицель! Ваше письмо от 29.07.1941 получил. В нем Вы просите сообщить о смерти Вашего мальчика. Удовлетворяю Вашу просьбу. Ваш мальчик был причислен к нашему подразделению перед одним из наступлений. Гегнер был очень порядочным, интеллигентным. Вблизи Вашего сына взорвался артиллерийский снаряд. Ваш сын был смертельно ранен в голову осколком снаряда, смерть наступила мгновенно, так что он ничего не почувствовал и ничего не успел сказать. Когда красные отступили, а затем были разбиты, Вашего сына похоронили вместе с еще одним товарищем, которого настигла та же участь. Здесь, за границей, между знакомыми должна быть дружба. Так должно быть и в смерти. Ваш сын был в нашем подразделении примером, и мы были ему всегда благодарны. Название места погребения могу Вам после окончания сражения сообщить. Если есть у Вас возможность выслать фотографию Вашего сына, буду Вам очень благодарен. С наилучшими пожеланиями.      Хайль Гитлер!      Ваш Г. Хагеродт. СС-оберштурмфюрер.      Полевая почта 39 858». Отец так и не узнал подробностей о смерти и месте захоронения своего сына, письмо не было отправлено: Г. Хагеродт был пленен. «На передовой, 29 марта 1942 г. Глубокоуважаемый господин Ш.! Я с сожалением должен подтвердить Вам тот прискорбный факт, к которому Вас уже подготовил ортсгруппенляйтер НСДАП. Ваш сын, солдат Эдуард Ш., родившийся 21 мая 1908 года, героически пал на поле брани 20 марта 42 года года за фюрера и народ, за будущее Германии. Мы похоронили его в достойной солдатской могиле недалеко от того места, где он погиб. На большом деревянном кресте в форме Железного креста выжжено его имя и покрашено краской. На тщательно насыпанном холмике лежит его каска, которую он носил в бою. Он лежит один в прекраснейшей местности, вокруг изгородь из березовых столбиков. Могила сфотографирована. Проявим пленку и вышлем Вам карточку.      Хайль Гитлер!» Достойных солдатских могил на всех хватало не всегда. Ефрейтор 111-й пехотной дивизии вермахта Гельмут Клаусман вспоминает: «Убитых хоронили по-разному. Если было время и возможность, то каждому полагалась отдельная могила и простой гроб. Но если бои были тяжелыми и мы отступали, то закапывали убитых кое-как. В обычных воронках из-под снарядов, завернув в плащ-накидки или брезент. В такой яме за один раз хоронили столько человек, сколько погибло в этом бою и могло в нее поместиться. Ну а если бежали, то вообще было не до убитых». Нужно отдать должное немцам — когда они не бежали, то при малейшей возможности стремились вынести своих убитых с поля боя и похоронить по-человечески, что наши делали далеко не всегда. Для «честных» и прочих Что же касается погребения немцами оставшихся на поле боя солдат противника, то в этом отношении верховным командованием вермахта был издан специальный документ, в котором, в частности, говорилось: «А. Павшие или погибшие солдаты. I. В случае, если это позволяет боевая обстановка, их погребение производится с оказанием последних солдатских почестей, таких же, какие оказываются немецким солдатам после их смерти. Обеспечивается наличие: a) музыкального корпуса и музыкантов или духового оркестра (в случае наличия такового на месте погребения). При организации погребения павших или погибших солдат противника следует учитывать, что погибший являлся солдатом и, будучи таковым, с честью сражался. В связи с этим постановляется выделить: b) людей для несения гроба, венков и подушек с наградами, c) немецкой почетной процессии во главе с офицером или лицом в звании, соответствующим званию погибшего. По возможности организовать шествие, но не более многочисленное, чем в таких случаях организуется для одного немецкого солдата. Группа из числа почетной процессии дает трехкратный салют над открытым гробом. d) Венка вермахта или одной из его частей с красными лентами, на одной из которых изображение свастики на белом круге, на другой на одинаковой высоте Железный крест, а под ним надпись «Вооруженные силы Германии» (или «Сухопутные войска Германии», «Военно-морской флот Германии» или «Военно-воздушные силы Германии»). Оплата производится из средств рейха с занесением в ст. VIII E 230. e) Гроб накрывается военным или государственным флагом соответствующего вражеского государства, а в случае отсутствия такового остается непокрытым. Решение о соблюдении настоящей инструкции в условиях боевых действий принимается войсками самостоятельно с учетом боевой обстановки и условий местности. В случае нахождения на месте погребения пленных солдат противника, являющихся согражданами погибшего, по возможности обеспечивается их участие в погребении: а) в качестве носильщиков гроба и наград; b) в качестве почетной процессии, равной по численности немецкой почетной процессии, но не превышающей 30 человек. Процессия двигается отдельно от немецкой процессии к месту захоронения. Во время погребения охрана осуществляется незаметно; с) путем предоставления венков. Ленты такого венка разрешается выдерживать в национальных цветах. Финансирование осуществляется не за счет средств рейха, а) Участие гражданских лиц в церемонии погребения запрещается; b) во избежание привлечения всеобщего внимания погребение осуществлять рано утром. Освещение в прессе, по радио, осуществление киносъемки согласовывается с отделом пропаганды верховного командования вермахта. По возможности, к участию в погребении привлекается один представитель Красного Креста и один представитель государства-гаранта соответствующего государства противника (сотрудник дипломатического или консульского представительства государства-гаранта в великогерманском рейхе, на занятой территории или территории боевых действий). Сведения о последних предоставляются командованием соответствующих военных округов, военно-морских баз, военно-воздушных округов, командующими войск вермахта на занятых территориях. а) Если установлено, что погибший исповедовал христианскую веру, то погребение по распоряжению соответствующего военного органа осуществляется с привлечением военного или гражданского священнослужителя на занятых территориях, а в исключительных случаях — с привлечением местных священников страны-противника, однако только с одновременным привлечением переводчика в целях контроля. Церемония проводится в упрощенной форме. b) Погребение погибших, относящихся к нехристианским религиям, производится с честью в простом светском порядке». Но это только в том случае, если павший был «честным солдатом». К воинам же РККА, согласно тому же документу, это определение не имело никакого отношения, а потому в отношении их действовало: «Специальное руководство по погребению советских военнослужащих. Для военнослужащих СССР в связи с их поведением по отношению к немецким военнослужащим вводятся следующие специальные правила: 1) погребение проводится в полной тишине; 2) в процедуре не принимают участия ни немецкие процессии, ни процессии противника; 3) венки не возлагаются; 4) салют не производится; 5) участие священнослужителей ввиду позиции СССР по отношению к церкви не допускается. Начальник верховного командования вермахта». В мерзлую землю 9 апреля 1942 года в сообщении Телеграфного агентства Советского Союза (ТАСС) из Лондона прошла информация агентства Рейтер, которое, ссылаясь на берлинского корреспондента шведской газеты «Социал-демократия», передало, что германское командование в связи с огромными потерями на советско-германском фронте создало в частях германской армии специальные «похоронные команды». Корреспондент указывает, что «похоронные команды», несмотря на то, что им приходится работать круглые сутки, не успевают закапывать убитых немецких солдат, и во многих пунктах трупы лежат целыми группами. В прифронтовой полосе с германской стороны фронта, пишет корреспондент, в ряде мест вспыхнули эпидемии. Выписавшийся весной 1942 года из госпиталя немецкий пехотинец Бенно Цизер возвращался в свою часть, о чем в своей книге «Дорога на Сталинград» написал так: «Проселочная дорога вела мимо обуглившихся развалин дома. Местами они еще тлели. Еще через несколько шагов я увидел солдатские могилы, земля недавно вскопана, кресты новые. «Десятая рота», — прочитал я, и сердце у меня сжалось. Моя рота. Пехотинец Георг Хаунштайн. Мне незнаком. Должно быть, из пополнения. Сержант Карл Манш. Незнакомец. Затем еще много других, которых я не знал. Но Хабахера я знал и Штрангеля, живого, горячего парнишку из моего взвода. Я пробежал озабоченно по фамилиям на остальных крестах и нашел одного, и еще одного, которых я знал. Потом у меня перехватило дыхание. Я наклонился ниже, чтобы убедиться, что не ошибся. Это не может быть! Фельдфебель Вилли Шольц! Каска, надетая на крест, была несколько сдвинута — точно, как он носил ее при жизни. Я снял ее, мои руки дрожали. На внутренней стороне кожаного ремешка было выведено «В. Шольц» рукой самого Вилли. Было трудно прочитать подпись под темно-коричневым пятном крови, но я ее прочитал. И нашел дырочку сбоку на каске с вогнутыми внутрь острыми краями, и они тоже были темно-коричневыми. Наш Вилли — медлительный, симпатичный, чудаковатый малый, у которого очки всегда сползали на нос. Небольшого роста парень, подумал я, могилу, наверное, вырыли меньшего размера, чем обычно. Я пошел сутулясь по мягкой земле, насыпанной над ним, чувствуя себя бесконечно одиноким. Этот мой друг, наш общий друг, убит». И еще несколько воспоминаний немцев и их союзников по походу на Восток. В этот раз тех, кто дошел до самой Волги и потом вынужден был бежать от нее, оставляя на своем пути чаще всего безымянные могилы боевых товарищей, а то и вовсе покрытые мерзлыми трупами русские поля. Гауптман Луитпольд Шейдле: «Когда в приказе по дивизии или в телефонограмме упоминается, как превосходно держатся солдаты в своих снеговых окопах, меня охватывает негодование. Все это легко говорить, когда сидишь в бункере, по крайней мере имея крышу над головой, в тепле, когда можешь есть чистыми руками и, главное, можешь обойти стороной поле мертвых. Но пехотинец на Казачьем кургане уже несколько недель живет среди трупов. Трупы справа, трупы слева, трупы рядом с ним, трупы под ним или под его винтовкой. Все попытки похоронить погибших не удаются, хотя у нас уже имеется опыт могильщиков. В середине сентября в северной излучине Дона между Кременской и Ближней Перекопкой, у высоты 199, мы похоронили мертвых прямо в окопах, в которых мы сами сидели пригнувшись. И пока связисты шифровали донесения и стучали ключами, посыльные притаскивали с покинутых позиций тела наших погибших товарищей, втискивая их между радиоаппаратурой в неглубокие стрелковые ячейки и присыпали землей. Уже через несколько часов на нашем командном пункте путали могилы с окопами, а то и садились на тонкий земляной слой, который пружинил, так как под ним лежало еще даже не успевшее остыть тело. А потом горячо спорили, можно ли с чистой совестью сообщать родственникам погибших, что их родные погребены на кладбищах. Здесь, в котле, все выглядит иначе. Тот, кто не падает сам в свой снеговой окоп, не умирает там и его не заносит снегом, тот остается на поле. Могилы копали только в первые дни, и появилось кладбище с деревянными крестами, надписями и высоким четырехметровым дубовым крестом. Но это длилось лишь несколько дней. Уже не хватало живых, чтобы копать могилы мертвым и сколачивать кресты, а земля промерзала все глубже и глубже. То, что на въезде в Дмитриевку устроено кладбище, служит темой разговоров, но кто же в нашем отчаянном положении станет спрашивать, что целесообразно и что нет? На небольших санках, сколоченных из грубых досок, по вечерам в снеговые окопы, которые называются «позициями», привозят продовольствие, а в обратный путь грузят на них окоченевшие трупы. На огневые позиции минометов и противотанковых орудий на санках доставляют ночью боеприпасы, а увозят тяжелораненых на передовой перевязочный пункт. Проезжая мимо кладбища, смотрят, подает ли еще раненый признаки жизни. В таком случае его волокут до санитарного бункера. Если нет, то без всяких формальностей увозят вместе с мертвецами на кладбище. Так из лежащих рядом мертвецов образуется поле мертвых. Сотни и сотни трупов лежат рядом друг с другом или друг на друге. Среди мертвецов стоит во весь рост оледеневший труп, у которого рука и нога откинуты, как у деревянного паяца. Ветер колышет конец перевязки на бедре, которую раненый намотал в надежде на спасение. Издали кажется, что среди мертвых стоит живой. Да, так оно и есть: трупы живут, напоминают. Гляди на нас, мертвецов, на мертвецов Казачьего кургана, высоты 129, кладбища танков, оврагов у «Платины» и «Золота», Дона, Клетской. Каждому из нас они напоминают, и каждый, кто идет мимо поля мертвых, наклоняет голову и невольно думает о самом себе. Значит, большего мы не стоим. Значит, большего мы не заслужили. Вот так ограбят тебя, так же осквернят и твой заледенелый труп». Генрих Метельман: «Наверное, с неделю мы были вынуждены тащить на руках нашего раненого товарища — Эгона. Для этих целей мы раздобыли, уж не помню где, лодку-плоскодонку и использовали ее как сани, куда положили Эгона. Но в пути он умер, и нам предстояло вырыть для него могилу в окаменевшей от холода земле. Вместо гроба мы решили завернуть его в кусок брезента, за что нас ждал хороший нагоняй, потом кое-как закидали тело комьями земли и сверху чуть присыпали снегом. Оглядев место погребения, мы подумали, что голодному зверю ничего не стоит добраться до покойника и вдоволь попировать. Однако наш проныра фельдфебель не мог не заметить пропажу брезента и принялся распекать нас. Сначала мы попытались убедить его, что, дескать, виноваты все, но все же, наказали именно того, кому принадлежала идея использовать в качестве гроба казенный брезент. Наш офицер приказал нам во что бы то ни стало вернуть брезент, так что мы вынуждены были раскопать свежую могилу и вновь развернуть тело. Все, кому выпала эта адова работенка, были вне себя, считая исполнение этого приказа святотатством, глумлением над покойным Эгоном. Неужели нашему фатерлянду было жаль куска брезента для его павшего защитника?». Эудженио Корти (итальянский лазарет на станции Чертково, январь 1943 года): «Недалеко от входа русские пленные выкопали несколько глубоких траншей (эти пленные тоже выглядели очень жалко: в изношенных одеждах, с посиневшими от холода лицами). В траншеи укладывали труппы умерших в лазарете в близлежащих домах. Каждый день в этих братских могилах появлялся слой мертвых тел. Я несколько раз приходил сюда. Иногда возле ямы друзья умершего вбивали деревянный крест, наспех сколоченный из попавшихся под руку досок. На кресте, чаще всего карандашом, было написано имя покоящегося в траншее, подразделение, где он служил, и звание. Нередко на таком самодельном памятнике можно было прочитать фразу, в тех условиях казавшуюся, мягко говоря, странной: «Caduto per la Patria» (пал за Родину). Иногда неглубоко вколоченные кресты падали в яму и лежали там вперемешку с телами. Саваном для умерших служило снежное покрывало». Гельмут Вельц, командир саперно-штурмового батальона. Похороны немецких солдат в руинах окруженного советскими войсками Сталинграда: «Подходит священник, и вот уже слышатся его слова. Он торопится: каждую минуту может начаться воздушный налет. Наскоро бормочит слова из Ветхого и Нового Заветов, из молитвенника, из книги церковных песнопений. Он читает проповедь о долге доброго камрада и о геройской смерти священной жертвы во имя фюрера, народа и рейха! «Во имя фюрера, народа и рейха!» Это повторяется многократно, как будто мы уже в том сомневаемся. Но патер явно действует по шаблону. Хочет он того или нет, для него это стало делом привычным и повседневным: сегодня в 14.00 ему надо служить на кладбище! А раз он здесь, все идет так же, как вчера, как позавчера, как будет идти завтра, послезавтра, всегда. Каждый день одно и то же. Меняется только число тех, кого кладут в могилы и кто всего этого уже не знает. Иногда их восемьдесят в день, иногда сто, а иногда и всего тридцать. А ждущих своей очереди за забором меньше не становится. Все едино. Помни, человек, что ты лишь прах и снова обратишься в прах. Аминь. И даже в этот самый момент гибнут те, кого положат в мерзлую землю завтра. Во имя фюрера, народа и рейха! Аминь. Совсем рядом, в двадцати шагах от нас, могильщики копают новые ямы. Собачья работа — долбить промерзшую землю на два метра в глубину. Они плюют на руки, и вот уже десять могил готовы, надо поторапливаться. Скоро появится новая повозка с мертвецами, а куда их девать? Надо иметь могилы про запас, и так не успеваем, вот уже пятьдесят трупов лежат непогребенными. Когда священник не замечает, в одну могилу кладут по парочке, а то и больше мертвецов. Лучше выкопать одну могилу поглубже, чем еще несколько. Экономия труда. А на березовом кресте над могилой напишем: «Здесь покоится Фриц Мюллер». Те, кто под ним лежит, все равно жаловаться не станут. А родные из Берлина так и так на могилку не придут. Берись за дело! И в следующую ямку троечку. Патер не заметит. Он видит только, что все, как надо, в струнку: ряды могил и ряды березовых крестов. Он берет молитвенник в руки, опускает очи долу и молится, потом вздымает глаза к небу и говорит о геройской смерти. Произносит здравицу в честь Германии». Самоходчик Электрон Приклонский вспоминает, что уже летом 1943 года во время наступления нашей армии он и его товарищи у шоссе Белгород-Харьков видели такую картину — большое немецкое кладбище со свежезасыпанными длинными могилами. Могилы были обозначены березовыми кольями (по числу убитых), выстроившимися в строгие шеренги. «Колья в каждой шеренге соединены между собой общей жердью — перекладиной, образуя множество прямых католических крестов. Старые фронтовики говорят, что это усовершенствование изобрели практичные немцы из похоронных команд, чтобы облегчить свой нелегкий труд по изготовлению огромного количества крестов, на которые здесь, на Восточном фронте, спрос в последнее время особенно велик и неизменно продолжает расти. Что ж, ради такого дела мы готовы пожертвовать энным количеством наших березовых рощ. Не обеднеем: берез и осин у нас много». Судить не вправе 2 апреля 1942 года в свет вышла инструкция службы тыла Красной армии, в которой предусматривалась ликвидация вражеских кладбищ в освобожденных РККА населенных пунктах. Однако во многих селах и городах жители делали это сами без посторонней помощи и не дожидаясь никаких инструкций. Юрий Стрехнин пишет в своих воспоминаниях, как в 43-м в одном из освобожденных от нацистов курских сел они увидели капитально устроенное немецкое кладбище: две пересекающиеся аллеи, образующие крест, в конце одной из аллей в голове креста — высоченная бетонная стела, на ней крупными буквами выбита надпись: «Они пали за отечество, народ и фюрера». «Жители рассказали нашим бойцам, что на это кладбище приезжали немки, чьи мужья похоронены здесь. Теперь больше никогда не приедут. От жителей мы узнали, что как только село было освобождено, они выкорчевали все кресты, а могилы сровняли с землей. Вот только бетонную глыбу не смогли убрать, пока что стоит, мозолит глаза, но ее непременно уберут, чтобы и памяти никакой о захватчиках не осталось». Порой отступающие немецкие войска сами снимали кресты на кладбищах своих камерадов, как произошло это, например, на кладбище 132-й пехотной дивизии вермахта в деревне Сологубовке (Ленинградский фронт), в которой служил Готтлиб Бидерман. «Это кладбище служило для дивизии местом погребения в течение двух сражений на Ладожском озере, а рядом с ним располагался дивизионный медпункт. На кладбище в тени хорошо сохранившейся греческой ортодоксальной церкви был воздвигнут большой березовый крест, — пишет он в своей книге «В смертельном бою». — Несколько месяцев спустя германская армия покинула этот район, и на солдатских могилах не было оставлено ни одного креста. Часто, чтобы не снабжать советскую разведку информацией в отношении воинских соединений, воевавших в этих краях, а также чтобы скрыть от врага имена и количество павших воинов, с военных кладбищ при отходе удалялись любые признаки захоронений и метки. После войны советское правительство приложило дополнительные усилия, чтобы уничтожить всякие оставшиеся отметки или монументы, которые захватчики могли воздвигнуть в честь своих погибших, — сетует бывший фашистский офицер. — Сейчас те, кто пал на обширных просторах на Востоке, лежат в безымянных могилах». Сокрушается о судьбе могил пытавшихся поработить Россию людей и автор книги «Генералы третьего рейха» (созданной при вспомогательной роли Джина Мюллера), наш союзник в той войне, известный американский историк Сэмюэл У. Митчем. Вот как он пишет об этом в главе, посвященной жизнедеятельности крупного фашистского палача (до начала Второй мировой войны занимавшего должность начальника первого немецкого концлагеря Дахау, а затем главного инспектора концлагерей и командира охранных подразделений СС. — Авт.), командира панцергренадерской дивизии СС «Мертвая голова» Теодора Эйке, погибшего 26 февраля 1943 года в боях за Харьков: «Гиммлер велел временно перенести останки Эйке на Хегенвальдское кладбище в Житомире, чтобы не дать им попасть в руки Советов. И все же, когда Красная армия весной 1944 года освободила Украину, останки шефа «Мертвой головы» эсэсовцам забрать с собой не удалось. В обычае Советов было сравнивать с землей захоронения при помощи бульдозеров или каким-либо другим образом осквернять могилы немецких солдат, и можно почти с уверенностью сказать, что с могилой Эйке произошло то же самое». Барнаулец Дмитрий Каланчин: «Осенью 43-го недалеко от деревни, где мы тогда жили, в перестрелке с нашими разведчиками были убиты трое отставших от своих немцев. Могилой им стала старая силосная яма. Так безвестными они и остались. Ну, того не жалко. Злоба у нас на них немалая была. Что творили-то» Из письма матери и бабушки на Восточный фронт сыну и внуку обер-лейтенанту Рихарду Ланге. Гермиц, 30 июня 1941 года: «Кинотеатры теперь переполнены с раннего утра до самой ночи. Каждый немец хочет насладиться зрелищем побед в России и увидеть поставленного на колени врага. Даже я, добрая и уже немолодая женщина, истовая и примерная католичка, получала огромное удовлетворение при виде взятых в плен и тысячами бредущих по дорогам этих преступных типов, и особенно при виде их бесчисленных трупов. Эту хронику я смотрела по 3–4 раза. О, эти страшные, преступные, тупые лица, по всей видимости — жиды. А потом еще женщины с ружьями и жалкие изголодавшиеся дети, больные и зараженные паразитами. Имеют ли эти твари и их преступное государство право на жизнь» Эти «твари» пошли на страшные жертвы и сумели отстоять и свое право на жизнь, и право на свободу и независимость их государства. И по вполне понятным причинам хотели, чтобы и следа на их земле не осталось от той «цивилизованной» нечисти, которая пришла на нее жечь, грабить и убивать. Кто из нас, потомков, возьмется их за это судить. Словарь войны Окопный сленг — солдатский язык Великой отечественной — был афористичным, точным, истинно народным и частично сохранился даже до наших дней. Официальные названия оружия и боевой техники солдаты, как правило, не использовали, применяя для этого собственные наименования, чаще всего ласковые или шутливые, грубоватые, но тоже, как правило, произносимые с любовью и уважением. Отдельные виды вооружения имели сразу несколько наименований, и одну из лидирующих позиций занимал здесь самолет По-2. Наиболее известное его имя «кукурузник» сохранилось до наших дней, однако кроме этого его именовали «огородником», «совой» (за ночные полеты на бомбардировки), а на Волховском фронте называли почему-то «Никита-приписник». Позже, по воспоминаниям фронтового журналиста Бориса Бялика, когда он превратил свою слабость (малую скорость) в силу и стал легким ночным бомбардировщиком, его с дружеским юмором прозвали «королем воздуха», или сокращенно КВ. Кстати сказать, наземный собрат «короля воздуха» — советский тяжелый танк «КВ» (Клим Ворошилов) гитлеровцы весьма уважали и называли «черным мамонтом». Свой вклад в копилку имен По-2 внесли и немцы. Они называли его «лесник», «рус-фанер» (поскольку он имел деревянный фюзеляж), а также «зингер». «Древние русские бипланы мы называли «зингеры», — вспоминал после войны один из солдат вермахта. — Потому что считали, что их моторы звучали как старые швейные машинки». Ну, древний, не древний, а за сбитый По-2 в немецкой армии полагался незамедлительный отпуск на родину, что говорит само за себя. Уважительно именовали враги и наш знаменитый штурмовик Ил-2 — «черная смерть», или менее громко — «руссише штукас» (по аналогии с немецким пикировщиком Ю-87 — «штука»). Советские пехотинцы действительно любимый ими самолет (ведь именно «Илы» непосредственно поддерживали с воздуха наши войска и часто несли при этом большие потери и от огня с земли, и от вражеских истребителей. — Авт.) именовали шутливо-любовно «горбыль» или «горбатый» — за конфигурацию корпуса. Немецкие пикирующие бомбардировщики Ю-87 наши солдаты называли либо «лаптежниками» (за неубирающиеся во время полета шасси), либо «музыкантами» — на этих самолетах была установлена специальная сирена, которая при пикировании машины издавала душераздирающий вой. Доставлявший немало неприятностей нашим наземным войскам бронированный самолет-разведчик «Фокке-Вульф-189» наши солдаты называли «фриц в оглоблях», а чаще — «рама» (имея двойной фюзеляж, с земли он очень походил на это столярное изделие). Ошибочно «рамой» называли и другой самолет-разведчик-корректировщик «Хеншель-126», имевший, кстати, и собственное имя — «костыль». Для своего же оружия наши солдаты имена придумывали, разумеется, получше. К примеру, тяжелые самоходные орудия получили солидное имя «зверобои». «Когда под Курском впервые появились немецкие «тигры» и «фердинанды», — вспоминал участник боев в Сталинграде и на «Огненной дуге» барнаулец Николай Аверкин, — их в лоб не могли пробить никакие наши орудия. Беды от них было много, насколько помню, только в конце войны в тяжелых боях у озера Балатон появились наши самоходные орудия, снаряды которых весом в 32 килограмма не просто прошивали «тигры», а башни с них срывали. Называли их наши бойцы «зверобоями». Имеющие меньший калибр самоходки именовались не так значительно. САУ (самоходно-артиллерийская установка) — «саушка», СУ (самоходная установка) — попросту и любовно — «сучка». (Насколько известно автору, такое название самоходок сохранилось в армейском сленге и до наших дней. По крайней мере именно так называл свою самоходку участник штурма Грозного бывший заряжающий яровчанин Евгений Бузлаев). Самая же маленькая СУ-76 частенько именовалась «клизьмой». Специфическими терминами был насыщен и язык переговоров по проводной связи, где их употребляли для соблюдения секретности (вся эта терминология, разумеется, очень быстро стала понятна и немцам. — Авт.). К примеру, танки именовались «коробочками», минометы — «самоварами», орудия — «девочками». Снаряды и мины называли «огурцами», солдат более чем символично — «спичками». «Чиркнула» война, и нет человека. «Сообщая о раненых и убитых по телефону, говорили: «романов» — 46, «ульян» — 13, -вспоминает Борис Бялик, — или еще прозаичнее: «раненых — 46, по первой — 13». «Зятьки» и «диверсанты» Фронтовой сленг распространялся, естественно, не только на все, что было связано с войной, но и с жизнью вокруг нее. В этом отношении примечательно, к примеру, слово «рама», которым именовали не только немецкий самолет-разведчик, но и, скажем так, доступных женщин. Командир минерно-саперного взвода на войне сибирячка Апполина Лицкевич-Байрак вспоминала: «Погода была теплая, шли налегке. Когда стали проходить позиции артиллеристов-дальнобойщиков, вдруг один выскочил из траншеи и закричал: «Воздух! Рама!» Я подняла голову и ищу в небе «раму». Никакого самолета не обнаруживаю. Кругом тихо, ни звука. Где же та «рама»? Тут один из моих саперов попросил разрешения выйти из строя. Смотрю, он направляется к тому артиллеристу и отвешивает ему оплеуху. Не успела я что-нибудь сообразить, как артиллерист закричал: «Хлопцы, наших бьют!». Из траншеи повыскакивали другие артиллеристы и окружили сапера. Мой взвод, недолго думая, побросал щупы, миноискатели, вещмешки и бросился к нему на выручку. Завязалась драка. Я не могла понять, что случилось? Почему взвод ввязался в драку? Каждая минута на счету, а тут такая заваруха. Даю команду: «Взвод, стать в строй!». Никто не обращает на меня внимания. Тогда я выхватила пистолет и выстрелила в воздух. Из блиндажа выскочили офицеры. Подошел к моему взводу капитан, спросил: «Что тут произошло?» Я не могла ответить, так как на самом деле не знала причины. Тогда вышел вперед мой помкомвзвода и рассказал, как все было. Так я узнала, что такое «рама», какое это обидное было слово для женщины. Что-то типа шлюхи. Фронтовое ругательство». Говоря о противнике, наши бойцы практически никогда не говорили «фашисты», «враги» и т. д., называли его просто — «он» или «немец». Например, «и немец попер». Наших же солдат немцы неизменно именовали «иванами». «иван что-то задумал» и т. д. В просторечии же, так сказать, в бытовом плане фашистов и их сателлитов именовали по-разному. Кроме традиционного «фрицы», немцев называли и по-другому. В оккупированных ими западных областях страны — «швабами» (пришло из Европы. — Авт.). А, к примеру, в Краснодаре — «жестянщиками», за то, что они, отправляя на родину сливочное масло из России, очень ловко научились запрессовывать его в жестяные банки. Румыны звались «мамалыжиками» (мамалыга — кукуруза. — Авт.), итальянцы — «макаронниками», и т. д. Не обошлись без прозвищ и наши союзники — англичане и американцы. Так, присылаемые из Англии по ленд-лизовским поставкам летние, насквозь продуваемые зимним ветром шинели так и именовали — «союзными» или «африканскими», а поставляемые американцами продукты — «вторым фронтом». Красноармейцы как-то не очень верили, что их «братья по оружию» намерены вступить в битву с общим врагом в ее разгар, а потому, протягивая один другому банку со штатовской тушенкой, частенько говорили: «Ну-ка, открой второй фронт!.». Уже во время похода нашей армии по Европе, на пути к Берлину, появилось выражение «пятый океан», которым, по воспоминаниям уроженца Алтайского края офицера-артиллериста Ивана Новохацкого, фронтовики окрестили Румынию, Венгрию и Чехословакию, имея в виду «море вина». В Польше же было куда более популярным слово «бимбер». Так назывался самогон, настоянный, как правило, на карбиде кальция для усиления обжигающего эффекта. До наших дней дожило немного слов, рожденных в годы Великой Отечественной». Катюша — реактивная артиллерийская установка, сидор — солдатский вещмешок, кукурузник — самолет По-2, и т. д. Они появились на свет в очень тяжелые времена, и само их рождение говорит о том, что нашим дедам и прадедам было присуще не вешать нос и не сдаваться в самые трудные минуты. А еще говорили так: «Мыльный пузырь» — банно-прачечный отряд. «Махра» — пехота. «Наркомздрав» (наркомат здравоохранения. — Авт.) — госпиталь. «Наркомзем» (наркомат земледелия. — Авт.) — могила («кого — в наркомздрав, кого — в наркомзем»). «Автоматчики» — вши (русский вариант), «диверсанты», «маленькие партизаны» (немецкий). «Вошебойка» — приспособление для уничтожения вшей. «Валентина Тимофеевна» — военный трибунал. «Шура» — штрафная рота (немецкий аналог «хим-мельфартскомандо» — т. е. «команды по поездке на небо»). «Ночное довольствие» — получение вместе с жильем расположения его хозяйки. «Примаки», «зятьки» — окруженцы, нашедшие приют у сердобольных крестьянок. «Ванькинторг» — военторг. «Разведка жизнью» — перефразированный военный термин «разведка боем». Осуществляющее такую военную операцию подразделение, как правило, несет большие потери. (В немецком варианте «отряд вознесения».) «Выковыренные» — эвакуированные. Источники Публикации документов и справочная литература: Великая Отечественная в письмах. — М., 1982. В тылу врага (листовки партийных организаций и партизан периода Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.). — М.: Государственное изд-во политической литературы, 1962. Гогун А., Кентий А. Красные партизаны Украины. — Украинский издательский союз, 2006. Детство, опаленное войной. — Барнаул: А.Р.Т, 2007. Живая память. Великая Отечественная: правда о войне (в 3 т.). Воспоминания, очерки, дневники. — М., Совет ветеранов журналистики России, Союз журналистов РФ, 1995. На всю оставшуюся жизнь. Воспоминания воинов-бийчан, ветеранов тыла. — Бийск: Научно-издательский центр БиГПИ, 1994. Ни давности, ни забвения. (по материалам Нюрнбергского процесса). — Н.: Юридическая литература, 1983. Переписка председателя Совета министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. — М.: Государственное изд-во политической литературы, 1997. Письма с фронта любимым. — Барнаул: А.Р.Т, 2007. Сталинград, 1942–1943. Битва в документах. — М.:1995. Сталинград: уроки истории. — М.: Прогресс, 1980. Литература: Абдулин М.Г. 160 страниц из солдатского дневника. — М.: Молодая гвардия, 1985. Алексиевич С. Последние свидетели. — М.: Молодая гвардия, 1985. Астафьев В. Ода русскому городу. — Собр. соч. в 4 т. М., 1979. Астафьев В. Пастух и пастушка. — Собр. соч. в 4 т. М., 1979. Бидерман Г. В смертельном бою. — М.: Центрполиграф, 2005. Богомолов В. Жизнь моя, иль ты приснилась мне?.. — М.: Журнал «Наш современник», №№ 10–12, 2005; №№ 1, 10–12, 2006. Вельц Г. Солдаты, которых предали. — М.: Мысль, 1965. Верт А. Россия в войне 1941–1945 гг. — М.: Прогресс, 1967. Вершигора П. Люди с чистой совестью. — М.: Современник, 1986. Видер И. Катастрофа на Волге. — М.: Прогресс, 1965. Голубков С. В фашистском концлагере. — Смоленск: Смоленское кн. изд-во, 1958. Гофман Г. Леонид Дубровский. Сотрудник гестапо. — Либрусек. Гроссман. Жизнь и судьба. — Душанбе: Адиб, 1991. Дмитриев И.Д. Заметки товарища Д. — Л.: Лениздат, 1969. Долматовский Е. Было. — М.: Советский писатель, 1975. Драбкин А. Я дрался на Т-34. — Эксмо, 2008. Егоров Г. Книга о разведчиках. — Барнаул: Алт. кн. изд-во, 1976. Жукова Ю.К. Девушка со снайперской винтовкой. — М.: Центрполиграф, 2006. Залгаллер В. Быт войны // Журн. Нева. — СПб., 2004. Замулин В. Засекреченная Курская битва. — М.: Яуза-Пресс, 2008. Иванова И.А. Трагедия Мясного Бора. Сборник воспоминаний участников и очевидцев Любанской операции. — СПб: Политехника, 2005. Ивановский О. Записки офицера Смерша. — М.: Центрполиграф, 2007. Кличенков А. Краткий курс Великой Отечественной войны. — М.: Яуза-Пресс. Ковалев Б.Н. Нацистская оккупация и коллаборационализм в России 1941–1944. — М.: Транзиткнига, 1994. Корти Э. Немногие возвратившиеся. — М.: Центрполиграф, 2002. Крестовый поход на Россию / сост и ред. М. Чернов. — М.: Яуза-Пресс, 2005. Курочкин В.А. На войне, как на войне. — Л.: Лениздат, 1980. Лукницкий П. Ленинград действует. — М.: Советский писатель, 1976. Мартиросян А.Б. К решающим битвам. — М.: Вече, 2008. Метельман Г. Сквозь ад за Гитлера. — М.: Яуза-пресс, 2008. Митчем С., Мюллер Д. — Командиры Третьего рейха. — Смоленск: Русич, 1995. Монюшко Е.Д. Год призыва 43-й. От блокады до Победы. — М.: Яуза-Пресс, 2006. Небольсин Д.А. Дважды младший лейтенант // Журнал литературной критики и словесности, 2002. Николаев Е.А. Звезды на винтовке. — Л.: Лениздат, 1965. Новохацкий И.М. Воспоминания командира батареи. — М.: Центрполиграф, 2007. Осипова Л. Неизвестная блокада / сост. Н. Ломагин. В 2 т. СПб.: Нева, 2002. Пабст Г. Дневник немецкого солдата. Военные будни на Восточном фронте 1941–1943. — М.: Центрполиграф, 2004. Паттон Д. Война, какой я ее знал. — М.: Апрель АСТ, 2002. Польц А. Женщина и война // Журнал Нева, № 2, 2004. Приклонский Э. Дневник самоходчика. — М.: Центрополиграф, 2008. Пыльцын А. Правда о шрафбатах. — М.: Яуза, Эксмо, 2008. Ржевская Е. Берлин, май 1945. — М.: Правда, 1988. Розен А.Г. Разговор с другом (страницы пережитого). — Петрозаводск: Карелия, 1976. Свиридов В.В. Судьба детей войны. — Славгород, 2000. Симонов К. Разные дни войны (дневник писателя). — М.: Известия, 1981. Симонов К. Солдатами не рождаются. — М.: Художественная литература, 1990. Симонов К. Стихи и поэмы. — М.: Государственное изд-во художественной литературы, 1955. Симонов К. Так называемая личная жизнь. — М.: Московский рабочий, 1978. Соколов Б.Н. В плену. — СПб.: Галлея-Принт, 2000. Стрехнин Ю.Ф. В степи опаленной. — М.: Советская Россия, 1984. Сукнев М. Записки командира штрафбата. — М.: Центрполиграф, 2007. Твардовский А. Василий Теркин. — М.: Вече, 1995. Федоров Е. Правда о военном Ржеве. Документы и факты. — Ржев, 1995. Фокин Е. Хроника рядового разведчика. — М.: Центрполиграф, 2007. Христенко Н. Записки фронтового разведчика. — Барнаул, 2002. Чуйков В.И. Конец Третьего рейха. — М.: Советская Россия, 1973. Шейдербауер А. Жизнь и смерть на Восточном фронте. — М.: Яуза-Пресс, Эксмо, 2008. Шредер К. Дневник немецкого солдата. — М.: Воениздат, 1961. Эренбург И. Люди, годы, жизнь. — М.: Советский писатель, 1961. Яковлев С.И. Письма с фронта. — Барнаул: Азбука, 2008. Интернет-ресурсы Бенно Цизер «Дорога на Сталинград. Воспоминания немецкого пехотинца. 1941–1943». Либрусек. Иван Карнаев «Воспоминания». Сайт «Военная литература». Лядский Т. С. «Записки из летного планшета». Книга на сайте: militera.li.ru/db/lyadski_ts/index.html Михаил Борисов «Я помню» iremember.ru Павел Рафес. «Лицемерие каннибалов» (из записок переводчика военной разведки). Сайт «Военная литература». Райан Корнелиус. «Последняя битва. Штурм Берлина глазами очевидцев». Сайт «Военная литература». Светлана Алексиевич. «У войны не женское лицо» Сайт «Военная литература» Соболев С. Н. «Исповедь». «Регион» (region-online.ru). 2003. «Сборник документов. Русский архив: Великая Отечественная. Приказы Народного комиссара обороны СССР». Сайт «Военная литература» Франц Гальдер «Военный дневник. Ежедневные записи начальника генерального штаба сухопутных войск». Проект «Военная литература» http://militera.lib.ru Клаус Фритцше. «Цель — выжить. Шесть лет за колючей проволокой». Сайт «Военная литература». notes Примечания 1 Короткая тонна, она же судовая, малая, равна 907,2 кг.